– Недурно! – заметил майор.

    – Не правда ли?

    – Вы видели графа?

    – Я только что от него.

    – И он подтвердил написанное?

    – Полностью.

    – Вы что-нибудь понимаете в этом?

    – По правде говоря, нет.

    – Тут кого-то надувают.

    – Во всяком случае, не нас с вами?

    – Нет, разумеется.

    – Ну, тогда…

    – Не все ли нам равно, правда?

    – Именно это я хотел сказать: доиграем до конца и дружно.

    – Идет, вы увидите, что я достоин быть вашим партнером.

    – Я ни минуты в этом не сомневался, дорогой отец.

    – Вы оказываете мне большую честь, дорогой сын.

    Монте-Кристо выбрал эту минуту, чтобы вернуться в гостиную. Услышав его шаги, собеседники бросились друг другу в объятия; так их застал граф.

    – Ну что, маркиз? – сказал Монте-Кристо. – По-видимому, вы довольны своим сыном?

    – Ах, граф, я задыхаюсь от радости.

    – А вы, молодой человек?

    – Ах, граф, я сам не свой от счастья.

    – Счастливый отец! Счастливое дитя! – сказал граф.

    – Одно меня огорчает, – сказал майор, – необходимость так быстро покинуть Париж.

    – Но, дорогой господин Кавальканти, – сказал Монте-Кристо, – надеюсь, вы не уедете, не дав мне возможности познакомить вас кое с кем из друзей!

    – Я весь к услугам вашего сиятельства, – отвечал майор.

    – Теперь, молодой человек, исповедайтесь.

    – Кому?

    – Да вашему отцу, скажите ему откровенно, в каком состоянии ваши денежные дела.

    – Черт возьми, – заявил Андреа, – вы коснулись больного места.

    – Слышите, майор? – сказал Монте-Кристо.

    – Конечно, слышу.

    – Да, но понимаете ли вы?

    – Великолепно.

    – Он говорит, что нуждается в деньгах, этот милый мальчик.

    – А что же я должен сделать?

    – Дать их ему.

    – Я?

    – Да, вы.

    Монте-Кристо стал между ними.

    – Возьмите, – сказал он Андреа, сунув ему в руку пачку ассигнаций.

    – Что это такое?

    – Ответ вашего отца.

    – Моего отца?

    – Да. Ведь вы ему намекнули, что вам нужны деньги?

    – Да. Ну и что же?

    – Ну и вот. Он поручает мне передать вам это.

    – В счет моих доходов?

    – Нет, на расходы по обзаведению.

    – Дорогой отец!

    – Тише! – сказал Монте-Кристо. – Вы же видите, он не хочет, чтобы я говорил, что это от него.

    – Я очень ценю его деликатность, – сказал Андреа, засовывая деньги в карман.

    – Хорошо, – сказал граф, – а теперь идите!

    – А когда мы будем иметь честь снова увидеться с вашим сиятельством? – спросил Кавальканти.

    – Да, верно, – сказал Андреа, – когда мы будем иметь эту честь?

    – Если угодно, хоть в субботу… да… отлично… в субботу. У меня на вилле в Отейле, улица Фонтен, номер двадцать восемь, будет к обеду несколько человек, и между прочим господин Данглар, ваш банкир. Я вас с ним познакомлю: надо же ему знать вас обоих, раз он будет выплачивать вам деньги.

    – В парадной форме? – спросил вполголоса майор.

    – В парадной форме: мундир, ордена, короткие панталоны.

    – А я? – спросил Андреа.

    – Вы совсем просто: черные панталоны, лакированные башмаки, белый жилет, черный или синий фрак, длинный галстук; закажите платье у Блена или Вероника. Если вы не знаете их адреса, Батистен вам скажет. Чем менее претенциозно вы, при ваших средствах, будете одеты, тем лучше. Покупая лошадей, обратитесь к Деведё, а фаэтон закажите у Батиста.

    – В котором часу мы можем явиться? – спросил Андреа.

    – Около половины седьмого.

    – Хорошо, – сказал майор, берясь за шляпу.

    Оба Кавальканти откланялись и удалились.

    Граф подошел к окну и смотрел, как они под руку переходят двор.

    – Вот уж поистине два негодяя! – сказал он. – Какая жалость, что это не на самом деле отец и сын!

