- Я не знал наверное, что этот платок ваш; здесь проходили сразу несколько господ. Я крикнул: "Эй, кто потерял платок?" Мне сказали: "Вон тот господин". Вы уже отошли на четверть льё. "Лучше уж я подожду его здесь, чем бежать за ним, - сказал я. - А вернется этот господин?" - "Разумеется". - "Где он живет?" - "Здесь". - "Кто он такой?" - "Жених вон той девчонки!" - "А она где живет?" - "У него". - "Ну что ж, - подумал я, - если он влюблен, а девчонка живет в его доме, он не задержится". Ну, я и остался вас ждать. И хорошо сделал, потому что вот и вы… Что же вы не берете свой платок?

    - Давай, дружок, - кивнул Жюстен, - вот тебе за труды. И он протянул мальчику десять су.

    - Отлично! Серебряная монета, - обрадовался тот. - Я ее разменяю, не то старуха отнимет ее у меня; а так из десяти су я отдам ей пять и пять оставлю себе.

    Мальчик пошел прочь, а Жюстен в задумчивости пытался вставить дрожащей рукой ключ в замочную скважину. Мальчуган вернулся и подергал его за полу редингота:

    - Скажите, сударь…

    - Что?

    - Вы хотите знать, любит ли она вас?

    - Кто?

    - Девчонка, в которую вы влюблены.

    - Так что же?

    - Вам надо сходить к старухе на улицу Трипре, в дом номер одиннадцать. Если забудете номер дома, не беда: ее знает вся улица. Спросите Броканту, любой вам покажет, где она живет. За двадцать су она разложит вам большую колоду.

    Жюстен уже не слушал. Он открыл дверь, захлопнул ее перед самым носом у мальчишки, и тот пошел к бакалейщику менять монету в десять су на десять монет по су или, вернее, на девять су с половиной, потому что в качестве комиссионного сбора он, несомненно, купил на два лиара патоки.

    Потом он галопом помчался на улицу Трипре.

    А Жюстен, вместо того чтобы подняться к женщинам и закончить вечер в кругу семьи, возвратился к себе, заперся, бросился в кресло и просидел так очень долго с тяжелым сердцем, полным мрачных предчувствий.

    Его любовь больше не принадлежала только ему; его тайна оказалась в руках всего квартала.

    Для жителей предместья Сен-Жак он был отныне "женихом девчонки".

    В Индии, особенно в Коррахе, водится отвратительное насекомое, один из видов мошкары, под названием москит; его укус очень опасен: это насекомое не только пьет кровь, как цинзаро, или вонзает жало, как оса, оно откладывает в ранку на теле жертвы яички, а из них на третий день вылупляются черви, которые стремительно размножаются и съедают человека заживо - как правило, он умирает на двенадцатый-тринадцатый день.

    Чтобы предупредить размножение этого насекомого, надо на место укуса, надрезав края раны скальпелем, наложить разжеванный лист табака.

    Рядом с нами в Европе, а именно во Франции, в Париже, водятся, правда в другой форме, еще более опасные насекомые, чем коррахские москиты: это соседи.

    Мы сказали "еще более опасные", потому что все же известно, как излечиться от укусов москитов, а вот укусы соседей непременно смертельны.

    Сосед безжалостен, бессердечен, беспощаден; он входит к вам в дверь, если вы оставите ее незапертой, он влезает в окно, если вы оставите его открытым, и в замочную скважину, если вы закроете окно. Он лишает вас вашей тайны с тем же нахальством, с каким самый отъявленный ночной вор отбирает у вас деньги. Однако воры все-таки выгодно отличаются от соседей: первые хоть рискуют собственной жизнью, а вторые подвергают риску жизнь ближних.

    Можно было бы, ограничившись жалобами, примириться с этим бедствием, как Индия смирилась с холерой, Египет - с чумой, англичане - с туманом, если бы естественная история могла доказать, что эта болезнь, именуемая соседством, присуща всему роду людскому; но ничего подобного: она свойственна лишь этой избранной стране, которая зовется Францией; повсюду - в Германии, в Англии, в Испании - к ближним относятся с уважением, потому что там уважают себя.

    И только у нас во Франции можно сколько угодно прятаться в своей комнате, запирать дверь, закрывать ставни - вы все равно будете чувствовать рядом глаза и уши соседа.

    Это вовсе не означает, что он желает вам зла; нет, ведь тогда его можно было бы судить по уголовному кодексу; чаще всего он причиняет вам зло, сам того не желая, хотя делает это всегда. Да нет же, он просто хочет посмотреть, что у вас происходит; вы должны держать перед ним отчет о том, что говорится, что делается у вас в доме; вы - его естественный должник, он - кредитор вашего счастья.

