- Это же было в понедельник! Правда, ты на такие мелочи внимания не обращаешь, да я тебя и не упрекаю, я просто-напросто констатирую факт. Ты на завтрак заказал свежую свинину, а нам подали яйца вкрутую (метаморфоза, которой ты по своей обычной рассеянности даже не заметил); вот я и решил подкрепить силы кусочком цыпленка в обществе нашего друга Людовика. Был цыпленок лишь предлогом, чтобы поговорить, или, наоборот, разговор был предлогом, чтобы съесть цыпленка? Этого я не знаю. Должен тебе, однако, заметить, что разговор закончился гораздо позже, чем цыпленок, и я вернулся в наш с тобой монастырь лишь около трех часов ночи. Подняв глаза кверху, но не для того, чтобы определить, какая будет завтра погода, а скорее просто так, я увидел бледный отсвет рабочей лампы в окне нашей соседки, а сегодня, когда я увидел ее со свертком в руке, я вспомнил об этом ночном бдении и из простого человеколюбия расспросил о ней Мари Жанну. Ты знаешь, что она мне ответила… Бедная девочка!

    - Да, бедная девочка! Ты прав, Камилл; все даже печальнее, чем ты думаешь, потому что у нее нет в этом мире ни родных, ни друзей, ни знакомых.

    - Это ужасно! - вскричал Камилл. - И ты, живя пять или шесть месяцев с ней по соседству, не искал ее знакомства?

    - Я с ней знаком, - со вздохом признался бретонец, - и разговаривал с ней несколько раз…

    Возможно, в ту минуту Коломбан собирался все открыть другу, но тот оттолкнул его одной из тех фраз, которые неизменно настораживали готового сдаться Коломбана.

    - Ах, скрытный бретонец! - вскричал Камилл. - Ты с ней разговаривал, а мне - ни слова! Ты что же, решил изменить искренности и честности, которую твои предки объявили своей привилегией на том основании, что у них твердые лбы и квадратные лица? Да, в самом деле, твоя скрытность во время разговора о принцессе Ванврской должна была меня насторожить. Но я тебя прощу при условии, что ты мне поведаешь об этой пасторали подробнейшим образом, не опуская ни единой мелочи и не жалея цветов красноречия. В отличие от тебя, я обожаю длинные истории… Сейчас я возьму сигару, прикурю… вот так! Ну, я готов. Начинай, Коломбан. Ты так хорошо рассказываешь!

    - Уверяю тебя, Камилл, - смущенно пробормотал Коломбан, - что в наших разговорах не было ничего для тебя интересного.

    - Ловлю на слове, дружок!

    - То есть?..

    - Когда ты говоришь, что не было ничего интересного для меня, то подразумевается, что тебе эти разговоры чрезвычайно интересны, не так ли? Я хочу знать, затронул разговор с Кармелитой твой ум, твою душу или твое воображение? Одним словом, я могу повторить все то, что говорил по поводу принцессы Ванврской. Разумеется, я не ставлю нашу соседку в один ряд с прачкой… Эта красавица, что проводит ночи за шитьем рубашек для больниц и монастырей, интересует тебя особым образом? Отвечай, Коломбан! Отвечай же!

    Видя себя припертым к стенке, бретонец тронул его за колено и с ласковой серьезностью произнес:

    - Послушай, Камилл, я все тебе расскажу, но Богом заклинаю тебя: отнесись к моей исповеди без своего обычного легкомыслия и храни мою тайну так, как хранил бы ее я сам, если бы не считал, что скрыть от тебя уголок моего сердца - значит изменить нашей дружбе.

    И Коломбан слово в слово пересказал Камиллу то, что он уже доверил брату Доминику.

    - А что сказал на это брат Доминик? - поинтересовался Камилл, когда его друг умолк.

    Коломбан передал молодому креолу обнадеживающие слова монаха.

    - Ну что ж, в добрый час! - подхватил Камилл. - Вот аббат моей мечты! Будь я сыном аббата, хотел бы я, чтобы мой отец был похож на брата Доминика! Хорошо, что он тебя поддержал, хотя, откровенно говоря, ты в поддержке не нуждаешься. Поджигать тлеющую паклю всегда казалось мне праздным занятием. Но как я сразу не догадался?!

    Должен же я был заподозрить неладное по детским разговорам, которые ты вел в первые дни после моего приезда, а в особенности по тому, как упрямо ты отказывался съезжать с этой квартиры. Хорошо, что ты меня предупредил: самое время! Я сгорал от нетерпения. Завтра я уже был готов ринуться в бой. Но теперь все кончено. Возлюбленная моего хозяина - как супруга Цезаря: ее не должно коснуться даже подозрение! Положись на мою скромность и скажи мне теперь, что ты намерен делать… Позволь тебе заметить, что твое продвижение к цели идет в противоположном направлении с твоей страстью: ты обожаешь женщину, но не приближаешься к ней ни на шаг.

