И принадлежали ли ему его руки?

    Мог ли он свободно привести в родной дом незнакомку? Одаряя супругу нежностью, не обездолит ли он тем самым мать и сестру? Это к вопросу о душе.

    Жена - таковы уж требования молодости и кокетства - стала бы тратить на наряды часть скудного дохода. Это к вопросу о руках.

    Нет, и брак не был бы спасением для несчастного Жюстена.

    Значит, он обречен на вечное самопожертвование. Так Жюстен и жил.

    Ему, может быть, суждено умереть от непосильного труда.

    Он был к этому готов.

    Или, может, положиться на милость Господню?

    Увы! До сих пор Бог не баловал бедное семейство, так что Жюстен и его родные, не кощунствуя, были вправе усомниться в его милости!

    Однако именно Божья десница подняла Жюстена из бездны.

    Однажды июньским вечером, на исходе одного из тех солнечных дней, когда ликует природа, Жюстен возвращался со старым учителем с прогулки по равнине Монруж; молодой человек заметил крепко спящую среди колосьев пшеницы, маков и васильков девчушку лет десяти.

    В образе этого ребенка Господь посылал Жюстену одного из своих ангелов как награду за беспримерную добродетель.

    Девочка, на которую они набрели, сами того не ожидая, и перед которой остановились, озираясь и не видя поблизости ни отца ее, ни матери, одета была в белое платьице, перехваченное в талии голубой лентой.

    Беленькая, с розовыми щечками, она лежала, как в колыбели, посреди уже пожелтевших колосьев, васильков и маков, сомкнувшихся вокруг ее головки, и была похожа на маленькую статую святой в нише или голубку в гнездышке.

    Ее ножки, обутые в голубые башмачки, свешивались над придорожной канавой, и это свидетельствовало о крайнем изнеможении бедняжки.

    Ее можно было принять за фею жатвы, отдыхавшую после утомительного дня под ласковым покровительством луны, которая, свершая свой небесный путь, с любовью взирала на нее.

    Ее дыхание, хотя и несколько стесненное, было подобно нежнейшему восточному ветерку, и от этого чистого дыхания игриво колыхались склонившиеся над ней колоски.

    Два друга готовы были целую ночь любоваться спящей девочкой, так восхитительно-хороша была эта свеженькая беленькая головка; однако вскоре мысль об опасностях, которым подвергалось вдали от людей очаровательное дитя, пробудила в них беспокойство.

    Тщетно они искали глазами мать, что могла так беззаботно оставить в открытом поле, ночью, на ветру и в росе это хрупкое и нежное создание.

    Должно быть, несчастная девочка находилась здесь давно, судя по тому, как крепко она спала. Два друга обыкновенно останавливались во время прогулок всякий раз, как находили что-либо занятное, и обсуждали заинтересовавший их предмет. Вот и теперь они уже с четверть часа, остановившись в нескольких шагах от девочки, ломали голову над вопросом, который, несомненно, заслуживал выяснения, но, однако, так и остался загадкой: свидетельствует ли внешняя привлекательность о красоте душевной?

    И за все это время они так никого поблизости и не увидели.

    Так где же была мать девочки?

    Может, родители ребенка, утомленные долгой прогулкой (башмачки малышки были покрыты толстым слоем пыли) отдыхали где-нибудь неподалеку?

    Жюстен и г-н Мюллер озирались по сторонам, но все напрасно. Они были совершенно убеждены, что мать девочки должна быть где-то рядом, как славка возле своего гнезда, и потому продолжали оглядываться.

    Ничего!

    Тогда они на цыпочках обошли поле, боясь разбудить ребенка.

    Они исходили все поле вдоль и поперек, сделали еще круг, как доезжачие в поисках спугнутой дичи.

    Ничего!

    Наконец они решились разбудить малышку.

    Та широко раскрыла голубые глазки, похожие на васильки, и уставилась на незнакомцев.

    В ее взгляде не было ни страха, ни удивления.

    - Что ты тут делаешь, дитя мое? - спросил г-н Мюллер.

    - Отдыхаю, - отозвалась девочка.

    - Отдыхаешь?! - в один голос переспросили Жюстен и старый учитель.

    - Да, я очень устала, не могла больше идти, прилегла и уснула.

    Итак, едва пробудившись, девочка не позвала мать!

