Он тоже, десять лет тому назад, благоговейно искал на этом кладбище могилу, но искал ее напрасно. Он, возвращавшийся во Францию миллионером, не мог отыскать могилы своего отца, умершего от голода.

    Правда, старик Моррель велел поставить на ней крест, но крест упал, и могильщик употребил его на дрова, как обычно поступают могильщики со всеми обломками, валяющимися на кладбищах.

    Достойный арматор оказался счастливее; он скончался на руках у своих детей и был похоронен ими подле его жены, отошедшей в вечность за два года до него.

    Две широкие мраморные плиты, на которых были вырезаны их имена, покоились рядом в тени четырех кипарисов, обнесенные железной решеткой.

    Максимилиан стоял, прислонившись к дереву, устремив на могилы невидящий взгляд.

    Казалось, он обезумел от горя.

    – Максимилиан, – сказал ему граф, – смотреть надо не сюда, а туда! – И он указал на небо.

    – Умершие всюду с нами, – сказал Моррель, – вы сами говорили мне это, когда увозили из Парижа.

    – Максимилиан, – сказал граф, – по дороге вы сказали, что хотели бы провести несколько дней в Марселе; ваше желание не изменилось?

    – У меня нет больше желаний, граф; но мне кажется, что мне легче будет ждать здесь, чем где бы то ни было.

    – Тем лучше, Максимилиан, потому что я покидаю вас и увожу с собой ваше слово, не правда ли?

    – Я могу забыть его, граф, – сказал Моррель.

    – Нет, вы его не забудете, потому что вы прежде всего человек чести, Моррель, потому что вы клялись, потому что вы еще раз поклянетесь.

    – Граф, сжальтесь надо мной! Я так несчастен!

    – Я знал человека, который был еще несчастнее вас, Моррель.

    – Это невозможно.

    – Жалкое человеческое тщеславие, – сказал Монте-Кристо. – Каждый считает, что он несчастнее, чем другой несчастный, который плачет и стонет рядом с ним.

    – Кто может быть несчастнее человека, который лишился единственного, что он любил и чего желал на свете?

    – Слушайте, Моррель, – сказал Монте-Кристо, – и сосредоточьте на минуту свои мысли на том, что я вам скажу. Я знал человека, который жил так же, как и вы, построил все свои мечты о счастье на любви к одной женщине. Этот человек был молод, у него был старик отец, которого он любил, невеста, которую он обожал; должна была состояться свадьба. Но вдруг прихоть судьбы, из тех, что заставили бы усомниться в благости божьей, если бы бог впоследствии не открывал нам, что все в мире служит его единому промыслу, как вдруг эта прихоть судьбы отняла у него свободу, возлюбленную, будущее, которое он уже считал своим (так как он, несчастный слепец, видел только настоящее), и бросила его в темницу.

    – Из темницы выходят через неделю, через месяц, через год, – заметил Моррель.

    – Он пробыл в ней четырнадцать лет, Моррель, – сказал граф, кладя ему руку на плечо.

    Моррель вздрогнул.

    – Четырнадцать лет! – прошептал он.

    – Четырнадцать лет, – повторил граф. – У него также за эти долгие годы бывали минуты отчаяния; он, так же как и вы, Моррель, считал себя несчастнейшим из людей и хотел убить себя.

    – И что же? – спросил Моррель.

    – И вот в последнюю минуту господь послал ему спасение в образе человека, ибо господь больше не являет чудес; быть может, сначала он и не понимал бесконечной благости божьей (нужно время, чтобы глаза, затуманенные слезами, вновь стали зрячими); но он все-таки решил терпеть и ждать. Настал день, когда он чудом вышел из могилы, преображенный, богатый, могущественный, полубог; его первый порыв был пойти к отцу. Его отец умер.

    – Мой отец тоже умер, – сказал Моррель.

    – Да, но ваш отец умер на ваших руках, любимый, счастливый, почитаемый, богатый, дожив до глубокой старости; его отец умер нищим, отчаявшимся, сомневающимся в боге; и когда спустя десять лет после его смерти сын искал его могилу, самая могила исчезла, и никто не мог ему сказать: здесь покоится сердце, которое тебя так любило.

    – Боже! – сказал Моррель.

    – Этот сын был несчастнее вас, Моррель, он не знал даже, где искать могилу своего отца.

