Ответ кюре был недвусмыслен: он посоветовал мамаше Буавен принять дитя, посылаемое ей Провидением, и взрастить его со всем возможным старанием.

    Госпожа Буавен вернулась домой с ребенком, кошельком и письмом.

    Она положила девочку в чистенькую колыбель своего сына, скончавшегося два года назад; письмо она спрятала в бумажник, где хранился послужной список ее мужа, сержанта старой гвардии (в описываемое время он в составе четырехсоттысячного войска отступал из России), а деньги г-жа Буавен прибрала в тайник, где хранила сбережения.

    О сержанте Буавене давненько никто не слыхал.

    Погиб он? Или попал в плен? За всю войну бедная женщина не получила от него ни одной весточки.

    Семь лет она исправно получала за девочку деньги; однако вот уже два с половиной года как ежемесячные переводы перестали приходить; впрочем, это не помешало славной женщине заботиться о Мине как о родной дочери.

    Неделю назад г-жа Буавен умерла, поручив кюре заботу о ребенке. Она попросила послать девочку к своему брату, каретнику, с которым она не виделась очень давно, но знала его за порядочного человека.

    Брата ее звали Дюрье; он занимал первый этаж дома № 111 на улице Предместья Сен-Жак в Париже.

    Вот что со слов девочки знали друзья, входя в жилище Жюстена.

    Когда Жюстен задерживался, его сестра не ложилась до его возвращения.

    И на этот раз, как обычно, Селеста - так звали девушку - ждала брата.

    Она отворила дверь на шум шагов и услышала, что ее зовут.

    Селеста поспешно спустилась, и первое, что бросилось ей в глаза, - малышка Мина, которую представил ей брат.

    Очарованная красотой девочки, она расцеловала ее еще до того, как спросила, откуда это дитя. Потом подняла девочку на руки и поспешно понесла ее в комнату матери.

    Мать не могла увидеть девочку, но, как все слепые, она видела кончиками пальцев; она ощупала сиротку и убедилась в том, что девочка очаровательна.

    Ее познакомили с историей Мины; Селеста сгорала от желания тоже ее послушать, но ей сказали, что девочка падает от усталости. Селеста должна была как можно скорее устроить ей в своей комнате постель. Это было нетрудно.

    Она спустилась на первый этаж, взяла большую доску, на которой писали арифметические примеры, положила ее на четыре табуретки и расстелила сверху матрац. Госпожа Корби наложила сиротке на голову руки, трижды благословляя ее как мать, как слепая и как хозяйка дома, что должно было принести бедняжке счастье.

    Девочка поспешила в постель и, едва коснувшись головой подушки, сладко заснула.

    На следующее утро Жюстен еще до начала занятий отправился к соседу бывшего каретника, своему знакомому угольщику, славному малому по имени Туссен, и стал расспрашивать его о каретнике, жившем некогда в нижнем этаже дома № 111 до того, как там поселился слесарь.

    Жюстен попал в самую точку: Туссен и Дюрье были друзьями.

    Дюрье принял участие в небезызвестном заговоре Нантеса и Берара, имевшего целью захватить Венсенский форт, что послужило бы сигналом для участников другого заговора, замышлявшегося по всей Франции и не удавшегося вследствие откровений Берара.

    Как утверждал Туссен, Дюрье был втянут в заговор неким корсиканцем по имени Сарранти, стремившимся во что бы то ни стало заручиться его поддержкой по той причине, что у каретника в мастерской было много наемных рабочих.

    И вот накануне того дня, когда заговорщики должны были выступить, среди ночи Туссен услышал, как кто-то неистово колотит в дверь Дюрье. Туссен подбежал к окну и узнал незнакомца, который в последние дни частенько заходил в мастерские каретника.

    Спустя мгновение он увидел, как они вышли вдвоем и бегом бросились к городским воротам.

    С того самого дня Дюрье и Сарранти больше не появлялись.

    Это было не единственное обвинение, тяготевшее если не над Дюрье, то над корсиканцем: от полицейских, приходивших к Дюрье с обыском, Туссен узнал, что Сарранти обвиняется не только в заговоре, но еще в краже и убийстве.

    Дюрье и Сарранти довольно скоро добрались до Гавра (у них, должно быть, водились деньги) и там сели на корабль, отплывавший в Индию. С тех пор никто уже о них не слышал. Вероятно, прибавил Туссен, можно было бы попробовать разузнать о них у сына г-на Сарранти, ученика семинарии Сен-Сюльпис; впрочем, понятно, что сын вряд ли станет отвечать на вопросы незнакомого человека, зная, какое обвинение выдвинуто против его отца.