    - Вы говорите, что очень устали, милая? - повторил г-н Мюллер.

    - О да, сударь, - встряхнув светлыми кудряшками, подтвердила девочка.

    - Вы проделали долгий путь? - спросил школьный учитель.

    - О да, очень долгий, - подтвердила девочка.

    - Где же ваши родители? - не унимался старик.

    - Мои родители? - переспросила девочка, садясь в траве и изумленно глядя на незнакомцев, словно они говорили о чем-то совершенно непонятном.

    - Да, ваши родители, - ласково повторил Жюстен.

    - Но у меня нет родителей, - только и сказала в ответ девочка, да так, словно говорила: "Не понимаю, о чем вы спрашиваете".

    Друзья в удивлении переглянулись, потом с сочувствием посмотрели на девочку.

    - Неужели у вас нет родителей? - продолжал расспрашивать старый учитель.

    - Нет, сударь.

    - Где же ваш отец?

    - У меня нет отца.

    - А ваша мать?

    - У меня нет матери.

    - Кто же вас воспитывал?

    - Кормилица.

    - Где она сейчас?

    - В земле.

    При этих словах из глаз девочки брызнули слезы, но плакала она совершенно беззвучно.

    Двое расчувствовавшихся друзей отвернулись, скрывая один от другого собственные слезы.

    Девочка сидела неподвижно, словно ожидая новых вопросов.

    - Как же вы здесь очутились, совсем одна? - помолчав немного, спросил г-н Мюллер.

    Она обеими ручками вытирала слезы; нижняя губка, выдвинувшись было вперед и округлившись, подобно чашечке цветка, для того чтобы собирать росу ее слез, снова была поджата.

    Дрогнувшим голоском девочка отвечала:

    - Я пришла из родных мест.

    - А откуда ты родом?

    - Из Ла-Буя.

    - Недалеко от Руана? - улыбнулся Жюстен: он сам родился в окрестности Руана и обрадовался, что прелестная девочка - его землячка.

    - Да, сударь, - кивнула она.

    Ну, конечно, она была из Нормандии, свеженькая, с пухлыми щечками, бело-розовая, словно яблонька в цвету.

    - Да кто ж вас сюда привел? - спросил старый учитель.

    - Я пришла сама.

    - Пешком?

    - Нет, до Парижа я ехала на почтовых.

    - До Парижа?

    - Да, а из Парижа сюда добралась пешком.

    - Куда вы идете?

    - Я иду в предместье Парижа, оно называется Сей-Жак.

    - Что вы собираетесь там делать?

    - Мне нужно передать брату моей кормилицы письмо от нашего кюре.

    - Чтобы брат вашей кормилицы взял вас к себе, вероятно?

    - Да, сударь.

    - Как же вы очутились здесь, дитя мое?

    - Сказали, что дилижанс опоздал, и все остались на ночлег в предместье. А я увидела городские ворота и подумала, что где-то совсем рядом поля; я пошла в ту сторону и очутилась здесь.

    - Итак, вы здесь решили переждать до утра и отправиться к господину, к которому у вас рекомендация?

    - Да, сударь, все так. Я хотела дождаться утра. Но я две ночи не смыкала глаз и так устала! Я легла на землю и сейчас же уснула.

    - И вы не боитесь спать под открытым небом?

    - Чего же мне, по-вашему, бояться? - спросила девочка с доверчивостью, свойственной слепым и детям (они, ничего не замечая, ничего и не боятся).

    - Неужели вы не боитесь ни холода, ни росы? - продолжал г-н Мюллер, пораженный ее безыскусными ответами.

    - Да разве птицы и цветы не ночуют в полях?

    Наивная рассудительность маленькой девочки, ее грациозность, ее несчастливая доля глубоко взволновали обоих друзей.

    Само Провидение послало этого ребенка в утешение Жюстену, показывая, что есть под звездным куполом небес существа еще более обездоленные, чем он сам.

    Друзья, не сговариваясь, пришли к одному и тому же решению: они предложили девочке пойти с ними.

    Но девочка отказалась.

    - Благодарю вас, добрые господа, но ведь письмо у меня не к вам.

    - Это не имеет значения, - заметил Жюстен, - идемте, а завтра в любое время, дитя мое, вы отправитесь к брату своей кормилицы.

