– Оно составляет четыреста тысяч франков? – спросил нотариус.

    Нуартье оставался неподвижным.

    – Пятьсот тысяч франков?

    Та же неподвижность.

    – Шестьсот тысяч? семьсот тысяч? восемьсот тысяч? девятьсот тысяч?

    Нуартье сделал знак, что да.

    – Вы владеете девятьюстами тысячами франков?

    – Да.

    – В недвижимости? – спросил нотариус.

    Нуартье сделал знак, что нет.

    – В государственных процентных бумагах?

    Нуартье сделал знак, что да.

    – Эти бумаги у вас на руках?

    При взгляде, брошенном на Барруа, старый слуга вышел из комнаты и через минуту вернулся, неся маленькую шкатулку.

    – Разрешите ли вы открыть эту шкатулку?

    Нуартье сделал знак, что да.

    Шкатулку открыли и нашли в ней на девятьсот тысяч франков билетов государственного казначейства.

    Первый нотариус передал билеты, один за другим, своему коллеге; они составляли сумму, указанную Нуартье.

    – Все правильно, – сказал он, – вполне очевидно, что разум совершенно ясен и тверд.

    Затем, обернувшись к паралитику, он спросил:

    – Итак, вы обладаете капиталом в девятьсот тысяч франков, и он приносит вам благодаря бумагам, в которые вы его поместили, около сорока тысяч годового дохода?

    – Да, – показал Нуартье.

    – Кому вы желаете оставить это состояние?

    – Здесь не может быть сомнений, – сказала г-жа де Вильфор. – Господин Нуартье любит только свою внучку, мадемуазель Валентину де Вильфор; она ухаживает за ним уже шесть лет; она своими неустанными заботами снискала любовь своего деда и, я бы сказала, его благодарность; поэтому будет вполне справедливо, если она получит награду за свою преданность.

    Глаза Нуартье блеснули, показывая, что г-жа де Вильфор не обманула его, притворно одобряя приписываемые ему намерения.

    – Так вы оставляете эти девятьсот тысяч франков мадемуазель Валентине де Вильфор? – спросил нотариус, считавший, что ему остается только вписать этот пункт, но желавший все-таки удостовериться в согласии Нуартье и дать в нем удостовериться всем свидетелям этой необыкновенной сцены.

    Валентина отошла немного в сторону и плакала, опустив голову; старик взглянул на нее с выражением глубокой нежности; потом, глядя на нотариуса, самым выразительным образом замигал.

    – Нет? – сказал нотариус. – Как, разве вы не мадемуазель Валентину де Вильфор назначаете вашей единственной наследницей?

    Нуартье сделал знак, что нет.

    – Вы не ошибаетесь? – воскликнул удивленный нотариус. – Вы действительно говорите нет?

    – Нет! – повторил Нуартье. – Нет!

    Валентина подняла голову; она была поражена не тем, что ее лишают наследства, но тем, что она могла вызвать то чувство, которое обычно внушает такие поступки.

    Но Нуартье глядел на нее с такой глубокой нежностью, что она воскликнула:

    – Я понимаю, дедушка, вы лишаете меня только своего состояния, но не своей любви?

    – Да, конечно, – сказали глаза паралитика, так выразительно закрываясь, что Валентина не могла сомневаться.

    – Спасибо, спасибо! – прошептала она.

    Между тем этот отказ пробудил в сердце г-жи де Вильфор внезапную надежду, она подошла к старику.

    – Значит, дорогой господин Нуартье, вы оставляете свое состояние вашему внуку Эдуарду де Вильфору? – спросила она.

    Было что-то ужасное в том, как заморгал старик; его глаза выражали почти ненависть.

    – Нет, – пояснил нотариус. – В таком случае вашему сыну, здесь присутствующему?

    – Нет, – возразил старик.

    Оба нотариуса изумленно переглянулись; Вильфор и его жена покраснели: один от стыда, другая от злобы.

    – Но чем же мы провинились перед вами, дедушка? – сказала Валентина. – Вы нас больше не любите?

    Взгляд старика бегло окинул Вильфора, потом его жену и с выражением глубокой нежности остановился на Валентине.