    Дальнейшие расспросы Жюстена ни к чему не привели: больше Туссен ничего не знал.

    Молодой человек вернулся домой, решив, что встречаться с г-ном Сарранти-младшим ни к чему.

    И потом, его вполне устраивало, что каретник исчез. Жюстен хотел, чтобы он и не появлялся.

    Как мы уже сказали, молодой человек вернулся домой и, впервые в жизни покривив душой, сказал матери и сестре, что принес дурную весть.

    - Напротив, это благая весть, - возразила г-жа Корби, которой сын, читая Евангелие, объяснил смысл слов "О ayyelos!" - потому что Господь послал нам ангела!

    Все трое возликовали в надежде оставить у себя в доме очаровательную сиротку.

    В самом деле, их совместная жизнь, похоже, вступила в тот период, когда люди чувствуют, что их душевная близость, постоянно питаясь лишь собой, начинает слабеть без новых впечатлений.

    Сами того не сознавая, они настоятельно нуждались в самообновлении. Они слишком долго просидели в одном ковчеге во время потопа, и вот прилетела голубка с оливковой ветвью в клюве.

    Вот почему мысль о том, что можно оставить девочку у себя, вызывала у всех троих настоящее воодушевление.

    Таким образом, эта семья, совсем недавно едва сводившая концы с концами, была готова еще туже затянуть пояса ради счастья оставить сиротку у себя.

    Они считали, что, приняв это маленькое существо в семью, станут не беднее, а богаче.

    Когда решение это было принято, Жюстен написал кюре, взявшем на себя заботу о девочке после смерти кормилицы, и подробно рассказал ему о том, как нашел Мину и что за этим последовало.

    Он сообщил, что отныне справляться о девочке следует у него и его матери, потому что Мина будет жить в их доме.

    Так как кюре после смерти г-жи Буавен был единственным человеком на свете, который интересовался - во всяком случае, так казалось - судьбой Мины, его просили дать согласие на удочерение сироты.

    Ответ не заставил себя ждать; священник именем Всевышнего, великого и почти всегда - увы! - единственного ценителя человеческих добродетелей, поблагодарил славное семейство за добрый поступок.

    Если он получит новости о неизвестном покровителе маленькой Мины, то немедленно даст знать школьному учителю.

    Уладив это дело и тем самым успокоив свою совесть, благодетели девочки стали обсуждать, как будет жить Мина.

    - Я займусь ее образованием, - предложил Жюстен.

    - Я - ее душой, - сказала мать.

    - А я - ее гардеробом, - прибавила сестра.

    Потом они определили, когда будить девочку, когда ее кормить, когда она должна садиться за работу. Разговор брата, сестры и матери продолжался час, после чего Мина была окончательно принята в лоно семьи.

    Если бы в эту минуту кто-нибудь пришел с требованием отдать ее, все три благородных сердца испытали бы глубокое горе.

    Тем временем девочка спала, не ведая о том, что решилась ее судьба и что она бесповоротно останется в этом скромном, но гостеприимном доме.

    Вдруг все трое участников маленького семейного совета вздрогнули: из комнаты, где спала Мина, донеслись рыдания.

    Мать вскочила с кресла; Жюстен бросился к двери в спальню, но вошла туда только Селеста.

    Мина была развита не по годам, ее можно было назвать почти девушкой, Жюстен не посмел войти и остановился на пороге.

    Причиной этих слез - Боже мой! - было всего лишь сновидение. Девочка расплакалась потому, что ей приснился страшный сон: полицейские арестовали ее как бродяжку, она испугалась во сне и проснулась с плачем.

    К несчастью, едва открыв глаза, она подумала, что дурной сон продолжается: мрачные стены комнаты угнетали ее. Где она, если не в тюрьме?

    Как непохожа была эта спальня на ее комнатку в доме мамаши Буавен! Обоев там, правда, не было, зато стены сияли белизной; на окне не было желтых занавесок с красным греческим узором, украшавших спальню мадемуазель Селесты, но оно выходило в прелестный сад, утопавший в цветах весной, изобиловавший фруктами осенью, а летом залитый солнцем.

    С наступлением тепла Мина спала с отворенным окном; каждый вечер она заботливо насыпала зерна на пол в своей комнате, и на заре ее будило пение птиц; они чирикали на дереве, ветви которого с любопытством заглядывали в ее окно; птички порхали над подоконником, подбирали зернышки возле самой ее кроватки.

    О, благодаря такой жизни, этому воздуху, этим деревьям, этому солнцу, этим птицам девчушка стала белокожей и розовощекой, словно персик!

