– Теперь слушайте внимательно и напрягите свою память; помните ли вы, как был написан донос?

    – О да; я прочел его три раза, и каждое слово врезалось в мою память.

    – Повторите его мне.

    Дантес задумался.

    – Вот он, слово в слово: "Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского прокурора, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле „Фараон“, прибывшем сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету в Париже. В случае его ареста письмо будет найдено при нем, или у его отца, или в его каюте на „Фараоне“.

    Аббат пожал плечами.

    – Ясно как день, – сказал он, – и велико же ваше простодушие, что вы сразу не догадались.

    – Так вы думаете?.. – вскричал Дантес. – Какая подлость!

    – Какой был почерк у Данглара?

    – Очень красивый и четкий, с наклоном вправо.

    – А каким почерком был написан донос?

    – С наклоном влево.

    Аббат улыбнулся.

    – Измененным!

    – Почерк настолько твердый, что едва ли он был изменен.

    – Постойте, – сказал аббат.

    Он взял перо или, вернее, то, что называл пером, обмакнул в чернила и написал левой рукой, на холсте, заменяющем бумагу, первые строки доноса.

    Дантес отпрянул и со страхом взглянул на аббата.

    – Невероятно! – воскликнул он. – Как этот почерк похож на тот!

    – Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, – продолжал аббат.

    – Какое?

    – Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг на друга.

    – Все-то вы изучили!.. Все знаете!

    – Будем продолжать.

    – Да, да.

    – Перейдем ко второму вопросу.

    – Я слушаю вас.

    – Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес?

    – Да, одному молодому человеку, который любил ее.

    – Его имя?

    – Фернан.

    – Имя испанское.

    – Он каталанец.

    – Считаете ли вы, что он мог написать донос?

    – Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего.

    – Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость.

    – Да он и не знал подробностей, описанных в доносе.

    – Вы никому их не рассказывали?

    – Никому.

    – Даже невесте?

    – Даже ей.

    – Так это Данглар.

    – Теперь я в этом уверен.

    – Постойте… Знал ли Данглар Фернана?

    – Нет… Да… Вспомнил!

    – Что?

    – За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке старика Памфила. Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущен.

    – Их было только двое?

    – Нет, с ними сидел третий, мой хороший знакомый: он-то, верно, и познакомил их… портной Кадрусс. Но он был уже пьян… Постойте… постойте… Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили, стояла чернильница, лежали бумага, перья. – Дантес провел рукою по лбу. – О! Подлецы, подлецы!

    – Хотите знать еще что-нибудь? – спросил аббат с улыбкой.

    – Да, да, вы так все разбираете, так ясно все видите. Я хочу знать, почему меня допрашивали только один раз, почему меня обвинили без суда?

    – Это уже посложнее, – сказал аббат. – Пути правосудия темны и загадочны, в них трудно разобраться. Проследить поведение обоих ваших врагов – это было просто детской игрой, а теперь вам придется дать мне самые точные показания.

    – Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою жизнь, чем я сам.

    – Кто вас допрашивал? Королевский прокурор, или его помощник, или следователь?

    – Помощник.

    – Молодой, старый?

    – Молодой, лет двадцати семи.

    – Так, еще не испорченный, но уже честолюбивый, – сказал аббат. – Как он с вами обращался?

    – Скорее ласково, нежели строго.

    – Вы все ему рассказали?

    – Все.

    – Обращение его менялось во время допроса?

    – На одно мгновение, когда он прочел письмо, служившее уликой против меня, он, казалось, был потрясен моим несчастьем.

    – Вашим несчастьем?

    – Да.

    – И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье?

    – Во всяком случае, он дал мне явное доказательство своего участия.

    – Какое именно?

    – Он сжег единственную улику, которая могла мне повредить.

    – Которую? Донос?

    – Нет, письмо.

    – Вы уверены в этом?

    – Это произошло на моих глазах.

    – Тут что-то не то. Сдается мне, что этот помощник прокурора более низкий негодяй, чем можно предположить.

    – Честное слово, меня бросает в дрожь, – сказал Дантес, – неужели мир населен только тиграми и крокодилами?

    – Да, но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.

    – Пожалуйста, будем продолжать!

    – Извольте. Вы говорите, он сжег письмо?

    – Да, и прибавил: "Видите, против вас имеется только эта улика, и я уничтожаю ее".

    – Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.

    – Вы думаете?

    – Я уверен. К кому было письмо?

    – К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрон, номер тринадцать.

    – Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть заинтересован в том, чтобы это письмо исчезло?