    Молодой человек протянул сиротке руку, чтобы помочь ей перепрыгнуть через канаву.

    Но девочка снова отказалась и отвечала, взглянув на луну - часы бедняков:

    - Скоро полночь. Через три часа рассветет. Не стоит из-за меня беспокоиться.

    - Уверяю вас, что вы не причиняете нам никакого беспокойства, - отозвался Жюстен, продолжая протягивать ей руку.

    - Кроме того, - прибавил учитель, - если вас заметит отряд жандармов, вы будете арестованы.

    - За что? - удивилась девочка с той детской логикой, что ставит порой в тупик самых искушенных юристов. - Я никому не сделала ничего дурного!

    - Вас арестуют, дитя мое, - продолжал Жюстен, - потому что придумают, будто вы из тех скверных маленьких детей, которых называют бродяжками и арестовывают по ночам… Идемте же!

    Но Жюстену и не нужно было говорить: "Идемте же!" Едва услышав слово "бродяжка", девочка перескочила через ров и, умоляюще сложив руки, с испуганным видом обратилась к двум друзьям:

    - Возьмите меня с собой, добрые господа, возьмите меня с собой!

    - Разумеется, милое дитя, мы вас возьмем, - поспешил успокоить ее старик. - Конечно же мы вас возьмем.

    - Хорошо, хорошо, - подтвердил Жюстен. - Идемте скорее. Я отведу вас к своей матери и сестре. Они очень добрые: накормят вас ужином и уложат в теплую постельку… Вы, может быть, очень голодны?

    - Я ничего не ела с утра, - сказала она.

    - Ах, бедняжечка! - воскликнул старый учитель, и в его голосе послышался ужас и сострадание: он сам ел четыре раза в день с математической точностью.

    Девочка неверно истолковала восклицание славного Мюллера, одновременно эгоистичное и сочувственное; она решила, что старик обвиняет кюре, который посадил ее в дилижанс, не дав в дорогу ничего съестного. Она поспешила его оправдать:

    - Я сама виновата. У меня с собой хлеб и вишни, но я была так опечалена, что не смогла проглотить ни крошки… Да вот, поглядите, - прибавила она, доставая спрятанную среди колосьев небольшую корзинку; в ней в самом деле лежали чуть вялые вишни и немного засохший хлеб, - вот вам и доказательство!

    - Вы, должно быть, слишком устали и не можете сами идти, - обратился Жюстен к девочке, - я вас понесу.

    - О нет, - мужественно отвечала она, - я могу прошагать хоть целое льё!

    Друзья и слушать ничего не желали. Несмотря на горячие возражения девочки, они скрестили руки и, когда она обхватила их за шеи, подняли ее над землей, приготовившись нести в этом паланкине из человеческой плоти, который дети называют "божьей цепочкой".

    Они уже готовы были тронуться в путь, но вдруг девочка их остановила.

    - Боже мой, я совсем потеряла голову! - воскликнула она.

    - Что случилось, дитя мое? - спросил школьный учитель.

    - Я забыла письмо нашего кюре. - Где оно?

    - В моем узелке.

    - А узелок?

    - Там, в колосьях, где я спала, рядом с венком из васильков.

    Она спрыгнула наземь, перелетела через придорожную канаву, схватила узелок и венок, с удивительной ловкостью снова перепрыгнула канаву и уселась на руки к двум друзьям. Они двинулись к городским воротам, видневшимся впереди в двухстах-трехстах шагах.

    Сиротка прижимала узелок к груди старого учителя, что затрудняло ему дыхание.

    Он посоветовал девочке привязать узелок к петлице его редингота.

    Оставались корзинка с вишнями и венок из васильков, который бедняжка сплела, чтобы хоть немножко развлечься в ожидании рассвета, до того как ее одолел сон. Она, верно, инстинктивно хранила венок в память о первых часах одиночества в этом мире.

    Во всяком случае, Жюстен истолковал это именно так; когда девочка заметила, что цветы щекочут молодому человеку щеку, она собралась было выбросить венок, но в нерешительности взглянула на спутников, словно спрашивала их совета. Тогда Жюстен, чьи руки были заняты, взял венок зубами, положил его на очаровательную головку девочки и продолжал путь.