    А ее комнатка, такая же белая, как приходская церковь, была, по мнению девочки (а ей не с чем было сравнивать), самой красивой комнатой, какую только можно было вообразить: она навевала Мине воспоминания об органе, курящемся ладане, пресвятой Деве Марии и прочих чудесах церкви, столь сильно действующих на юное воображение.

    И вот, пробудившись, Мина на мгновение замерла, пытаясь сообразить, что с ней произошло.

    Этот серьезный юноша, этот ласковый старик, которых она встретила, эта прогулка под луной на руках у двух незнакомцев - все казалось ей сном. Она хотела было спрыгнуть со своей постели и удостовериться в этом, но не посмела и, сдерживая рыдания, села там и попыталась собраться с мыслями.

    В этой позе, которую непременно выбрал бы скульптор, пожелай он воплотить в камне Сомнение, и застала Мину добрейшая Селеста.

    По щекам бедняжки еще катились две большие слезы.

    - Что с вами, дорогое дитя? - спросила Селеста, обхватив девочку руками. - Вы плачете?

    Мина узнала болезненно-бледное лицо, виденное накануне; она поцеловала новую знакомую и стала пересказывать свой сон.

    Потом заговорила Селеста; спустя несколько минут Мина уже знала обо всем, что предпринял Жюстен, и ей стало известно, что каретник исчез и что письмо кюре ни к чему.

    - Что же мне… - жалобно пролепетала несчастная сиротка и так растерянно посмотрела на Селесту, что та сама готова была расплакаться. - Что же?..

    Девочка не смела договорить.

    - Теперь ты будешь жить с нами, дитя мое! - проговорила Селеста. - Ты будешь нашей матери дочерью, а нам с Жюстеном - сестрицей. Хотя мы небогаты, мы сделаем все, чтобы тебе было у нас хорошо.

    - О сестрица Селеста! - воскликнула девочка и снова поцеловала ее. - О братец Жюстен! - прибавила она и протянула ручки к юноше, просунувшему голову в дверной проем.

    Жюстен не мог сдерживаться; он влетел в комнату и стал целовать эти маленькие ручки.

    Мине стали рассказывать о том, какая ее ждет жизнь.

    Увы! Это было далеко от приволья и свободы, к которым она привыкла в деревне; ее ножкам придется позабыть о том, как они пробегали утром по росе и цветам; она больше не увидит прекрасной и величавой реки, неторопливо несущей воды к морю и, как мы знаем, прокладывающей дорогу торговле и промышленности; но несчастная девочка вместе с тем чувствовала, что теперь ее окружают любящие сердца, теперь она ощущала на себе ласку, это нежное солнце души; пригревая не так жарко, как настоящее солнце, лишь оно способно заменить могучую и плодотворную силу настоящего солнца своим мягким теплом.

    Пришло время начинать занятия; Жюстен спустился вниз, открыл дверь и впустил восемнадцать своих учеников.

    Девушка осталась с Миной наедине.

    Она хотела одеть девочку, но та спрыгнула с постели, легкая как птичка, и в мгновение оделась, желая доказать своей сестрице, что она не так мала, как кажется, и постарается как можно меньше забот причинить тем, у кого она оказалась на попечении.

    Окончив туалет, девочка перешла в комнату г-жи Корби помолиться и позавтракать.

    Что касается молитвы, все прошло благополучно: девочка знала все кроткие детские молитвы, прочитанные с чистой совестью, благоговением и любовью.

    А вот за завтраком бедняжку Мину ждало глубокое разочарование.

    Когда в доме у мамаши Буавен Мина чувствовала приближение голода, она спускалась вниз; летом она собирала фрукты, разламывала хлеб и заедала его абрикосами, сливами, клубникой, вишнями или персиками; зимой она отправлялась в хлев или курятник: в хлеву ее всегда ждало парное молоко - она сама доила Марианну; в курятнике она находила еще теплые яйца - она вынимала их прямо из-под курицы.

    Мина понятия не имела, что за завтраком можно есть что-нибудь, кроме фруктов, молока или яиц.

    В Париже об этом больше не могло быть и речи.

    Вся семья пила по утрам ужасную жидкость; ее принято называть кофе с молоком, но почему? Не знаем, потому что в омерзительное пойло, которое мы готовы подвергнуть анализу ученых, входит гораздо больше воды, чем молока, и гораздо меньше кофе, нежели цикория.

    И нельзя сказать, что этого никто не знает. Нет, всем это известно; предложите натурального кофе восьмистам тысячам парижан - они не станут его пить и скажут вам, что этот кофе - слишком возбуждающий напиток, а вот цикорий освежает!

    Пусть так, но тогда скажите попросту: "Я пью на завтрак цикорий с молоком". Надо же иметь смелость!