    Он постоял минуту в мрачном раздумье.

    – Поеду к Моррелям, – сказал он. – Кажется, меня душит не столько ненависть, сколько отвращение.

    Теперь мы вернемся в огород, смежный с домом г-на де Вильфора, и у решетки, потонувшей в каштановых деревьях, мы снова встретим наших знакомых.

    На этот раз первым явился Максимилиан. Это он прижался лицом к доскам ограды и сторожит, не мелькнет ли в глубине сада знакомая тень, не захрустит ли под атласной туфелькой песок аллеи.

    Наконец послышались шаги, но вместо одной тени появились две. Валентина опоздала из-за визита г-жи Данглар и Эжени, затянувшегося дольше того часа, когда она должна была явиться на свидание. Тогда, чтобы не пропустить его, Валентина предложила мадемуазель Данглар пройтись по саду, желая показать Максимилиану, что она не виновата в этой задержке.

    Моррель так и понял, с быстротой интуиции, присущей влюбленным, и у него стало легче на душе. К тому же, хоть и не приближаясь на расстояние голоса, Валентина направляла свои шаги так, чтобы Максимилиан мог все время видеть ее, и всякий раз, когда она проходила мимо, взгляд, незаметно для спутницы брошенный ею в сторону ворот, говорил ему: "Потерпите, друг, вы видите, что я не виновата".

    И Максимилиан запасался терпением, восхищаясь тем контрастом, который являли обе девушки: блондинка с томным взглядом, гибкая, как молодая ива, и брюнетка, с гордыми глазами, стройная, как тополь; разумеется, все преимущества, по крайней мере в глазах Морреля, оказывались на стороне Валентины.

    Погуляв полчаса, девушки удалились: Максимилиан понял, что визит г-жи Данглар пришел к концу.

    В самом деле, через минуту Валентина вернулась уже одна. Боясь, как бы нескромный взгляд не следил за ее возвращением, она шла медленно; и вместо того чтобы прямо подойти к воротам, она села на скамейку, предварительно, как бы невзначай, окинув взглядом все кусты и заглянув во все аллеи. Приняв все эти меры предосторожности, она подбежала к воротам.

    – Валентина, – произнес голос из-за ограды.

    – Здравствуйте, Максимилиан. Я заставила вас ждать, но вы видели, почему так вышло.

    – Да, я узнал мадемуазель Данглар, я не думал, что вы так дружны с нею.

    – А кто вам сказал, что мы дружим?

    – Никто, но мне это показалось по тому, как вы гуляли под руку, как вы беседовали, словно школьные подруги, которые делятся своими тайнами.

    – Мы действительно откровенничали, – сказала Валентина, – она призналась мне, что ей не хочется выходить замуж за господина де Морсера, а я ей говорила, каким несчастьем будет для меня брак с господином д’Эпине.

    – Милая Валентина!

    – Вот почему вам показалось, что мы с Эжени большие друзья, – продолжала девушка. – Ведь говоря о человеке, которого я не люблю, я думала о том, кого я люблю.

    – Какая вы хорошая, Валентина, и как много в вас того, чего никогда не будет у мадемуазель Данглар, – того неизъяснимого очарования, которое для женщины то же самое, что аромат для цветка и сладость для плода: ведь и цветку и плоду мало одной красоты.

    – Это вам кажется потому, что вы меня любите.

    – Нет, Валентина, клянусь вам. Вот сейчас я смотрел на вас обеих, и, честное слово, отдавая должное красоте мадемуазель Данглар, я не понимал, как можно в нее влюбиться.

    – Это потому, что, как вы сами говорите, я была тут и мое присутствие делало вас пристрастным.

    – Нет… но скажите мне… я спрашиваю просто из любопытства, которое объясняется моим мнением о мадемуазель Данглар…

    – И, наверное, несправедливым мнением, хоть я и не знаю, о чем идет речь. Когда вы судите нас, бедных женщин, нам не приходится рассчитывать на снисхождение.

    – Можно подумать, что, когда вы говорите между собою, вы очень справедливы друг к другу!

    – Это оттого, что наши суждения почти всегда бывают пристрастны. Но что вы хотели спросить?

    – Разве мадемуазель Данглар кого-нибудь любит, что не хочет выходить замуж за господина де Морсера?