    - Что значит, по-твоему, приближаться, Камилл? - робко спросил Коломбан.

    - Приближаться - значит не отступать, а отступление, по моему мнению, это то, что ты делаешь целый месяц с тех пор, как я здесь… Я думаю вот о чем… Это глупо… Ах я дурак, скотина безмозглая! Ах, простофиля! Тебя стесняет мое присутствие, дорогой друг! Завтра я тебя от него избавлю.

    - Камилл! Камилл! Ты в своем уме? - вскричал Коломбан.

    Словно лев из Ботанического сада, он нуждался в шавке-приживалке.

    - Разумеется, Коломбан! Я не хочу мешать счастью своего единственного друга.

    - Да ты нисколько мне не мешаешь, Камилл.

    - Нет, очень даже мешаю. И завтра же я отправляюсь на поиски холостяцкой квартиры.

    - Ну вот, ты хочешь меня бросить, - грустно сказал Коломбан, - мое соседство тебе надоело, моя дружба тебе в тягость!

    - Ах, дорогой Коломбан, не говори глупостей!

    - Ладно, уходи, но я уйду с тобой.

    - Тогда беги к хозяину, и если мое присутствие тебя не смущает…

    - Мальчишка! - задохнувшись от радости, воскликнул бретонец.

    - …Заключи договор на нас обоих на три, шесть или даже девять месяцев… если, конечно, повторяю…

    - Камилл! - перебил его Коломбан. - Я люблю Кармелиту, люблю всей душой, но если бы ты сказал: "Коломбан! Мои имения в Америке уничтожены пожаром, я разорен, надо начинать все сначала; взгляни на мои руки, они слабы, и мне нужна твоя помощь!" - Камилл, я поехал бы в ту же минуту не задумываясь, без сожалений, без оглядки, не печалясь о том, что оставил здесь половину жизни.

    - Хорошо, хорошо, договорились! Я знаю, что ты поступил бы как говоришь.

    Бретонец печально улыбнулся.

    - Разумеется, я так и сделал бы, - сказал он.

    - Куда же тебя приведет эта любовь?

    - К алтарю, вероятно.

    - Ого! Хочешь жениться на девочке, которая шьет рубашки для больниц и монастырей, ты, виконт де Пангоэль, отпрыск Роберта Сильного?

    - Она дочь капитана, офицера Почетного легиона.

    - Ну да, ну да, военная знать… Впрочем, не в этом суть. Если это приемлемо для тебя, для твоего отца, то кому какое дело?

    - Мой отец будет готов на все ради счастья единственного сына.

    - Что ж тебе мешает переговорить с ним?

    - Дорогой Камилл! Я еще не знаю, любит ли меня Кармелита.

    - И потом, ты хочешь, наверное, прежде чем вступить на тернистый путь, именуемый браком, упиться ароматом цветущих лугов любви, не так ли? Вот это я понимаю! Такой приступ чувственности, такое изысканное сладострастие по мне! Однако ты же, надеюсь, не позволишь возлюбленной портить глаза на этой паучьей работе?

    - А как же быть, Камилл? Я не настолько богат, чтоб ей помочь. Впрочем, будь я миллионером, разве она приняла бы помощь, в какой бы форме я ее ни предложил?

    - Она не примет помощь, но она примет заказ.

    - А как я найду ей работу?

    - До чего ты туго соображаешь, мой милый!

    - Ну, объясни же мне! Я умираю от нетерпения!

    - Один мой приятель из колоний поручил заказать шесть дюжин рубашек: три - из голландского полотна, другие три - из батиста. Я на днях купил ткань, мне доставят ее нынче вечером или завтра. Приятель, давший мне это поручение, просил, чтобы в среднем каждая рубашка обошлась ему в двадцать пять франков. На мужскую рубашку идет три метра двадцать пять сантиметров ткани. Положим, материя обходится по пять франков за метр, на рубашку уходит по шестнадцать франков двадцать пять сантимов. Стало быть, на шитье остается по восемь франков семьдесят пять сантимов за штуку. Давай закажем рубашки соседке: похоже, у нее золотые руки и вместо одного франка за рубашку она заработает почти по девять. Теперь тебе ясно?

    - Она не согласится, - покачал головой Коломбан.

    - Почему?

    - Она подумает, что это просто хитроумный способ ей помочь, она знает, сколько стоит такая работа, и, когда ты предложишь баснословную цену, она откажется.

    - Ах, ты истинный бретонец, упрямый до одури! Да с какой стати она станет отказываться взять за свою работу деньги, которые я все равно заплатил бы в магазине готового платья. Я покажу ей мои счета, черт возьми!

