Минут десять Данглар размышлял об оставшейся в Париже жене, еще минут десять о дочери, странствующей по свету в обществе мадемуазель д’Армильи; затем он посвятил десять минут своим кредиторам и планам, как лучше употребить их деньги; наконец, за отсутствием каких-либо других мыслей, закрыл глаза и уснул.

    Впрочем, иногда, разбуженный особенно сильным толчком, Данглар на минуту открывал глаза; каждый раз он убеждался, что мчится все с той же быстротой по римской равнине, усеянной развалинами акведуков, которые кажутся гранитными великанами, окаменевшими на бегу. Но ночь была холодная, темная, дождливая, и было гораздо приятнее дремать в углу кареты, чем высовывать голову в окно и спрашивать, скоро ли они приедут, у кучера, который только и умел отвечать, что: "Non capisco!"

    И Данглар снова засыпал, говоря себе, что он всегда успеет проснуться, когда доедет до почтовой станции.

    Карета остановилась; Данглар решил, что он наконец достиг желанной цели.

    Он открыл глаза и посмотрел в оконное стекло, предполагая, что приехал в какой-нибудь город или по меньшей мере деревню; но он увидел только одинокую хибарку и трех-четырех человек, бродивших около нее, как тени.

    Данглар ожидал, что доставивший его на эту станцию кучер подойдет и спросит следуемую ему плату; он думал воспользоваться сменой кучеров, чтобы расспросить нового; но лошадей перепрягли, а за платой никто не явился. Очень удивленный, Данглар открыл дверцу; но чья-то сильная рука тут же ее захлопнула, карета покатила дальше.

    Ошеломленный, банкир окончательно проснулся.

    – Эй! – крикнул он кучеру. – Эй! Mio caro!^[67]

    Эти слова Данглар помнил с тех времен, когда его дочь распевала дуэты с князем Кавальканти.

    Но mio caro ничего не ответил.

    Тогда Данглар опустил окно.

    – Эй, приятель! Куда это мы едем? – сказал он, высовываясь.

    – Dentro la testa! – крикнул строгий и властный голос.

    Данглар понял, что Dentro la testa означает: убери голову. Как мы видим, он делал быстрые успехи в итальянском языке.

    Он повиновался, хоть и не без некоторого беспокойства; это беспокойство возрастало с минуты на минуту, и в скором времени в его мозгу вместо той пустоты, которую мы отметили в начале его путешествия и следствием которой явилась его дремота, зашевелилось множество мыслей, как нельзя более способных обострить внимание путника, а тем более путника в положении Данглара.

    В окружающем мраке глаза его приобрели ту зоркость, которая обычно сопровождает первые минуты сильных душевных волнений и которая от напряжения впоследствии притупляется. Раньше чем испугаться, человек видит ясно; от испуга у него в глазах двоится, а после испуга мутится.

    Данглар увидел, что у правой дверцы скачет человек, закутанный в плащ.

    "Должно быть, жандарм, – сказал он себе. – Неужели французская полиция сообщила обо мне по телеграфу папским властям?"

    Он решил положить конец неизвестности.

    – Куда вы меня везете? – спросил он.

    – Dentro la testa! – угрожающе повторил тот же голос.

    Данглар обернулся к левому окну.

    И у левого окна скакал верховой.

    – Я попался, – вздрогнув, пробормотал Данглар.

    И он откинулся в глубь кареты, но уже не для того, чтобы вздремнуть, а чтобы собраться с мыслями.

    Немного погодя взошла луна.

    Из глубины кареты Данглар бросил взгляд на равнину и снова увидел те огромные акведуки, каменные призраки, которые он уже заметил раньше; но только теперь они были уже не с правой стороны, а с левой.

    Он понял, что карета повернула и что его везут обратно в Рим.

    – Я погиб! – прошептал он. – Они добились моей выдачи.

    Карета продолжала нестись с ужасающей скоростью. Прошел томительный час, каждый новый призрак на его пути с несомненностью подтверждал беглецу, что его везут обратно. Наконец он увидел какую-то темную громаду, и ему показалось, что карета налетит на нее. Но лошади повернули и поехали вдоль этой темной громады; то была стена укреплений, опоясывающих Рим.

    – Что такое? – пробормотал Данглар. – Мы не въезжаем в город; значит, это не полиция арестовала меня. Боже милостивый! Неужели…

    Волосы зашевелились у него на голове.