    – Максимилиан, я уже вам сказала, что Эжени мне вовсе не подруга.

    – Да ведь и не будучи подругами, девушки поверяют друг другу свои тайны, – сказал Моррель. – Сознайтесь, что вы расспрашивали ее об этом. А, я вижу, вы улыбаетесь!

    – Видимо, вам не очень мешает эта деревянная перегородка?

    – Так что же она вам сказала?

    – Сказала, что никого не любит, – отвечала Валентина, – что с ужасом думает о замужестве; что ей больше всего хотелось бы вести жизнь свободную и независимую и что она почти желает, чтобы ее отец разорился, тогда она сможет стать артисткой, как ее приятельница Луиза д’Армильи.

    – Вот видите!

    – Что же это доказывает? – спросила Валентина.

    – Ничего, – улыбаясь, ответил Максимилиан.

    – Так почему же вы улыбаетесь?

    – Вот видите, – сказал Максимилиан, – вы тоже смотрите сюда.

    – Хотите, я отойду?

    – Нет, нет! Но поговорим о вас.

    – Да, вы правы: нам осталось только десять минут.

    – Это ужасно! – горестно воскликнул Максимилиан.

    – Да, вы правы, я плохой друг, – с грустью сказала Валентина. – Какую жизнь вы из-за меня ведете, бедный Максимилиан, а ведь вы созданы для счастья! Поверьте, я горько упрекаю себя за это.

    – Не все ли равно, Валентина: ведь в этом мое счастье! Ведь это вечное ожидание искупают пять минут, проведенных с вами, два слова, слетевшие с ваших уст. Я глубоко убежден, что бог не мог создать два столь созвучных сердца и не мог соединить их столь чудесным образом только для того, чтобы их разлучить.

    – Благодарю, Максимилиан. Продолжайте надеяться за нас обоих, что делает меня почти счастливой.

    – Что у вас опять случилось, Валентина, почему вы должны так скоро уйти?

    – Не знаю; госпожа де Вильфор просила меня зайти к ней; она хочет сообщить мне что-то, от чего, как она говорит, зависит часть моего состояния. Боже мой, я слишком богата, пусть возьмут себе мое состояние, пусть оставят мне только покой и свободу, – вы меня будете любить и бедной, правда, Моррель?

    – Я всегда буду любить вас! Что мне бедность или богатство, лишь бы моя Валентина была со мной и я был уверен, что никто не может ее у меня отнять! Но скажите, это сообщение не может относиться к вашему замужеству?

    – Не думаю.

    – Послушайте, Валентина, и не пугайтесь, потому что, пока я жив, я не буду принадлежать другой.

    – Вы думаете, это меня успокаивает, Максимилиан?

    – Простите! Вы правы, я сказал нехорошо. Да, так я хотел сказать вам, что я на днях встретил Морсера.

    – Да?

    – Вы знаете, что Франц его друг?

    – Да, так что же?

    – Он получил от Франца письмо; Франц пишет, что скоро вернется.

    Валентина побледнела и прислонилась к воротам.

    – Господи, – сказала она, – неужели? Но нет, об этом мне сообщила бы не госпожа де Вильфор.

    – Почему?

    – Почему… сама не знаю… но мне кажется, что госпожа де Вильфор, хоть она открыто и не против этого брака, в душе не сочувствует ему.

    – Знаете, Валентина, я, кажется, начну обожать госпожу де Вильфор!

    – Не спешите, Максимилиан, – сказала Валентина, грустно улыбаясь.

    – Но если этот брак ей неприятен, то, может быть, чтобы помешать ему, она отнесется благосклонно к какому-нибудь другому предложению?

    – Не надейтесь на это, Максимилиан; госпожа де Вильфор отвергает не мужей, а замужество.

    – Как замужество? Если она против брака, зачем же она сама вышла замуж?