    – Может быть; он несколько раз заставил меня обещать – будто бы для моей же пользы, – не говорить никому об этом письме и взял с меня клятву, что я никогда не произнесу имени, написанного на конверте.

    – Нуартье! – повторил аббат. – Нуартье! Я знал одного Нуартье при дворе бывшей королевы Этрурии; знал Нуартье – жирондиста во время революции. А как звали вашего помощника прокурора?

    – Де Вильфор.

    Аббат расхохотался.

    Дантес посмотрел на него с изумлением.

    – Что с вами? – сказал он.

    – Видите этот солнечный луч? – спросил аббат.

    – Вижу.

    – Ну так вот: теперь ваше дело для меня яснее этого луча. Бедный мальчик! И он был ласков с вами?

    – Да.

    – Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?

    – Да.

    – Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы никогда не произнесете имени Нуартье?

    – Да.

    – А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли вы, кто такой этот Нуартье? Этот Нуартье – его отец!

    Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним пропасть, на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его так внезапно и так ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за голову.

    – Его отец! Его отец! – вскричал он.

    – Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, – отвечал аббат.

    И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде казалось ему темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое поведение Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требование клятвы, просительный голос судьи, который не грозил, а, казалось, умолял, – все пришло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяный; потом бросился к подкопу, который вел из камеры аббата в его темницу.

    – Мне надо побыть одному! – воскликнул он. – Я должен обдумать все это!

    И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда пришел тюремщик, Дантес сидел на койке с остановившимся взглядом и искаженным лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя.

    В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как секунды, он принял грозное решение и поклялся страшной клятвой.

    Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фариа, который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать с ним. Звание сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старому узнику некоторые привилегии, а именно: право на хлеб побелее и на графинчик вина по воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел звать своего молодого товарища разделить с ним хлеб и вино.

    Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее выражение, но в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие о том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него пристально.

    – Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею о словах, сказанных мною.

    – Почему? – спросил Дантес.

    – Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было, – жажду мщения.

    Дантес улыбнулся.

    – Поговорим о другом, – сказал он.

    Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но, уступая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как с любым собеседником, много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и неизменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот страдалец никогда не говорил о своих страданиях.

    Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали мыслям, ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались предметов, ему неведомых, и, как северное сияние, которое светит мореплавателям в полуночных широтах, открывали ему новые просторы, освещенные фантастическими отблесками. Он понял, какое счастье для просвещенного человека сопутствовать этому возвышенному уму на высотах нравственных, философских и социальных идей, где он привык парить.

    – Научите меня чему-нибудь из того, что вы знаете, – сказал Дантес, – хотя бы для того, чтобы не соскучиться со мной. Боюсь, что вы предпочитаете уединение обществу такого необразованного и ничтожного товарища, как я. Если вы согласитесь на мою просьбу, я обещаю вам не говорить больше о побеге.

    Аббат улыбнулся.

    – Увы, дитя мое, – сказал он, – знание человеческое весьма ограниченно, и когда я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым языкам, на которых я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю; и все эти знания я передам вам в какие-нибудь два года.

    – Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года?

    – В их приложении – нет; в их основах – да. Выучиться не значит знать; есть знающие и есть ученые – одних создает память, других – философия.

    – А разве нельзя научиться философии?

    – Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных знаний и высокого ума, применяющего их; философия – это сверкающее облако, на которое ступил Христос, возносясь на небо.

    – Чему же вы станете учить меня сначала? – спросил Дантес. – Мне хочется поскорее начать, я жажду знания.

    – Всему! – отвечал аббат.

    В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали приводить его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью и необыкновенной понятливостью; математический склад его ума помогал ему усваивать все путем исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную прозаичность доказательств, сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кроме того, он уже знал итальянский язык и отчасти новогреческий, которому научился во время своих путешествий на Восток. При помощи этих двух языков он скоро понял строй остальных и через полгода начал уже говорить по-испански, по-английски и по-немецки.

    Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее свободу, потому ли, что он, как мы убедились, умел держать данное слово, во всяком случае, он, как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и дни текли для него быстро и содержательно. Через год это был другой человек.

    Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляемое ему обществом Дантеса, старик с каждым днем становился мрачнее. Казалось, какая-то неотступная мысль занимала его ум, он то впадал в глубокую задумчивость, тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив руки на груди, часами шагал по камере.

    Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул:

    – Если бы не часовой!

    – Будет часовой или нет, это зависит от вас, – сказал Дантес, читавший мысли аббата, словно его череп был из стекла.

    – Я уже сказал вам, что убийство претит мне.

    – Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по инстинкту самосохранения, для самозащиты.