    Но нет, все предпочитают делать вид, что пьют кофе, потому что кофе не растет на Монмартре, а цикорий можно найти где угодно, кроме Мокки, Мартиники или острова Бурбон.

    Если бы липа росла только в Пекине, а чай - исключительно в Париже, китайцы вывозили бы чай из Парижа, а англичане, французы и русские доставляли бы липовый цвет из Пекина.

    Таково, во всяком случае, наше мнение; как видят читатели, у нас хватает решимости признаться в этом, как и во многом другом.

    Итак, все семейство имело печальную привычку выпивать на завтрак чашку этого освежающего напитка; и если кто-то из наших читателей, торопясь приблизиться к развязке по принципу Горация: "Ad eventum festina"¹³, принимает эти строки за шутку или лирическое отступление, мы спешим его уверить, что это только оправдательный документ в деле несчастной сиротки, дабы ей не вменили в вину то глубокое отвращение, которое она продемонстрирует по отношению к кофе с молоком в доме мамаши Корби, братца Жюстена и сестрицы Селесты.

    Едва она поднесла ложку этой жидкости ко рту, как ком подкатил ей к горлу и ложка полетела на пол.

    Все подумали, что она обожглась. Но это было не так. Напиток показался ей ужасным, невыносимым.

    Напрасно ей говорили, повторяли, доказывали, что это молоко; она не могла этому поверить.

    Нельзя сказать, что у нее был дурной характер; нельзя было никоим образом назвать ее упрямой; просто бедняжка привыкла сама доить славную черно-белую корову и полагала, что знает наверное настоящий вкус молока.

    - Значит, в Париже и в Ла-Буе молоко разное, - вежливо предположила девочка, почтительно выслушав утверждение хозяев дома.

    И в ее словах было столько неоспоримой истины, что никто не посмел ей возражать.

    Поспешим заметить, что на следующий день Мина, увидев, что для нее нарочно приготовили суп, преодолела отвращение к неведомому напитку, предложенному ей накануне, и выпила его с мужеством, достойным восхищения.

    В этом грустном доме ее удивил не только завтрак. Например, в тот самый вечер, как она впервые очутилась здесь, ей перед сном повязали голову косынкой, а ведь она привыкла спать не только с непокрытой головой, но и с распахнутым настежь окном; что же говорить об унылых стенах, словно источавших тоску и окутывавших ею все, будто плотным покровом.

    Все изумляло ее: серые обои в комнате сестры, бурые занавески в спальне матери, суровое выражение лица молодого учителя, его голос, темная одежда, старинные пожелтевшие книги; все ей представлялось мрачным, даже виолончель; она разрыдалась, когда в десять часов вечера, засыпая в своей постели, вдруг услышала впервые ее звук.

    Впрочем, благодаря замечательному характеру она не принимала все это близко к сердцу; она знала только деревенскую жизнь и, наделенная здравым смыслом, вполне допускала, что в городе все влачат столь же жалкое существование, как ее новые знакомые.

    Итак, она себя убедила и в глубине души решила подчиниться законам полумонашеского существования бедного семейства.

    Но, пожив немного в четырех сырых стенах, Мина - вольное дитя лугов и равнин - почувствовала, что ей не по силам то, к чему она сама себя приговорила: ни характер ее, ни возраст не позволяли ей принять эти грустные правила; у нее был слишком живой взгляд, в жилах ее текла слишком молодая и горячая кровь, ее юный голосок был слишком звонок, чтобы она могла вдруг приказать своему радостному голосу, похожему на утреннюю песнь жаворонка, утихнуть; своей крови, этому обжигающему соку юности, - течь помедленнее; своим глазам, сияющим звездам своей души, - угаснуть совсем или потускнеть. Как она ни сдерживалась, у нее из груди то и дело вырывался искренний, веселый, похожий на песню смех, и тщетно она пыталась подавить радость - это сокровище детства, которое она носила в своей душе.

    Однажды она полола траву в сыром, мрачном дворе, вполголоса напевая мелодию, слышанную когда-то в родных краях. Тут в окне появилась сестрица Селеста; нож, который бедняжка Мина держала в руках, выпал, она побледнела и задрожала всем телом.

    Забыться до такой степени казалось ей чудовищным святотатством - все равно что громко говорить в церкви.

    В другой раз она осталась одна в комнате учителя, служившей, как помнят читатели, классной. Она раскладывала старинные книги, говорившие на непонятном ей языке и вызывавшие в ее душе почтительный трепет. Вдруг она заметила в углу виолончель, которую Жюстен не успел убрать в футляр.

    Уже давно девочка ждала случая рассмотреть ее поближе.