    Он вспомнил рассказы о римских разбойниках, которым не верили в Париже; вспомнил, как Альбер де Морсер развлекал ими г-жу Данглар и Эжени в те времена, когда он должен был стать зятем одной из них и мужем другой.

    – Неужели грабители! – пробормотал он.

    Вдруг колеса застучали по чему-то более твердому, чем песчаная дорога. Данглар собрался с духом и выглянул; его память, полная подробностей, которые описывал Альбер, подсказала ему, что он находится на Аппиевой дороге.

    Налево, в низине, виднелась круглая выемка.

    Это был цирк Каракаллы.

    По приказанию человека, скакавшего справа, карета остановилась.

    В то же время с левой стороны открылась дверца.

    – Scendi!^[68] – приказал чей-то голос.

    Данглар немедленно вышел из экипажа; он еще не мог говорить по-итальянски, но уже понимал все.

    Барон, ни жив ни мертв, оглянулся по сторонам.

    Его окружали четыре человека, не считая кучера.

    – Die qua,^[69] – сказал один из этих четырех, спускаясь по тропинке, которая вела в сторону от Аппиевой дороги среди неровных бугров римской равнины.

    Данглар беспрекословно последовал за своим вожатым и, даже не оборачиваясь, чувствовал, что остальные трое идут за ним по пятам.

    Однако ему показалось, что эти люди, подобно занимающим посты часовым, останавливаются, один за другим, через равные промежутки.

    Пройдя таким образом минут десять, в продолжение которых он не обменялся ни единым словом со своим вожатым, Данглар очутился между небольшим холмиком и зарослью высокой травы; три безмолвно стоящих человека образовали треугольник, в центре которого находился он сам.

    Он хотел заговорить, но язык не слушался его.

    – Avanti!^[70] – сказал тот же резкий и повелительный голос.

    На этот раз Данглар понял превосходно; ибо слово было подкреплено делом; шедший сзади него человек так сильно его толкнул, что он налетел на провожатого.

    Этим провожатым был наш друг Пеппино, который двинулся сквозь высокую траву по такой извилистой тропинке, что только куницы да ящерицы могли бы счесть ее проторенной дорогой.

    Пеппино остановился перед невысокой скалой, поросшей густым кустарником; в расщелину этой скалы он скользнул в точности так же, как в феериях проваливаются в люки чертенята.

    Голос и жест человека, шедшего по пятам Данглара, вынудили банкира последовать этому примеру. Сомнений больше не было: парижский банкрот попал в руки римских разбойников.

    Данглар повиновался, как человек, не имеющий выбора и от страха ставший отважным. Невзирая на свое брюшко, плохо приспособленное для того, чтобы пролезать в расщелины скал, он протиснулся вслед за Пеппино, зажмурив глаза, съехал на спине вниз и стал на ноги.

    Коснувшись земли, открыл глаза.

    Ход был широкий, но совершенно темный. Пеппино, уже не скрывавшийся теперь, когда он был у себя дома, высек огонь и зажег факел.

    Вслед за Дангларом спустились еще два человека, образовав арьергард, и, подталкивая его, если ему случалось остановиться, привели его по отлогому ходу к мрачному перекрестку.

    Белые стены, с высеченными в них ярусами гробниц, словно глядели черными, бездонными провалами глаз, подобных глазницам черепа.

    Стоявший здесь часовой взял карабин наперевес.

    – Кто идет? – спросил он.

    – Свой, свой! – сказал Пеппино. – Где атаман?

    – Там, – ответил часовой, показывая через плечо на высеченную в скале залу, свет из которой проникал в коридор сквозь широкие сводчатые отверстия.

    – Славная добыча, атаман, – сказал по-итальянски Пеппино.

    И, схватив Данглара за шиворот, он подвел его к отверстию вроде двери, через которое проходили в залу, служившую, очевидно, жилищем атамана.

    – Это тот самый человек? – спросил атаман, погруженный в чтение жизнеописания Александра, составленного Плутархом.

    – Тот самый, атаман.

    – Отлично; покажи мне его.

    Исполняя это невежливое приказание, Пеппино так стремительно поднес факел к лицу Данглара, что тот отшатнулся, опасаясь, как бы огонь не опалил ему брови.

    Отвратительный страх искажал черты этого смертельно бледного лица.

    – Он устал, – сказал атаман, – укажите ему постель.

    – Эта постель, наверное, просто гроб, высеченный в скале, – прошептал Данглар, – сон, который ждет меня, – это смерть от одного из кинжалов, что блестят там в темноте.