    – Послушай, дедушка, – сказала она, – если ты меня любишь, то как же согласовать твою любовь с тем, что ты сейчас делаешь. Ты меня знаешь, ты знаешь, что я никогда не думала о твоих деньгах. К тому же говорят, что я получила большое состояние после моей матери, слишком даже большое. Объясни же, в чем дело?

    Нуартье уставился горящим взглядом на руку Валентины.

    – Моя рука? – спросила она.

    – Да, – показал Нуартье.

    – Ее рука! – повторили все присутствующие.

    – Ах, господа, – сказал Вильфор, – вы же видите, что все это бесполезно и что мой бедный отец не в своем уме.

    – Я понимаю! – воскликнула вдруг Валентина. – Мое замужество, дедушка, да?

    – Да, да, да, – три раза повторил паралитик, сверкая гневным взором каждый раз, как он поднимал веки.

    – Ты недоволен нами из-за моего замужества, да?

    – Да.

    – Но это нелепо! – сказал Вильфор.

    – Простите, сударь, – сказал нотариус, – все это, напротив, весьма логично и, на мой взгляд, вполне вытекает одно из другого.

    – Ты не хочешь, чтобы я вышла замуж за Франца д’Эпине?

    – Нет, не хочу, – сказал взгляд старика.

    – И вы лишаете вашу внучку наследства за то, что она выходит замуж вопреки вашему желанию? – воскликнул нотариус.

    – Да, – ответил Нуартье.

    – Так что, не будь этого брака, она была бы вашей наследницей?

    – Да.

    Вокруг старика воцарилось глубокое молчание.

    Нотариусы совещались друг с другом; Валентина с благодарной улыбкой смотрела на деда; Вильфор сжал свои тонкие губы; его жена не могла подавить радость, помимо ее воли выразившуюся на ее лице.

    – Но мне кажется, – сказал наконец Вильфор, первым прерывая молчание, – что я один призван судить, насколько нам подходит этот брак. Я один распоряжаюсь рукой моей дочери, я хочу, чтобы она вышла замуж за господина Франца д’Эпине, и она будет его женой.

    Валентина, вся в слезах, опустилась в кресло.

    – Сударь, – сказал нотариус, обращаясь к старику, – как вы намерены распорядиться вашим состоянием в том случае, если мадемуазель Валентина выйдет замуж за господина д’Эпине?

    Старик был недвижим.

    – Однако вы намерены им распорядиться?

    – Да, – показал Нуартье.

    – В пользу кого-нибудь из вашей семьи?

    – Нет.

    – Так в пользу бедных?

    – Да.

    – Но вам известно, – сказал нотариус, – что закон не позволит вам совсем обделить вашего сына?

    – Да.

    – Так что вы распорядитесь только той частью, которой вы можете располагать по закону?

    Нуартье остался недвижим.

    – Вы продолжаете настаивать на том, чтобы распорядиться всем вашим состоянием?

    – Да.

    – Но после вашей смерти ваше завещание будет оспорено.

    – Нет.

    – Мой отец меня знает, сударь, – сказал Вильфор, – он знает, что его воля для меня священна; притом он понимает, что я в моем положении не могу судиться с бедными.

    Во взгляде Нуартье светилось торжество.

    – Как вы решите, сударь? – спросил нотариус Вильфора.

    – Никак; мой отец так решил, а я знаю, что он не меняет своих решений. Мне остается только подчиниться. Эти девятьсот тысяч франков уйдут из семьи и обогатят приюты; но я не исполню каприза старика и поступлю согласно своей совести.

    И Вильфор удалился в сопровождении жены, предоставляя отцу изъявлять свою волю, как ему угодно.

    В тот же день завещание было составлено; привели свидетелей, оно было прочитано и одобрено стариком, запечатано при всех и отдано на хранение г-ну Дешану, нотариусу семьи Вильфор.

    Вернувшись к себе, супруги Вильфор узнали, что в гостиной их ждет приехавший с визитом граф Монте-Кристо; г-жа де Вильфор, слишком взволнованная, чтобы сразу выйти к нему, прошла к себе в спальню; королевский прокурор, более в себе уверенный, прямо направился в гостиную. Но как он ни умел держать себя в руках, как ни владел выражением своего лица, он не был в силах скрыть свою мрачность, и граф, на губах которого сияла лучезарная улыбка, обратил внимание на его озабоченный и угрюмый вид.