    – Но у него оставалась женщина, которую он любил, – сказал Моррель.

    – Вы ошибаетесь, Моррель; эта женщина…

    – Умерла? – воскликнул Максимилиан.

    – Хуже; она изменила ему; она вышла замуж за одного из гонителей своего жениха. Вы видите, Моррель, что этот человек был еще более несчастлив в своей любви, чем вы!

    – И бог послал этому человеку утешение? – спросил Моррель.

    – Он послал ему покой.

    – И этот человек может еще познать счастье?

    – Он надеется на это, Максимилиан.

    Моррель молча поник головой.

    – Я сдержу свое слово, – сказал он, протягивая руку Монте-Кристо, – но только помните…

    – Пятого октября, Моррель, я жду вас на острое Монте-Кристо. Четвертого в Бастии вас будет ожидать яхта "Эвро"; вы назовете себя капитану, и он отвезет вас ко мне. Решено, Максимилиан?

    – Решено, граф, я сдержу слово. Но помните, что пятого октября…

    – Вы ребенок, Моррель, вы еще не понимаете, что такое обещание взрослого человека… я уже двадцать раз повторял вам, что в этот день, если вы все еще будете жаждать смерти, я помогу вам. Прощайте.

    – Вы покидаете меня?

    – Да, у меня есть дело в Италии; я оставляю вас одного наедине с вашим горем, наедине с этим ширококрылым орлом, которого бог посылает своим избранникам, чтобы он вознес их к его ногам; история Ганимеда, Максимилиан, не сказка, но аллегория.

    – Когда вы уезжаете?

    – Сейчас; меня уже ждет пароход, через час я буду далеко; вы меня проводите до гавани?

    – Я весь в вашем распоряжении, граф.

    – Обнимите меня.

    Моррель проводил графа до гавани; уже дым, словно огромный султан, вырываясь из черной трубы, подымался к небесам. Пароход вскоре отчалил, и через час, как и сказал Монте-Кристо, тот же султан беловатого дыма, едва различимый, вился на восточном краю горизонта, где уже сгущался сумрак близкой ночи.

    В то самое время, как пароход графа исчезал за мысом Моржион, путешественник, ехавший на почтовых по дороге из Флоренции в Рим, только что оставил позади маленький городок Аквапенденте. Он ехал так быстро, как только можно было, не вызывая подозрений.

    Он был в сюртуке или, вернее, в пальто, чрезвычайно от дороги потрепавшемся, но на котором красовалась еще совсем свежая ленточка Почетного легиона; такая же ленточка была продета и в петлицу его костюма. Не только по этому признаку, но и по тому, как он произносил слова, когда обращался к кучеру, этот человек, несомненно, был француз. Доказательством того, что он родился в стране универсального языка, служило еще и то, что по-итальянски он знал только принятые в музыке слова, которые, как "goddam" Фигаро, могут заменить собой все тонкости любого языка.

    – Allegro! – говорил он кучеру при каждом подъеме.

    – Moderato! – твердил он при каждом спуске.

    А только одному богу известно, сколько подъемов и спусков на пути из Флоренции в Рим, если ехать через Аквапенденте!

    Кстати сказать, эти два слова немало смешили тех, к кому он обращался.

    Перед лицом Вечного города, то есть доехав до Сторты, откуда уже виден Рим, путешественник не испытал того чувства восторженного любопытства, что заставляет каждого чужестранца привстать в экипаже, чтобы увидеть знаменитый купол Святого Петра, который видишь прежде всего, подъезжая к Риму.

    Нет, он только вынул из кармана бумажник, а из бумажника сложенный вчетверо листок, который он с почтительной осторожностью развернул и затем снова сложил, сказав всего-навсего:

    – Отлично, она здесь.

    Экипаж миновал ворота дель-Пополо, свернул налево и остановился у гостиницы "Лондон".

    Маэстро Пастрини, наш старый знакомый, встретил путешественника на пороге, со шляпой в руке.

    Путешественник вышел из экипажа, заказал хороший обед и спросил адрес банкирского дома Томсон и Френч, который немедленно был ему указан, так как это был один из самых известных банкирских домов Рима.

    Он помещался на Банковской улице, недалеко от собора Святого Петра.