    Вместе с тем все эти люди порядочны, если угодно: они чтут законы, значащиеся в кодексе, аккуратно исполняют все предписания полиции, исправно платят налоги, подметают порог своей лавочки зимой, протирают витрину своего магазинчика летом, держат наготове новую колодезную веревку на случай пожара, ходят по воскресеньям в церковь, по понедельникам - в театр, раз в месяц несут караул - одним словом, ведут себя как все, забывая, однако, что если скромность - наивысшая добродетель, то любопытство - чудовищный порок.

    Мы еще не потеряли надежду увидеть через несколько лет - уже есть такие случаи, - как разумное население Парижа покидает казармы, называемые пятиэтажными домами, и, призвав на помощь железные дороги, расходится на десять льё вокруг города в отдельные дома, где слабости одних будут сокрыты, а достоинства других окажутся вне подозрений.

    "Жених девчонки", прозвище, которое Жюстен услышал от мальчишки, было, в общем, не единственным из тех, что доводилось слышать учителю.

    Не раз, проходя по улицам предместья под руку с Миной, он замечал, что соседи провожают его насмешливыми взглядами и двусмысленными ухмылками.

    Красивая девушка выходит под руку с молодым человеком, не мужем и не братом - чем не повод позлословить, чем не искушение для языков предместья, пусть даже не самых ядовитых?

    Девушку знали еще ребенком, что верно - то верно, но вдруг все забыли, что она выросла на их глазах, и теперь в ней видели особу, которая живет у молодого человека, но не выходит за него замуж.

    Судачили по-всякому, почему молодые люди не женятся, не принимая во внимание, что Мине нет еще шестнадцати. Кое-кто решил, что в этом кроется какая-то тайна; самые любопытные, подобно стервятникам, набросились на несчастную семью в надежде выведать тайну. Их вежливо выпроводили; они стали строить предположения, от предположений перешли к разговорам, от разговоров - к сплетням. Наконец родилась откровенная клевета - она постучала в двери мирному семейству, она все росла и захлестнула его полностью.

    Жизнь стала невозможной. Жюстен уже подумывал о переезде. Но покинуть этот квартал - означало бы, возможно, переехать в еще худший, а также подтвердить злые сплетни соседей. Да и легко ли было уехать из дома, где, несмотря на нищету, они были так счастливы? Пришлось бы расстаться с частью самих себя, ведь вся жизнь четырех человек была неизгладимо запечатлена на стенах этих двух этажей!

    Нет, это было не только трудно, это было невозможно!

    Пришлось отказаться от мысли съехать с квартиры, но надо было что-то предпринять, ведь не вырвешь же сразу все злые языки в квартале. Было решено спросить совета у старого учителя.

    К нему всегда прибегали в трудную минуту.

    Господин Мюллер явился в свое обычное время. Мину оставили наверху, мать спустилась в комнату сына, и вчетвером: г-н Мюллер, мать, сестра и молодой человек - стали держать семейный совет.

    Мнение старого учителя было самым простым:

    - Сделайте завтра оглашение о бракосочетании и через две недели пожените их.

    Жюстен радостно вскрикнул.

    Мнение г-на Мюллера отвечало его тайным желаниям.

    Действительно, свадьба сейчас же убила бы все подозрения. К чему сомнения: не нужно больше ничего придумывать, это средство верное, хорошее, единственно возможное.

    Все готовы были согласиться, но вмешалась мать.

    - Минутку! - сказала она. - У меня только одно возражение, но довольно серьезное.

    - Какое? - спросил, меняясь в лице, Жюстен.

    - Не может тут быть никаких возражений, - попытался остановить ее старый учитель.

    - Ошибаетесь, господин Мюллер, одно есть, - продолжала упорствовать г-жа Корби.

    - Какое же? Слушаем вас.

    - Говорите, матушка, - дрогнувшим голосом пробормотал Жюстен.

    - Мы не знаем, кто родители Мины.

    - Это лишний довод, что она может сама решать свою судьбу, поскольку ни от кого не зависит, - сказал старый учитель.

    - И потом, - робко осмелилась заметить Селеста, - родители Мины от нее отказались с того дня, как перестали платить госпоже Буавен обещанные деньги.

    Это замечание, произнесенное едва слышно, боязливо, тем не менее показалось Жюстену великолепным.

    - Ну да, - вскричал он, - Селеста права!

    - Еще бы не права! - поддержал его г-н Мюллер.