    Как она была восхитительна, бедняжка! Черные костюмы двух друзей так хорошо подчеркивали белизну ее платья и ангельскую чистоту ее личика! Ее лоб при лунном свете словно лучился как у небесного создания.

    Ее можно было принять за младшую сестру кельтской жрицы, которую с триумфом несут в священный лес.

    Затихшая было беседа возобновилась. Жюстен наслаждался звуками мелодичного голоска девочки.

    Он стал снова ее расспрашивать.

    - Чем занимается брат вашей кормилицы, дитя мое? - промолвил он.

    - Он каретник, - отвечала девочка.

    - Каретник? - переспросил Жюстен, предчувствуя самое худшее.

    - Да, сударь.

    - В предместье Сен-Жак?

    - Да, сударь.

    - Я знавал там только одного каретника, он жил в доме под номером сто одиннадцать.

    - Думаю, это он и есть.

    Жюстен ничего не ответил. Вот уже около года как каретные мастерские в доме № 111 были внезапно закрыты, теперь там жил слесарь. Жюстен не хотел ничего говорить, чтобы не волновать девочку: сначала надо было убедиться, что его предположения верны.

    - Да, да, - продолжала девочка, - теперь я совершенно уверена, что он-то мне и нужен.

    - Как же вы можете быть в этом уверены, дитя мое?

    - Я не раз перечитывала адрес. Мне посоветовали запомнить его назубок на тот случай, если я потеряю письмо.

    - А вы помните, кому оно было адресовано?

    - Разумеется… Там было написано: "Господину Дюрье…"

    Два друга молча переглянулись.

    Полагая, что они молчат, потому что сомневаются в ее памяти, девочка прибавила с важным видом:

    - Я давно умею читать!

    - Я и не сомневаюсь в этом, мадемуазель, - заверил ее старый учитель.

    - А чем вы собирались заниматься у брата вашей кормилицы?

    - Работать, сударь.

    - А что вы умеете делать?

    - Все что угодно; я многое умею.

    - Например?

    - Шить, гладить, мастерить чепчики, вышивать, плести кружева.

    Чем дольше говорили друзья с девочкой, тем большей симпатией проникались они к бедняжке, открывая в ней все новые достоинства.

    Скоро они уже знали всю ее короткую историю, не лишенную, впрочем, таинственности.

    Однажды ночью в Ла-Буе остановилась карета; было это в 1812 году; из кареты вышел человек, неся в руках бесформенный сверток.

    Он подошел к двери небольшого дома, стоявшего одиноко на самом краю деревни, достал из кармана ключ, открыл дверь и, подойдя в темноте к кровати, положил туда сверток, а на столе оставил кошелек и письмо.

    Потом он запер за собой дверь, сел в карету и уехал.

    Часом позже славная женщина, возвращавшаяся с руанского рынка, остановилась у того же дома, достала ключ, отомкнула дверь и, к величайшему своему изумлению, услышала детский плач.

    Она поспешила зажечь лампу и увидела, что на кровати что-то шевелится и плачет.

    Это была годовалая девочка.

    Женщина еще больше изумилась, стала оглядываться по сторонам и увидела на столе письмо и кошелек.

    Женщина вскрыла письмо и с великим трудом - она не очень-то умела читать - разобрала следующее:

    "Госпожа Буавен, Вы известны как добрая и порядочная женщина - вот что заставило отца, собирающегося покинуть Францию, доверить Вам своего ребенка.

    Вы найдете в кошельке на столе тысячу двести франков: это плата вперед за первый год.

    Начиная с 28 октября следующего года, дня рождения девочки, Вы будете получать через кюре в Ла-Буе по сто франков в месяц.

    Эти сто франков будут Вам переводить из одного банкирского дома в Руане, и кюре будет их получать, не зная, кто их посылает.

    Дайте девочке по возможности лучшее воспитание, а в особенности постарайтесь сделать из нее хорошую хозяйку. Один Господь знает, какие испытания ждут ее впереди!

    При крещении ее назвали Миной; пусть носит это имя, пока я не верну ей еще и то, которое ей принадлежит.

    28 октября 1812 года".

    Госпожа Буавен трижды перечитала письмо, чтобы все хорошенько понять; наконец поняла, о чем в нем говорится, опустила письмо в карман, взяла девочку на руки, прихватила кошелек и бросилась к кюре - необходимо было посоветоваться.