– Ну да, это немного грубо сказано, конечно, но зато верно. А эту мечту нельзя претворить в жизнь, и для того, чтобы достичь известной цели, необходимо, чтобы мадемуазель Данглар стала моей женой, то есть жила вместе со мной, думала рядом со мной, пела рядом со мной, занималась музыкой и писала стихи в десяти шагах от меня, и все это в течение всей моей жизни. От всего этого я прихожу в ужас. С любовницей можно расстаться, но жена, черт возьми, это другое дело, с нею вы связаны навсегда, вблизи или на расстоянии, безразлично. А быть вечно связанным с мадемуазель Данглар, даже на расстоянии, об этом и подумать страшно.

    – На вас не угодишь, виконт.

    – Да, потому что я часто мечтаю о невозможном.

    – О чем же это?

    – Найти такую жену, какую нашел мой отец.

    Монте-Кристо побледнел и взглянул на Альбера, играя парой великолепных пистолетов и быстро щелкая их курками.

    – Так ваш отец очень счастлив? – спросил он.

    – Вы знаете, какого я мнения о моей матери, граф: она ангел. Посмотрите на нее: она все еще прекрасна, умна, как всегда, добрее, чем когда-либо. Мы только что были в Трепоре; обычно для сына сопровождать мать – значит оказать ей снисходительную любезность или отбыть тяжелую повинность; я же провел наедине с ней четыре дня, и, скажу вам, я чувствую себя счастливее, свежее, поэтичнее, чем если бы я возил в Трепор королеву Маб или Титанию.

    – Такое совершенство может привести в отчаяние; слушая вас, не на шутку захочешь остаться холостяком.

    – В этом все дело, – продолжал Альбер. – Зная, что на свете существует безупречная женщина, я не стремлюсь жениться на мадемуазель Данглар. Замечали вы когда-нибудь, какими яркими красками наделяет наш эгоизм все, что нам принадлежит? Бриллиант, который играл в витрине у Марле или Фоссена, делается еще прекраснее, когда он становится нашим. Но если вы убедитесь, что есть другой, еще более чистой воды, а вам придется всегда носить худший, то, право, это пытка!

    – О, суетность! – прошептал граф.

    – Вот почему я запрыгаю от радости в тот день, когда мадемуазель Эжени убедится, что я всего лишь ничтожный атом и что у меня едва ли не меньше сотен тысяч франков, чем у нее миллионов.

    Монте-Кристо улыбнулся.

    – У меня уже, правда, мелькала одна мысль, – продолжал Альбер. – Франц любит все эксцентричное; я хотел заставить его влюбиться в мадемуазель Данглар. Я написал ему четыре письма, рисуя ее самыми заманчивыми красками, но Франц невозмутимо ответил: "Я, правда, человек эксцентричный, но все же не настолько, чтобы изменить своему слову".

    – Вот что значит самоотверженный друг: предлагает другому в жены женщину, которую сам хотел бы иметь только любовницей.

    Альбер улыбнулся.

    – Кстати, – продолжал он, – наш милый Франц возвращается; впрочем, вы его, кажется, не любите?

    – Я? – сказал Монте-Кристо. – Помилуйте, дорогой виконт, с чего вы взяли, что я его не люблю? Я всех люблю.

    – В том числе и меня… Благодарю вас.

    – Не будем смешивать понятий, – сказал Монте-Кристо. – Всех я люблю так, как господь велит нам любить своих ближних, – христианской любовью; но ненавижу я от всей души только некоторых. Однако вернемся к Францу д’Эпине. Так вы говорите, он скоро приедет?

    – Да, его вызвал Вильфор. Похоже, что Вильфору так же не терпится выдать замуж мадемуазель Валентину, как Данглару мадемуазель Эжени. Очевидно, иметь взрослую дочь – дело нелегкое; отца от этого лихорадит, и его пульс делает девяносто ударов в минуту до тех пор, покуда он от нее не избавится.

    – Но господин д’Эпине, по-видимому, не похож на вас; он терпеливо переносит свое положение.

    – Больше того, Франц принимает это всерьез: он носит белый галстук и уже говорит о своей семье. К тому же он очень уважает Вильфоров.

    – Вполне заслуженно, мне кажется?

    – По-видимому, Вильфор всегда слыл человеком строгим, но справедливым.

    – Слава богу, – сказал Монте-Кристо, – вот по крайней мере человек, о котором вы говорите не так, как о бедном Дангларе.