    - Она почти права, - заметила г-жа Корби, - я предложу нечто такое, что удовлетворит всех.

    - Говорите, матушка! - попросил Жюстен. - Мы все знаем, что вы олицетворение мудрости.

    - По закону жениться или выйти замуж можно самое раннее в возрасте пятнадцати лет и пяти месяцев. Если вы женитесь сейчас, это будет выглядеть так, словно вы только и ждали, когда наступит законный срок, и ваша торопливость может быть дурно истолкована.

    - Это так, Жюстен, - проворчал учитель. Жюстен вздохнул.

    Сказать ему, в самом деле, было нечего.

    - Через семь месяцев, пятого февраля будущего года, Мине исполнится шестнадцать. Для женщины это почти зрелый возраст. Очень важно, сын мой, чтобы все знали: Мина сама выходит замуж по доброй воле; если ты женишься сейчас, это будет выглядеть как брак по принуждению.

    - Значит… - прошептал Жюстен, затрепетав от радости.

    - Так как кюре из Ла-Буя является в настоящее время опекуном Мины, ты заручишься заранее согласием этого достойного пастыря, и шестого февраля будущего года Мина станет твоей женой.

    - О матушка, милая матушка! - вскричал Жюстен, упав на колени; он обнял мать и покрыл поцелуями ее лицо.

    - А пока?.. - спросила Селеста.

    - Да, - откликнулся учитель, - пока разговоры, сплетни, клевета, как и раньше!

    - Надо где-нибудь поселить Мину на это время.

    - Где-нибудь!.. Матушка! Да где же нам поселить бедную девочку?

    - Необходимо поместить ее в пансион, все равно какой, лишь бы она не оставалась здесь.

    - Я не знаю никого, кому я мог бы доверить Мину! - воскликнул Жюстен.

    - Погодите, погодите! - вспомнил старик. - У меня есть кое-кто на примете.

    - Правда, дорогой господин Мюллер? - протягивая руку в ту сторону, где сидел учитель, вскричала г-жа Корби.

    - Что вы имеете ввиду? Что можете нам предложить? - нетерпеливо спросил Жюстен.

    - Что я могу предложить, дорогой Жюстен? Черт побери, единственное, что возможно в затруднительном положении, в каком мы оказались. У меня в Версале есть давняя знакомая, я знаю ее тридцать лет; это, пожалуй, та женщина, которую я полюбил бы, - со вздохом прибавил учитель, - если бы у меня было на это время; она как раз держит пансион для юных девиц. Мина побудет у нее эти семь месяцев, а раз в неделю… да, раз в неделю ты будешь с ней видеться в приемной. Тебя это устраивает, мой мальчик?

    - Придется на это пойти! - отозвался Жюстен.

    - Черт возьми! Какой у тебя стал тяжелый характер! Еще полгода назад ты бы мне руки целовал!

    - Я и теперь принимаю ваше предложение с признательностью, добрый и дорогой друг, - сказал Жюстен, протягивая обе руки г-ну Мюллеру.

    - А вы что скажете, дорогая госпожа Корби? - спросил учитель.

    - Скажу, что завтра вы должны отправиться вместе с Жюстеном в Версаль, дорогой господин Мюллер.

    На этом они расстались, назначив свидание на улице Риволи, иными словами, на станции, где в те времена садились в "гондолы" - единственные экипажи, что наряду с "кукушками" (те отправлялись с площади Людовика XV) перевозили пассажиров из Парижа в Версаль.

    Поговорив четверть часа с хозяйкой пансиона, молодой человек убедился в том, что Мюллер нисколько не преувеличивал достоинств своей старинной подруги.

    Видя, какое участие принимает г-н Мюллер в ее будущей воспитаннице, милая женщина согласилась принять девушку на условиях, что семья внесет деньги только за питание, и было принято решение, что Мину привезут в следующее воскресенье.

    Два друга вышли из пансиона, очарованные его хозяйкой, и отправились домой пешком через Версальский лес, навевавший приятнейшие воспоминания.

    Мы уже говорили, что от Мины скрывали этот семейный заговор: бедная девочка не имела о нем ни малейшего понятия. До нее доносились какие-то перешептывания, она перехватывала непонятные ей взгляды; она смутно чувствовала, что ее окружает какая-то тайна, она ее почуяла, если можно так выразиться, но не могла обнаружить следы.