    – Вы не понимаете, Максимилиан. Когда я год тому назад заговорила о том, что хочу уйти в монастырь, она, хоть и считала нужным возражать, приняла эту мысль с радостью; даже мой отец согласился – и это благодаря ее увещаниям, я уверена; меня удержал только мой бедный дедушка. Вы не можете себе представить, Максимилиан, как выразительны глаза этого несчастного старика, который любит на всем свете только меня одну и, – да простит мне бог, если я клевещу! – которого люблю только я одна. Если бы вы знали, как он смотрел на меня, когда узнал о моем решении, сколько было упрека в этом взгляде и сколько отчаяния в его слезах, которые текли без жалоб, без вздохов по его неподвижному лицу. Мне стало стыдно, я бросилась к его ногам и воскликнула: "Простите! Простите, дедушка! Пусть со мной будет что угодно, я никогда с вами не расстанусь". Тогда он поднял глаза к небу… Максимилиан, мне, может быть, придется много страдать, но за все страдания меня заранее вознаградил этот взгляд моего старого деда.

    – Дорогая Валентина, вы ангел, и я, право, не знаю, чем я заслужил, когда направо и налево рубил бедуинов, – разве что бог принял во внимание, что это неверные, – чем я заслужил счастье вас узнать. Но послушайте, почему же госпожа де Вильфор может не хотеть, чтобы вы вышли замуж?

    – Разве вы не слышали, как я только что сказала, что я богата, слишком богата? После матери я унаследовала пятьдесят тысяч ливров годового дохода; мои дедушка и бабушка, маркиз и маркиза де Сен-Меран, оставят мне столько же; господин Нуартье, очевидно, намерен сделать меня своей единственной наследницей. Таким образом, по сравнению со мной мой брат Эдуард беден. Со стороны госпожи де Вильфор ему ждать нечего. А она обожает этого ребенка. Если я уйду в монастырь, все мое состояние достанется моему отцу, который будет наследником маркиза, маркизы и моим, а потом перейдет к его сыну.

    – Странно, откуда такая жадность в молодой, красивой женщине?

    – Заметьте, что она думает не о себе, а о своем сыне, и то, что вы ставите ей в вину, с точки зрения материнской любви почти добродетель.

    – Послушайте, Валентина, – сказал Моррель, – а если бы вы отдали часть своего имущества ее сыну?

    – Как предложить это женщине, которая вечно твердит о своем бескорыстии?

    – Валентина, моя любовь была для меня всегда священна, и, как все священное, я таил ее под покровом своего благоговения и хранил в глубине сердца; никто в мире, даже моя сестра, не подозревает об этой любви, тайну ее я не доверил ни одному человеку. Валентина, вы мне позволите рассказать о ней другу?

    Валентина вздрогнула.

    – Другу? – сказала она. – Максимилиан, мне страшно даже слышать об этом. А кто этот друг?

    – Послушайте, Валентина, испытывали ли вы по отношению к кому-нибудь такую неодолимую симпатию, что, видя этого человека в первый раз, вы чувствуете, будто знаете его уже давно, и спрашиваете себя, где и когда его видели, и, не в силах припомнить, начинаете верить, что это было раньше, в другом мире, и что эта симпатия – только проснувшееся воспоминание?

    – Да.

    – Ну вот, это я испытал в первый же раз, когда увидел этого необыкновенного человека.

    – Необыкновенного человека?

    – Да.

    – И вы с ним давно знакомы?

    – Какую-нибудь неделю или дней десять.

    – И вы называете другом человека, которого знаете всего неделю? Я думала, Максимилиан, что вы не так щедро раздаете прекрасное имя – друг.

    – Логически вы правы, Валентина; но говорите, что угодно, я не откажусь от этого инстинктивного чувства. Я убежден, что этот человек сыграет роль во всем, что со мной в будущем случится хорошего, и мне иногда кажется, что он своим глубоким взглядом проникает в это будущее и направляет его своей властной рукой.

    – Так это предсказатель? – улыбаясь, спросила Валентина.

    – Право, – сказал Максимилиан, – я порой готов поверить, что он предугадывает… особенно хорошее.

    – Познакомьте меня с ним, пусть он мне скажет, найду ли я в любви награду за все мои страдания!

    – Мой бедный друг! Но вы его знаете.

    – Я?

    – Да. Он спас жизнь вашей мачехе и ее сыну.

    – Граф Монте-Кристо?

    – Да, он.

    – Нет, – воскликнула Валентина, – он никогда не будет моим другом, он слишком дружен с моей мачехой.

    – Граф – друг вашей мачехи, Валентина? Нет, мое чувство не может до такой степени меня обманывать; я уверен, что вы ошибаетесь.