    – Может быть, это потому, что я не должен жениться на его дочери, – ответил, смеясь, Альбер.

    – Вы возмутительный фат, дорогой мой, – сказал Монте-Кристо.

    – Я?

    – Да, вы. Но возьмите сигару.

    – С удовольствием. А почему вы считаете меня фатом?

    – Да потому, что вы так яростно защищаетесь и бунтуете против женитьбы на мадемуазель Данглар. А вы оставьте все идти своим чередом. Может быть, вовсе и не вы первый откажетесь от своего слова.

    – Вот как! – сказал Альбер, широко открыв глаза.

    – Да не запрягут же вас насильно, черт возьми! Но послушайте, виконт, – продолжал Монте-Кристо другим тоном, – вы всерьез хотели бы разрыва?

    – Я дал бы за это сто тысяч франков.

    – Ну так радуйтесь. Данглар готов заплатить вдвое, чтобы добиться той же цели.

    – Правда? Вот счастье! – сказал Альбер, по лицу которого все же пробежало легкое облачко. – Но, дорогой граф, стало быть, у Данглара есть для этого причина?

    – Вот она, гордость и эгоизм! Люди всегда так – по самолюбию ближнего готовы бить топором, а когда их собственное самолюбие уколют иголкой, они вопят.

    – Да нет же! Но мне казалось, что Данглар…

    – Должен быть в восторге от вас, да? Но как известно, у Данглара плохой вкус, и он в еще большем восторге от другого…

    – От кого же это?

    – Да я не знаю; наблюдайте, следите, ловите на лету намеки и обращайте все это себе на пользу.

    – Так, понимаю. Послушайте, моя мать… нет, вернее, мой отец хочет дать бал.

    – Бал в это время года?

    – Теперь в моде летние балы.

    – Будь они не в моде, графине достаточно было бы пожелать, и они стали бы модными.

    – Недурно сказано. Понимаете, это чисто парижские балы; те, кто остается на июль в Париже, – это настоящие парижане. Вы не возьметесь передать приглашение господам Кавальканти?

    – Когда будет бал?

    – В субботу.

    – К этому времени Кавальканти-отец уже уедет.

    – Но Кавальканти-сын останется. Может быть, вы привезете его?

    – Послушайте, виконт, я его совсем не знаю.

    – Не знаете?

    – Нет; я первый раз в жизни видел его дня четыре назад и совершенно за него не отвечаю.

    – Но вы же принимаете его?

    – Я – другое дело; мне его рекомендовал один почтенный аббат, который, может быть, сам был введен в заблуждение. Если вы пригласите его сами – отлично, а мне это неудобно; если он вдруг женится на мадемуазель Данглар, вы обвините меня в происках и захотите со мной драться; наконец, я не знаю, буду ли я сам.

    – Где?

    – У вас на балу.

    – А почему?

    – Во-первых, потому что вы меня еще не пригласили.

    – Я для этого и приехал, чтобы лично пригласить вас.

    – О, это слишком любезно с вашей стороны. Но я, возможно, буду занят.

    – Я вам скажу одну вещь, и, надеюсь, вы пожертвуете своими занятиями.

    – Так скажите.

    – Вас просит об этом моя мать.

    – Графиня де Морсер? – вздрогнув, спросил Монте-Кристо.

    – Должен вам сказать, граф, что матушка вполне откровенна со мной. И если в вас не дрожали те симпатические струны, о которых я вам говорил, значит, у вас их вообще нет, потому что целых четыре дня мы только о вас и говорили.

    – Обо мне? Право, вы меня смущаете.

    – Что ж, это естественно: ведь вы – живая загадка.

    – Неужели и ваша матушка находит, что я загадка? Право, я считал ее слишком рассудительной для такой игры воображения!

    – Да, дорогой граф, загадка для всех, и для моей матери тоже; загадка, всеми признанная и никем не разгаданная; успокойтесь, вы все еще остаетесь неразрешенным вопросом. Матушка только спрашивает все время, как это может быть, что вы так молоды. Я думаю, что в глубине души она принимает вас за Калиостро или за графа Сен-Жермена, как графиня Г. – за лорда Рутвена. При первой же встрече с госпожой де Морсер убедите ее в этом окончательно. Вам это не трудно, ведь вы обладаете философским камнем одного и умом другого.

    – Спасибо, что предупредили, – сказал, улыбаясь, граф, – я постараюсь оправдать все ожидания.