    В Риме, как и всюду, прибытие почтовой кареты привлекает всеобщее внимание. Несколько юных потомков Мария и Гракхов, босоногие, с продранными локтями, но подбоченясь одной рукой и живописно закинув другую за голову, рассматривали путешественника, карету и лошадей; к этим уличным мальчишкам, юным гражданам Вечного города, присоединилось с полсотни зевак, верноподданных его святейшества, из тех, которые от нечего делать плюют с моста Святого Ангела в Тибр, любуясь на расходящиеся по воде круги, – когда в Тибре есть вода.

    А так как римские уличные мальчишки и зеваки, более в этом отношении счастливые, чем парижские, понимают все языки и в особенности французский, то они слышали, как путешественник спросил себе номер, заказал обед и, наконец, осведомился об адресе банкирского дома Томсон и Френч.

    Поэтому, когда приезжий вышел из гостиницы в сопровождении неизбежного чичероне, от кучки любопытных отделился человек и, не замеченный путешественником, а также, по-видимому, и его проводником, пошел за ним на некотором расстоянии, выслеживая его с такой ловкостью, которая сделала бы честь парижскому сыщику.

    Француз так спешил посетить банкирский дом Томсон и Френч, что не захотел ждать, пока заложат лошадей, и экипаж должен был догнать его по дороге или ожидать у дверей банка.

    По дороге экипаж его не нагнал.

    Француз вошел в банк; проводник остался ждать в передней, где сразу же вступил в разговор с несколькими лицами без определенных занятий или, вернее, занимающимися чем попало, которые в Риме всегда слоняются возле банков, церквей, развалин, музеев и театров.

    Одновременно с французом вошел и тот человек, который отделился от кучки любопытных; француз позвонил у дверей конторы и прошел в первую комнату; его тень последовала за ним.

    – Могу я видеть господ Томсона и Френча? – спросил приезжий.

    По знаку конторщика, важно восседавшего в первой комнате, подошел служитель.

    – Как прикажете доложить? – спросил он, собираясь показать чужестранцу дорогу.

    – Барон Данглар, – отвечал путешественник.

    – Пожалуйте.

    Открылась дверь; служитель и барон исчезли за ней.

    Человек, вошедший вслед за Дангларом, сел на скамейку для ожидающих.

    Минут пять конторщик продолжал писать; все эти пять минут сидевший на скамейке человек хранил глубокое молчание и полную неподвижность.

    Наконец конторщик перестал скрипеть пером; он поднял голову, внимательно посмотрел кругом и, удостоверившись, что они одни, сказал:

    – А-а, это ты, Пеппино?

    – Да! – лаконически ответил тот.

    – Ты почуял, что этот толстяк чего-нибудь стоит?

    – На этот раз нашей заслуги тут нет, нас предупредили.

    – Так ты знаешь, зачем он сюда явился?

    – Еще бы! Он явился за деньгами; остается узнать, какова сумма.

    – Сейчас узнаешь, дружок.

    – Отлично; только уж, пожалуйста, не врать, как прошлый раз!

    – Ты это про что? Про англичанина, который на днях получил три тысячи скудо?

    – Нет, при нем в самом деле оказались три тысячи скудо, мы их нашли. Я говорю о том русском князе.

    – А что?

    – А то! Ты сказал нам про тридцать тысяч ливров, а мы нашли только двадцать две.

    – Видно, плохо искали.

    – Его обыскивал сам Луиджи Вампа.

    – Значит, он либо заплатил долги…

    – Русский?

    – …либо истратил эти деньги.

    – Ну, не может быть.

    – Не может быть, а наверное; но дай я схожу на мой наблюдательный пункт, а то француз покончит дело, и я не узнаю точную сумму.

    Пеппино кивнул головой и, вынув из кармана четки, принялся бормотать молитвы, а конторщик прошел в ту же дверь, за которой исчезли служитель и барон.

    Не прошло и десяти минут, а конторщик вернулся сияющий.

    – Ну что? – спросил его Пеппино.

    – Alerte! alerte!^[65] – сказал конторщик. – Сумма-то кругленькая!

    – Миллионов пять, шесть?

    – Да; так ты знал?

    – По расписке его сиятельства графа Монте-Кристо?

    – Ты разве знаешь графа?

    – И с кредитом на Рим, Венецию и Вену?

    – Верно! – воскликнул конторщик. – Откуда ты все это знаешь?

    – Я ведь сказал тебе, что нас заранее предупредили.