    В самом деле, в глубине огромной залы приподнимались со своих подстилок из сухих трав и волчьих шкур товарищи человека, которого Альбер де Морсер застал за чтением "Записок Цезаря", а Данглар – за жизнеописанием Александра.

    Банкир глухо застонал и последовал за своим проводником; он не пытался ни кричать, ни молить о пощаде. У него больше не было ни сил, ни воли, ни желаний, ни чувств; он шел потому, что его заставляли идти.

    Он споткнулся о ступеньку, понял, что перед ним лестница, инстинктивно нагнулся, чтобы не удариться лбом, и очутился в какой-то келье, высеченной прямо в скале.

    Келья была чистая и притом сухая, хоть она и находилась глубоко под землей.

    В одном углу была постлана постель из сухих трав, покрытых козьими шкурами.

    Данглар, увидев это ложе, почел его за лучезарный символ спасения.

    – Слава тебе, господи! – прошептал он. – Это в самом деле постель.

    Второй раз в течение часа он призывал имя божие, чего с ним не случалось уже лет десять.

    – Ecco,^[71] – сказал проводник.

    И, втолкнув Данглара в келью, он закрыл за ним дверь.

    Заскрипел засов; Данглар был в плену.

    Впрочем, и не будь засова, надо было быть святым Петром и иметь провожатым ангела господня, чтобы проскользнуть мимо гарнизона, занимавшего катакомбы Сан-Себастьяно и расположившегося вокруг своего предводителя, в котором читатели, несомненно, уже узнали знаменитого Луиджи Вампа.

    Данглар также узнал этого разбойника, в существование которого он отказывался верить, когда Альбер пытался познакомить с ним парижан. Он узнал не только его, но также и келью, в которой был заключен Морсер и которая, по всей вероятности, предназначалась для иностранных гостей.

    Эти воспоминания вернули Данглару спокойствие. Если разбойники не убили его сразу, значит, они вообще не намерены его убивать.

    Его захватили, чтобы ограбить, а так как при нем всего несколько золотых, то за него потребуют выкуп.

    Он вспомнил, что Морсера оценили приблизительно в четыре тысячи экю; а поскольку он считал, что обладает гораздо более внушительной внешностью, чем Морсер, то мысленно решил, что за него потребуют выкуп в восемь тысяч экю.

    Восемь тысяч экю составляют сорок восемь тысяч ливров.

    А у него около пяти миллионов пятидесяти тысяч франков. С такими деньгами можно выпутаться из любого положения.

    Итак, почти не сомневаясь, что он выпутается, ибо еще не было примера, чтобы за человека требовали выкуп в пять миллионов пятьдесят тысяч франков, Данглар растянулся на своей постели и, поворочавшись с боку на бок, заснул со спокойствием героя, чье жизнеописание изучал Луиджи Вампа.

    После всякого сна, за исключением того, которого страшился Данглар, наступает пробуждение.

    Данглар проснулся.

    Парижанину, привыкшему к шелковым занавесям и стенам, обитым мягкими тканями, и смолистому запаху дров, потрескивающих в камине, к ароматам, исходящим от атласного полога, пробуждение в меловой пещере должно казаться дурным сном.

    Коснувшись козьих шкур своего ложа, Данглар, вероятно, подумал, что попал во сне к самоедам или лапландцам.

    Но в подобных обстоятельствах достаточно секунды, чтобы превратить сомнения в самую твердую уверенность.

    "Да, да, – вспомнил он, – я в руках разбойников, о которых нам рассказывал Альбер де Морсер".

    Прежде всего он глубоко вздохнул, чтобы убедиться, что он не ранен, он вычитал это в "Дон Кихоте", единственной книге, которую он кое-как прочел и из которой кое-что запомнил.

    "Нет, – сказал он себе, – они меня не убили и даже не ранили; но, может быть, они меня ограбили?"

    И он стал поспешно исследовать свои карманы. Они оказались в полной неприкосновенности; те сто луидоров, которые он оставил себе на дорогу из Рима в Венецию, лежали по-прежнему в кармане его панталон, а бумажник, в котором находился аккредитив на пять миллионов пятьдесят тысяч франков, все еще лежал в кармане его сюртука.

    "Странные разбойники! – сказал он себе. – Они мне оставили кошелек и бумажник! Я правильно решил вчера, когда ложился спать; они потребуют за меня выкуп. Скажите пожалуйста, и часы на месте! Посмотрим, который час".