    И вот эта новость обрушилась на Мину однажды утром как удар грома. Она никогда не предполагала, что ее жизнь может измениться, так она привыкла ко всему окружающему ее; как стена во дворе была ее горизонтом, так ее жизнь в семье Жюстена была всем ее будущим; она никогда не задумывалась над тем, что перед ней могут открыться другое будущее или иные горизонты. Она сознательно закрывала глаза на то, что ждет ее впереди, и, когда падали листья, вспоминала только о том, что приближается зима, а когда распускались молодые листочки, видела в этом лишь возвращение весны.

    Однажды мать Жюстена ее спросила:

    - Что с тобой будет, когда я умру, дитя мое?

    - Последую за вами, - с улыбкой отозвалась Мина. - Должен же кто-нибудь служить вам на небе, как на земле?

    - На небесах, - заметила мать, - я буду в окружении всех ангелов рая.

    - Верно, - согласилась Мина, - но ведь никто из них не жил с вами пять лет, как я.

    Для нее так же невозможно было расстаться с несчастной слепой, как покинуть этот дом. Вот почему она с глубокой печалью встретила известие о неожиданном отъезде. Сначала о причинах этого шага ей рассказали не очень вразумительно. Она была так наивна, что не могла понять, как можно злословить о ее прогулках. Она была столь чиста, что не подозревала, какие выводы можно сделать из ее совместного проживания с молодым человеком.

    Она простодушно готова была ночевать в его комнате, не думая о том, что кто-то может найти в этом повод к кривотолкам.

    Напрасно ей пытались объяснить, что таков обычай, непреложный, как закон: шестнадцатилетняя девушка не должна жить под одной крышей с молодым человеком. Одно и то же говорили ей мать, сестра, даже старый учитель, но она не хотела их понимать и так и не приняла этот нелепый принцип: кто-то мог поставить в вину Жюстену, что он живет в одном доме с ней, но смотреть сквозь пальцы на то, что он живет вместе с Селестой.

    Итак, она с щемящим сердцем и со слезами на глазах собиралась покинуть унылое жилище, ставшее для нее настоящим раем.

    В первый четверг июля 1826 года Жюстен в сопровождении старого учителя отвез Мину в Версаль.

    В пути девушка не разжимала губ; она была бледна, мрачна и почти не поднимала глаз.

    Видя, как она печальна, Жюстен почувствовал, как силы ему изменяют, и решил было не обращать внимания на пересуды и отвезти ее назад.

    Он поделился своими мыслями с г-ном Мюллером.

    То ли старый учитель понял, что Жюстеном движет, помимо его воли, эгоистический интерес, то ли, имея более свободную и сильную волю, он решил довести дело до конца, но г-н Мюллер выдержал натиск молодого человека и упрекнул его за его опасную слабость.

    Они прибыли в пансион.

    Невинно осужденный не выглядит так подавленно на эшафоте при виде орудия казни, как выглядела бедняжка Мина, когда увидела высокие каменные стены, окружавшие пансион, и железные решетчатые ворота.

    Но стены поросли плющом и ломоносом, а острия решетки были позолочены.

    Госпожа де Сталь, сидя на берегу Женевского озера, оплакивала ручеек на улице Сент-Оноре.

    Несчастная Мина даже во дворце оплакивала бы дом в предместье Сен-Жак.

    Она смотрела на своих спутников сквозь слезы.

    Бог мой! Сколько горя во взгляде! Наверное, сердца у них были из камня, как стены пансиона, если они не растаяли под взглядом ее прекрасных умоляющих глаз.

    Долго, проникновенно смотрела Мина на них обоих, переводя взгляд с одного на другого, и не знала, к кому в эту роковую минуту обратиться: к тому, кого почитала отцом, или к тому, кого она называла братом.

    Жюстен готов был сдаться; он отвел глаза, потому что ее взгляд пронзал ему сердце.

    Мюллер взял его за руку, с силой сжал ее, что надо было понять так: "Мужайся, мой мальчик! Я тоже готов вот-вот разрыдаться и задыхаюсь! Но ты видишь: я сдерживаюсь. Мужайся! Если мы проявим слабость, мы пропали! Давай будем сильными, а когда вернемся домой, поплачем вместе!"

    Вот что означало рукопожатие старого учителя.

    Мину проводили к хозяйке пансиона, та поцеловала ее скорее как дочь, нежели как воспитанницу.

    Увы, этот поцелуй не успокоил Мину, а опечалил.

    Так вот он каков, этот мир! Чужая женщина имеет право поцеловать вас, словно она вам мать! Мина вспомнила о своем первом пробуждении в комнате сестрицы Селесты: обои в кабинете хозяйки пансиона были очень похожи на те, что так угнетали когда-то бедную девочку.

    Первые часы одиночества пришли ей на память, и она почувствовала себя как никогда сиротливой и всеми брошенной.