    – Все равно, я не могу.

    – Однако вы думаете об этом?

    – Неустанно, – прошептал аббат.

    – И вы нашли способ? – живо спросил Дантес.

    – Нашел, если бы на галерею поставили часового, который был бы слеп и глух.

    – Он будет и слеп, и глух, – отвечал Эдмон с твердостью, испугавшей аббата.

    – Нет, нет, – крикнул он, – это невозможно!

    Дантес хотел продолжать этот разговор, но аббат покачал головой и не стал отвечать.

    Прошло три месяца.

    – Вы сильный? – спросил однажды Дантеса аббат.

    Дантес вместо ответа взял долото, согнул его подковой и снова выпрямил.

    – Дадите честное слово, что убьете часового только в случае крайней необходимости?

    – Даю честное слово.

    – Тогда мы можем исполнить наше намерение, – сказал аббат.

    – А сколько потребуется времени на то, чтобы его исполнить?

    – Не меньше года.

    – И можно приняться за работу?

    – Хоть сейчас.

    – Вот видите, мы потеряли целый год! – вскричал Дантес.

    – По-вашему, потеряли?

    – Простите меня, ради бога! – воскликнул Эдмон, покраснев.

    – Полно! – сказал аббат. – Человек всегда только человек, а вы еще один из лучших, каких я знавал. Так слушайте, вот мой план.

    И аббат показал Дантесу сделанный им чертеж; то был план его камеры, камеры Дантеса и прохода, соединявшего их. Посредине этого прохода ответвлялся боковой ход, вроде тех, какие прокладывают в рудниках. Этот боковой ход кончался под галереей, где шагал часовой; тут предполагалось сделать широкую выемку, подрывая и расшатывая одну из плит, образующих пол галереи: в нужную минуту плита осядет под тяжестью солдата, и он провалится в выемку; оглушенный падением, он не в силах будет защищаться, и в этот миг Дантес кинется на него, свяжет, заткнет ему рот, и оба узника, выбравшись через окно галереи, спустятся по наружной стене при помощи веревочной лестницы и убегут.

    Дантес захлопал в ладоши, и глаза его заблистали радостью; план был так прост, что непременно должен был удаться.

    В тот же день наши землекопы принялись за работу; они трудились тем более усердно, что этот труд следовал за долгим отдыхом и, по-видимому, отвечал заветному желанию каждого из них.

    Они рыли без устали, бросая работу только в те часы, когда принуждены были возвращаться к себе и ждать посещения тюремщика. Впрочем, они научились уже издали различать его шаги, и ни одного из них ни разу не застали врасплох. Чтобы земля, вынутая из нового подкопа, не завалила старый, они выкидывали ее понемногу и с невероятными предосторожностями в окно камеры Дантеса или Фариа; ее тщательно измельчали в порошок, и ночной ветер уносил ее.

    Более года ушло на эту работу, выполненную долотом, ножом и деревянным рычагом; весь этот год аббат продолжал учить Дантеса, говорил с ним то на одном, то на другом языке, рассказывал ему историю народов и тех великих людей, которые время от времени оставляют за собою блистательный след, называемый славою. К тому же аббат, как человек светский, принадлежавший к высшему обществу, в обращении своем сохранял какую-то грустную величавость; Дантес благодаря врожденной переимчивости сумел усвоить изящную учтивость, которой ему недоставало, и аристократические манеры, приобретаемые обычно только в общении с высшими классами или в обществе просвещенных людей.

    Через пятнадцать месяцев проход был вырыт; под галереей была сделана выемка; можно было слышать шаги часового, расхаживавшего взад и вперед; и узники, вынужденные для успешности побега ждать темной и безлунной ночи, боялись одного: что земля не выдержит и сама прежде времени осыплется под ногами солдата. Чтобы предотвратить эту опасность, узники подставили подпорку, которую нашли в фундаменте.

    Дантес как раз был занят этим, когда вдруг услышал, что аббат Фариа, остававшийся в его камере, где он обтачивал гвоздь, предназначенный для укрепления веревочной лестницы, зовет его испуганным голосом. Дантес поспешил к нему и увидел, что аббат стоит посреди камеры, бледный, в поту, с судорожно стиснутыми руками.

    – Боже мой! – вскрикнул Дантес. – Что такое? Что с вами?

    – Скорей, скорей! – сказал аббат. – Слушайте!

    Дантес посмотрел на посеревшее лицо аббата, на его глаза, окруженные синевой, на белые губы, на взъерошенные волосы и в страхе выронил из рук долото.

    – Что случилось? – воскликнул он.