    – Что с вами, господин де Вильфор? – спросил он после первых приветствий. – Быть может, я явился как раз в ту минуту, когда вы писали какой-нибудь нешуточный обвинительный акт?

    Вильфор попытался улыбнуться.

    – Нет, граф, – сказал он, – в данном случае жертва – я сам. Это я проиграл дело, а над обвинительным актом работали случай, упрямство и безумие.

    – Что вы хотите сказать? – спросил Монте-Кристо с прекрасно разыгранным участием. – У вас в самом деле серьезные неприятности?

    – Не стоит и говорить, граф, – сказал Вильфор с полным горечи спокойствием, – пустяки, просто денежная потеря.

    – Да, конечно, – ответил Монте-Кристо, – денежная потеря – пустяки, если обладать таким состоянием, как ваше, и таким философским и возвышенным умом, как ваш!

    – Поэтому, – ответил Вильфор, – я и озабочен не из-за денег, хотя как-никак девятьсот тысяч франков стоят того, чтобы о них пожалеть или, во всяком случае, чтобы подосадовать. Меня огорчает больше всего эта игра судьбы, случая, предопределения, не знаю, как назвать ту силу, что обрушила на меня этот удар, уничтожила мои надежды на богатство, и, быть может, разрушила будущность моей дочери из-за каприза впавшего в детство старика.

    – Да что вы! Как же так? – воскликнул граф. – Девятьсот тысяч франков, вы говорите? Вы правы, эта сумма стоит того, чтобы о ней пожалел даже философ, но кто же вам доставил такое огорчение?

    – Мой отец, о котором я вам рассказывал.

    – Господин Нуартье? Неужели? Но вы мне говорили, насколько я помню, что он совершенно парализован и утратил все свои способности?

    – Да, физические способности, потому что он не в состоянии двигаться, не в состоянии говорить, и, несмотря на это, он мыслит, он желает, он действует, как видите. Я ушел от него пять минут назад; он сейчас занят тем, что диктует двум нотариусам свое завещание.

    – Так, значит, он заговорил?

    – Нет, но заставил себя понять.

    – Каким образом?

    – Взглядом; его глаза продолжают жить и, как видите, убивают.

    – Мой друг, – сказала г-жа де Вильфор, входя в комнату, – мне кажется, вы преувеличиваете.

    – Сударыня… – приветствовал ее поклоном граф.

    Госпожа де Вильфор ответила самой очаровательной улыбкой.

    – Но что я слышу от господина де Вильфора? – спросил Монте-Кристо. – Что за непонятная немилость?..

    – Непонятная, вот именно! – сказал королевский прокурор, пожимая плечами. – Старческий каприз!

    – А разве нет способа заставить его изменить решение?

    – Нет, есть, – сказала г-жа де Вильфор. – И только от моего мужа зависит, чтобы это завещание было составлено не в ущерб Валентине, а, наоборот, в ее пользу.

    Граф, видя, что супруги начали говорить загадками, принял рассеянный вид и стал с глубочайшим вниманием и явным одобрением следить за Эдуардом, подливавшим чернила в птичье корытце.

    – Дорогая моя, – возразил Вильфор жене, – вы знаете, что я не склонен разыгрывать у себя в доме патриарха и никогда не воображал, будто судьбы мира зависят от моего мановения. Но все же необходимо, чтобы моя семья считалась с моими решениями и чтобы безумие старика и капризы ребенка не разрушали давно обдуманных мною планов. Барон д’Эпине был моим другом, вы это знаете, и его сын был бы для нашей дочери наилучшим мужем.

    – Так, по-вашему, – сказала г-жа де Вильфор, – Валентина с ним сговорилась?.. В самом деле… она всегда противилась этому браку, и я не удивлюсь, если все, что мы сейчас видели и слышали, окажется просто выполнением заранее составленного ими плана.

    – Поверьте, – сказал Вильфор, – что так не отказываются от капитала в девятьсот тысяч франков.

    – Она отказалась бы и от мира, ведь она год тому назад собиралась уйти в монастырь.

    – Все равно, – возразил Вильфор, – говорю вам, этот брак состоится!

    – Вопреки воле вашего отца? – сказала г-жа де Вильфор, пробуя играть на другой струне. – Это не шутка!

    Монте-Кристо делал вид, что не слушает, но не пропускал ни одного слова из этого разговора.