    – Так что вы приедете в субботу?

    – Да, раз об этом просит госпожа де Морсер.

    – Это очень мило с вашей стороны.

    – А Данглар?

    – О, ему уже послано тройное приглашение; это взял на себя мой отец. Мы постараемся также заполучить великого д’Агессо,^[54] господина де Вильфора; но на это мало надежды.

    – Пословица говорит, что надежду никогда не следует терять.

    – Вы танцуете, граф?

    – Я?

    – Да, вы. Что было бы удивительного, если бы вы танцевали?

    – Да, в самом деле, до сорока лет… Нет, не танцую; но я люблю смотреть на танцы. А госпожа де Морсер танцует?

    – Тоже нет; вы будете разговаривать, она так жаждет поговорить с вами!

    – Неужели?

    – Честное слово! И должен сказать вам, что вы первый человек, с которым моя матушка выразила желание поговорить.

    Альбер взял свою шляпу и встал; граф пошел проводить его.

    – Я раскаиваюсь, – сказал он, останавливая Альбера на ступенях подъезда.

    – В чем?

    – В своей нескромности. Я не должен был говорить с вами о Дангларе.

    – Напротив, говорите о нем еще больше, говорите почаще, всегда говорите, но только в том же духе.

    – Отлично, вы меня успокаиваете. Кстати, когда возвращается д’Эпине?

    – Дней через пять-шесть, не позже.

    – А когда его свадьба?

    – Как только приедут господин и госпожа де Сен-Меран.

    – Привезите его ко мне, когда он приедет. Хотя вы и уверяете, что я его не люблю, но, право же, я буду рад его видеть.

    – Слушаю, мой повелитель, ваше желание будет исполнено.

    – До свидания!

    – Во всяком случае, в субботу непременно, да?

    – Конечно! Я же дал слово.

    Граф проводил Альбера глазами и помахал ему рукой. Затем, когда тот уселся в свой фаэтон, он обернулся и увидел Бертуччо.

    – Ну, что же? – спросил граф.

    – Она была в суде, – ответил управляющий.

    – И долго там оставалась?

    – Полтора часа.

    – А потом вернулась домой?

    – Прямым путем.

    – Так. Теперь, дорогой Бертуччо, – сказал граф, – советую вам отправиться в Нормандию и поискать то маленькое поместье, о котором я вам говорил.

    Бертуччо поклонился, и так как его собственные желания вполне совпадали с полученным приказанием, он уехал в тот же вечер.

    Вильфор сдержал слово, данное г-же Данглар, а главное самому себе, и постарался выяснить, каким образом граф Монте-Кристо мог знать о событиях, разыгравшихся в доме в Отейле.

    Он в тот же день написал некоему де Бовилю, бывшему тюремному инспектору, переведенному с повышением в чине в сыскную полицию. Тот попросил два дня сроку, чтобы достоверно узнать, у кого можно получить необходимые сведения.

    Через два дня Вильфор получил следующую записку:

    "Лицо, которое зовут графом Монте-Кристо, близко известно лорду Уилмору, богатому иностранцу, иногда бывающему в Париже и в настоящее время здесь находящемуся; оно также известно аббату Бузони, сицилианскому священнику, прославившемуся на Востоке своими добрыми делами".

    В ответ Вильфор распорядился немедленно собрать об этих иностранцах самые точные сведения. К следующему вечеру его приказание было исполнено, и вот что он узнал.

    Аббат, приехавший в Париж всего лишь на месяц, живет позади церкви Сен-Сюльпис, в двухэтажном домике; в доме всего четыре комнаты, две внизу и две наверху, и аббат – его единственный обитатель.

    В нижнем этаже расположены столовая, со столом, стульями и буфетом орехового дерева, и гостиная, обшитая деревом и выкрашенная в белый цвет, без всяких украшений, без ковра и стенных часов. Очевидно, в личной жизни аббат ограничивается только самым необходимым.

    Правда, аббат предпочитает проводить время в гостиной второго этажа. Эта гостиная, или, скорее, библиотека вся завалена богословскими книгами и рукописями, в которые он, по словам его камердинера, зарывается на целые месяцы.

    Камердинер осматривает посетителей через маленький глазок, проделанный в двери, и если лица их ему незнакомы или не нравятся, то он отвечает, что господина аббата в Париже нет, чем многие и удовлетворяются, зная, что аббат постоянно разъезжает и отсутствует иногда очень долго.