    Часы Данглара, шедевр Брегета, которые он накануне, перед тем как пуститься в путь, тщательно завел, прозвонили половину шестого утра. Иначе Данглар не мог бы определить время, так как в его келью дневной свет не проникал.

    Потребовать от разбойников объяснений? Или лучше терпеливо ждать, пока они сами заговорят с ним? Последнее показалось ему более осторожным; Данглар решил ждать.

    Он ждал до полудня.

    В продолжение всего этого времени у его двери стоял часовой. В восемь часов утра часовой сменился.

    Данглару захотелось взглянуть, кто его сторожит.

    Он заметил, что лучи света – правда, не дневного, а от лампы – проникали сквозь щели между плохо пригнанными досками двери; он подошел к одной из этих щелей в ту самую минуту, когда разбойник угощался водкой из бурдюка, от которого исходил запах, показавшийся Данглару отвратительным.

    – Тьфу! – проворчал он, отступив в глубь своей кельи.

    В полдень любитель водки был сменен другим часовым. Данглар и тут полюбопытствовал взглянуть на своего нового сторожа; он опять придвинулся к щели.

    На этот раз он увидел атлетически сложенного парня, настоящего Голиафа, с выпученными глазами, толстыми губами, приплюснутым носом; густые космы рыжих волос спадали ему на плечи, извиваясь, как змеи.

    "Этот больше похож на людоеда, чем на человеческое существо, – подумал Данглар, – слава богу, я слишком стар и жестковат; дряблый, невкусный толстяк".

    Как видите, Данглар еще был способен шутить.

    В эту самую минуту, как бы для того, чтобы доказать, что он отнюдь не людоед, страж уселся против двери, вытащил из своей котомки ломоть черного хлеба, несколько луковиц и кусок сыру и начал жадно поглощать все это.

    – Черт знает что, – сказал Данглар, наблюдая сквозь щели за обедом разбойника. – Не понимаю, как можно есть такую гадость.

    И он уселся на козьи шкуры, запахом своим напоминавшие ему водку, которую пил первый часовой.

    Но как ни крепился Данглар, а тайны естества непостижимы; иной раз голодному желудку самая неприхотливая снедь кажется весьма соблазнительной.

    Данглар внезапно ощутил, что его желудок пуст; страж показался ему не таким уж уродливым, хлеб не таким уж черным, а сыр менее высохшим.

    К тому же сырые луковицы, отвратительная пища дикаря, напомнили ему соусы робер и подливки, которые в совершенстве стряпал его повар, когда Данглару случалось сказать ему: "Денизо, приготовьте мне сегодня что-нибудь остренькое".

    Он встал и постучал в дверь.

    Часовой поднял голову.

    Данглар снова постучал.

    – Che cosa?^[72] – спросил разбойник.

    – Послушайте, приятель, – сказал Данглар, барабаня пальцами по двери, – по-моему, пора бы позаботиться и обо мне!

    Но либо великан не понял его, либо ему не было дано соответствующих распоряжений, только он снова принялся за свой обед.

    Данглар почувствовал себя уязвленным и, не желая больше иметь дело с таким неучем, снова улегся на козьи шкуры и не проронил больше ни слова.

    Прошло еще четыре часа; великана сменил другой разбойник. Данглар, которого уже давно мучил голод, тихонько встал, снова приник к дверной щели и узнал смышленую физиономию своего провожатого.

    Это был Пеппино, который, по-видимому, решил провести свое дежурство поуютнее: он уселся напротив двери и поставил у ног глиняный горшок, полный горячего душистого турецкого гороха, поджаренного на сале.

    Рядом с горшком Пеппино поставил корзиночку с веллетрийским виноградом и бутылку орвиетского вина.

    Положительно, Пеппино был гурман.

    При виде этих аппетитных приготовлений у Данглара потекли слюнки.

    "Посмотрим, – сказал себе пленник, – может быть, этот окажется сговорчивее".

    И он легонько постучал в дверь.

    – Иду, иду, – сказал разбойник по-французски, ибо, бывая в гостинице Пастрини, он научился этому языку.

    Он подошел и отпер дверь.

    Данглар узнал в нем того человека, который так неистово кричал ему: "Убери голову!" Но теперь было не до упреков; наоборот, он скорчил самую любезную мину и сказал с самой вкрадчивой улыбкой:

    – Простите, сударь, но разве мне не дадут пообедать?

    – Как же, как же! – воскликнул Пеппино. – Неужели вы, ваше сиятельство, голодны?