    – Сударыня, – возразил Вильфор, – я должен сказать, что всегда почитал своего отца, потому что естественное сыновнее чувство соединялось у меня с сознанием его нравственного превосходства; наконец, потому, что отец для нас вдвойне священен: как наш создатель и как наш господин; но не могу же я считать теперь разумным старика, который в память своей ненависти к отцу ненавидит сына; с моей стороны было бы смешно согласовать свое поведение с его капризами. Я не перестану относиться с глубочайшим почтением к господину Нуартье, я безропотно подчиняюсь наложенной им на меня денежной каре, но решение мое останется непреклонным, и общество рассудит, на чьей стороне был здравый смысл. Я выдам замуж мою дочь за барона Франца д’Эпине, так как считаю, что это хороший и почетный брак, и так как в конечном счете я хочу выдать свою дочь за того, кто мне подходит.

    – Вот как, – сказал граф, у которого королевский прокурор то и дело взглядом просил одобрения, – вот как! Господин Нуартье, по вашим словам, лишает мадемуазель Валентину наследства за то, что она выходит замуж за барона Франца д’Эпине?

    – Вот именно в этом вся причина, – сказал Вильфор, пожимая плечами.

    – Во всяком случае, видимая причина, – прибавила г-жа де Вильфор.

    – Действительная причина, сударыня. Поверьте, я знаю своего отца.

    – Можете вы это понять? – спросила молодая женщина. – Чем, скажите, пожалуйста, господин д’Эпине хуже всякого другого?

    – В самом деле, – сказал граф, – я встречал господина Франца д’Эпине; это ведь сын генерала де Кенеля, впоследствии барона д’Эпине?

    – Совершенно верно, – ответил Вильфор.

    – Он показался мне очаровательным молодым человеком.

    – Поэтому я и уверена, что это только предлог, – сказала г-жа де Вильфор. – Старики становятся тиранами в отношении тех, кого они любят; господин Нуартье просто не желает, чтобы его внучка выходила замуж.

    – Но, может быть, у этой ненависти есть какая-нибудь причина? – спросил Монте-Кристо.

    – Бог мой, откуда же это можно знать?

    – Может быть, политическая антипатия?

    – Действительно, мой отец и отец господина д’Эпине жили в бурное время, я видел лишь последние дни его, – сказал Вильфор.

    – Ваш отец, кажется, был бонапартистом? – спросил Монте-Кристо. – Мне помнится, вы говорили что-то в этом роде.

    – Мой отец был прежде всего якобинец, – возразил Вильфор, забыв в своем волнении о всякой осторожности, – и тога сенатора, накинутая на его плечи Наполеоном, изменила лишь его наряд, но не его самого. Когда мой отец участвовал в заговорах, он делал это не из любви к императору, а из ненависти к Бурбонам; самое страшное в нем было то, что он никогда не сражался за неосуществимые утопии, а всегда лишь за действительно возможное, и при этом следовал ужасной теории монтаньяров, которые не останавливались ни перед чем, чтобы достигнуть своей цели.

    – Ну вот видите, – сказал Монте-Кристо, – в этом все дело. Нуартье и д’Эпине столкнулись на политической почве. Хотя генерал д’Эпине и служил в войсках Наполеона, но он в душе был роялистом, правда? Ведь это тот самый, что был убит однажды ночью, при выходе из бонапартистского клуба, куда его завлекли в надежде найти в нем собрата?

    Вильфор почти с ужасом взглянул на графа.

    – Я ошибаюсь? – спросил Монте-Кристо.

    – Напротив, – сказала г-жа де Вильфор, – это так и есть; и именно поэтому мой муж, желая изгладить всякое воспоминание о былой вражде, решил соединить любовью двух детей, отцы которых ненавидели друг друга.

    – Превосходная мысль! – сказал Монте-Кристо. – Мысль, исполненная милосердия; свет должен рукоплескать ей. В самом деле было бы прекрасно, если бы мадемуазель Нуартье де Вильфор стала называться госпожой Франц д’Эпине.

    Вильфор вздрогнул и посмотрел на Монте-Кристо, как бы желая прочесть в глубине его сердца намерение, которое продиктовало ему эти слова.

    Но на губах графа играла обычная приветливая улыбка; и на этот раз королевский прокурор, несмотря на всю свою проницательность, опять не увидел ничего, кроме оболочки.