    – Зачем же ты спрашивал меня?

    – Чтобы увериться, что это тот самый человек.

    – Это он и есть… Пять миллионов. Недурно, Пеппино?

    – Да.

    – У нас с тобой никогда столько не будет!

    – Как-никак, – философски заметил Пеппино, – кое-что перепадет и нам.

    – Тише! Он идет.

    Конторщик снова взялся за перо, а Пеппино за четки; и когда дверь отворилась, один писал, а другой молился.

    Показались сияющий Данглар и банкир, который проводил его до дверей.

    Вслед за Дангларом спустился по лестнице и Пеппино.

    Как было условлено, у дверей банкирского дома Томсон и Френч ждала карета. Чичероне – личность весьма услужливая – распахнул дверцу.

    Данглар вскочил в экипаж с легкостью двадцатилетнего юноши.

    Чичероне захлопнул дверцу и сел на козлы рядом с кучером.

    Пеппино поместился на запятках.

    – Вашему сиятельству угодно осмотреть собор Святого Петра? – осведомился чичероне.

    – Для чего? – спросил барон.

    – Да чтобы посмотреть.

    – Я приехал в Рим не для того, чтобы смотреть, – отвечал Данглар; затем прибавил про себя, со своей алчной улыбкой: "Я приехал получить".

    И он ощупал свой бумажник, в который он только что положил аккредитив.

    – В таком случае ваше сиятельство направляется?..

    – В гостиницу.

    – В отель Пастрини, – сказал кучеру чичероне.

    И карета понеслась с быстротой собственного выезда.

    Десять минут спустя барон уже был у себя в номере, а Пеппино уселся на скамью у входа в гостиницу, предварительно шепнув несколько слов одному из упомянутых нами потомков Мария и Гракхов; потомок стремглав понесся по дороге в Капитолий.

    Данглар был утомлен, доволен и хотел спать. Он лег в постель, засунув бумажник под подушку, и уснул.

    Пеппино спешить было некуда; он сыграл с носильщиками в "морра", проиграл три скудо и, чтобы утешиться, выпил бутыль орвиетского вина.

    На другое утро Данглар проснулся поздно, хоть накануне и лег рано; уже шесть ночей он спал очень плохо, если даже ему и удавалось заснуть.

    Он плотно позавтракал и, равнодушный, как он и сам сказал, к красотам Вечного города, потребовал, чтобы ему в полдень подали почтовых лошадей.

    Но Данглар не принял в расчет придирчивости полицейских и лени станционного смотрителя.

    Лошадей подали только в два часа пополудни, а чичероне доставил визированный паспорт только в три.

    Все эти сборы привлекли к дверям маэстро Пастрини изрядное количество зевак.

    Не было также недостатка и в потомках Мария и Гракхов.

    Барон победоносно проследовал сквозь толпу зрителей, величавших его "сиятельством" в надежде получить на чай.

    Ввиду того что Данглар, человек, как известно, весьма демократических взглядов, всегда до сих пор довольствовался титулом барона и никогда еще не слышал, чтобы его называли сиятельством, был этим очень польщен и роздал десяток серебряных монет всему этому сброду, готовому за второй десяток величать его "высочеством".

    – По какой дороге мы поедем? – спросил по-итальянски кучер.

    – На Анкону, – ответил барон.

    Пастрини перевел и вопрос, и ответ, и лошади помчались галопом.

    Данглар намеревался заехать в Венецию и взять там часть своих денег, затем проехать из Венеции в Вену и там получить остальное.

    Он хотел обосноваться в этом городе, который ему хвалили как город веселья.

    Не успел он проехать и трех лье по римской равнине, как начало смеркаться; Данглар не предполагал, что он выедет в такой поздний час, иначе бы он остался; он осведомился у кучера, далеко ли до ближайшего города.

    – Non capisco!^[66] – ответил кучер.

    Данглар кивнул головой, что должно было означать: отлично!

    И карета покатила дальше.

    "На первой станции я остановлюсь", – сказал себе Данглар.

    Данглара еще не покинуло вчерашнее хорошее расположение духа, к тому же он отлично выспался. Он развалился на мягких подушках превосходной, с двойными рессорами английской кареты; его мчала пара добрых коней; он знал, что до ближайшей станции семь лье. Чем занять свои мысли банкиру, который только что весьма удачно обанкротился?