    Впрочем, дома ли аббат, или нет, в Париже он или в Каире, он неизменно помогает бедным, и глазок в дверях служит для милостыни, которую от имени своего хозяина неустанно раздает камердинер.

    Смежная с библиотекой комната служит спальней. Кровать без полога, четыре кресла и диван, обитые утрехтским бархатом, составляют вместе с аналоем всю его обстановку.

    Что касается лорда Уилмора, то он живет на улице Фонтен-Сен-Жорж. Это один из тех англичан-туристов, которые тратят на путешествия все свое состояние. Он снимает меблированную квартиру, где проводит не более двух-трех часов в день и где лишь изредка ночует. Одна из его причуд состоит в том, что он наотрез отказывается говорить по-французски, хотя, как уверяют, пишет он по-французски прекрасно.

    На следующий день после того, как эти ценные сведения были доставлены королевскому прокурору, какой-то человек, вышедший из экипажа на углу улицы Феру, постучал в дверь, выкрашенную в зеленовато-оливковый цвет, и спросил аббата Бузони.

    – Господин аббат вышел с утра, – ответил камердинер.

    – Я мог бы не удовольствоваться таким ответом, – сказал посетитель, – потому что я прихожу от такого лица, для которого все всегда бывают дома. Но будьте любезны передать аббату Бузони…

    – Я же вам сказал, что его нет дома, – повторил камердинер.

    – В таком случае, когда он вернется, передайте ему вот эту карточку и запечатанный пакет. Можно ли будет застать господина аббата сегодня в восемь часов вечера?

    – Разумеется, сударь, если только он не сядет работать; тогда это все равно, как если бы его не было дома.

    – Так я вернусь вечером в назначенное время, – сказал посетитель.

    И он удалился.

    Действительно, в назначенное время этот человек явился в том же экипаже, но на этот раз экипаж не остановился на углу улицы Феру, а подъехал к самой зеленой двери. Человек постучал, ему открыли, и он вошел.

    По той почтительности, с какой встретил его камердинер, он понял, что его письмо произвело надлежащее впечатление.

    – Господин аббат у себя? – спросил он.

    – Да, он занимается в библиотеке; но он ждет вас, сударь, – ответил камердинер.

    Незнакомец поднялся по довольно крутой лестнице, и за столом, поверхность которого была ярко освещена лампой под огромным абажуром, тогда как остальная часть комнаты тонула во мраке, он увидел аббата, в священнической одежде, с покрывающим голову капюшоном, вроде тех, что облекали черепа средневековых ученых.

    – Я имею честь говорить с господином Бузони? – спросил посетитель.

    – Да, сударь, – отвечал аббат, – а вы то лицо, которое господин де Бовиль, бывший тюремный инспектор, направил ко мне от имени префекта полиции?

    – Я самый, сударь.

    – Один из агентов парижской сыскной полиции?

    – Да, сударь, – ответил посетитель с некоторым колебанием, слегка покраснев.

    Аббат поправил большие очки, которые закрывали ему не только глаза, но и виски, и снова сел, пригласив посетителя сделать то же.

    – Я вас слушаю, сударь, – сказал аббат с очень сильным итальянским акцентом.

    – Миссия, которую я на себя взял, сударь, – сказал посетитель, отчеканивая слова, точно он выговаривал их с трудом, – миссия доверительная как для того, на кого она возложена, так и для того, к кому обращаются.

    Аббат молча поклонился.

    – Да, – продолжал незнакомец, – ваша порядочность, господин аббат, хорошо известна господину префекту полиции, и он обращается к вам как должностное лицо, чтобы узнать у вас нечто, интересующее сыскную полицию, от имени которой я к вам явился. Поэтому мы надеемся, господин аббат, что ни узы дружбы, ни личные соображения не заставят вас утаить истину от правосудия.

    – Если, конечно, то, что вы желаете узнать, ни в чем не затрагивает моей совести. Я священник, сударь, и тайна исповеди, например, должна оставаться известной лишь мне и божьему суду, а не мне и людскому правосудию.

    – О, будьте спокойны, господин аббат, – сказал посетитель, – мы, во всяком случае, не потревожим вашей совести.

    При этих словах аббат нажал на край абажура так, что противоположная сторона приподнялась и свет полностью падал на лицо посетителя, тогда как лицо аббата оставалось в тени.