    - В таком случае она, возможно, и согласится, и я от души тебя благодарю: ты все замечательно придумал!

    - Предложи ей это сегодня же вечером.

    - Я подумаю.

    - Заодно поразмышляй и о том, что шитье рубашек - это не дело. Я поездил по свету и иногда - ты будешь смеяться! - в отличие от многих других, кто смотрит, но не видит, я кое-что замечал помимо своей воли… Я увидел, что недалеко то время, когда машина за час будет выполнять работу, которую сотня женщин не сделает за неделю. Возьми, к примеру, кашемировую шаль - целая индийская деревня работает над ней полгода, а лионские ткачи - всего двенадцать часов! Надо подыскать Кармелите занятие, которое не даст ей умереть с голоду, на случай если господин граф де Пангоэль не позволит господину своему сыну жениться на белошвейке.

    Коломбан поднял на Камилла глаза, полные слез.

    - Я никогда не видел тебя таким серьезным, таким добрым, таким рассудительным, Камилл! От всего сердца благодарю тебя за это, ибо тобою движет дружба.

    Пропустив излияния Коломбана мимо ушей, Камилл спросил:

    - Ты, кажется, говорил, что она любит музыку?

    - Страстно! Она даже недурно музицирует, насколько я могу судить.

    - Ты слышал, как она поет и музицирует?

    - Никогда: у бедняжки нет инструмента.

    - Будет у нее инструмент!

    - Каким образом?

    - Еще не знаю, но говорю тебе, он у нее будет.

    - Ты начинаешь заходить слишком далеко, Камилл.

    - Незачем ходить далеко, чтобы найти для нее фортепьяно: мы ей отдадим твое.

    - Мое фортепьяно?

    - Разумеется.

    - Да мой инструмент вконец расстроен.

    - Знаю, вот поэтому и надо отдать.

    - Ты хочешь отдать ей плохое фортепьяно - ну и ну!

    - До чего ж ты глуп, дружок!

    - Спасибо!

    - Не обижайся, это я говорю по-дружески… Но пойми, я сто раз говорил, что не выношу твой инструмент, он на целый тон выше, чем надо… Какой у нее голос?

    - Контральто.

    - То, что нужно! У тебя ведь баритон! Мы обменяем твой инструмент, я возмещу пятьсот франков, у вас будет отличное фортепьяно! Инструмент - как зонтик: одного хватит двоим и даже троим.

    - Камилл…

    - Дело сделано, инструмент куплен, завтра он будет здесь.

    - Ты меня обманываешь, Камилл!

    - Все обстоит именно так, как я имел честь тебе доложить. Я готовил сюрприз к твоим именинам, но день именин уже прошел; я отложил до твоего дня рождения, но он еще не наступил, а мне так не хочется играть на инструменте, слишком для меня высоко настроенном! Я вручу тебе подарок завтра в честь дня рождения твоего отца, дядюшки, тетушки или какого-нибудь кузена… Какого черта!.. Есть же у тебя какой-нибудь родственник, у которого завтра день рождения?!

    - Ах, Камилл! - вскричал до слез растроганный бретонец. - Спасибо, друг мой, спасибо!

    Несмотря на внушительные размеры книги, которую мы публикуем, а также на удовольствие, которое всегда испытывает автор, анализируя характеры своих героев, мы не намерены описывать день за днем жизнь троих молодых людей. Мы могли бы это сделать, если бы публиковали только их историю, но раз их приключения лишь эпизод огромного романа, представленного на суд читателей, то мы не рискуем докучать излишними подробностями.

    Заметим только, что Камилл точно исполнил намерения, которые он изложил Коломбану.

    Кармелита не стала возражать против назначенного вознаграждения, когда увидела в счетах Камилла, как высоко оценивается такая работа. Она приняла предложение молодого человека. Теперь она обходилась без посредника - этой пиявки, обогащающейся за счет производителя и покупателя, - и в ее доме воцарилось благополучие. Правда, когда речь зашла о новом фортепьяно, которому предстояло переместиться из квартиры двух друзей в ее жилище, девушка показала себя не такой уж покладистой. Но она, испытывая к Коломбану привязанность, смешанную с уважением, не могла устоять перед ним и распахнула двери звонкоголосому гостю.

    Более того: она согласилась брать уроки пения. Друзья должны были заниматься с ней по очереди.

    Кармелита прекрасно читала ноты, с блеском разбирала самые трудные места. У нее были отлично поставлены руки, но она так же плохо разбиралась в музыке, как и в любви.

    Она играла, весьма смутно представляя, что именно она исполняет, и в этом - да будет позволено профану вмешаться на минуту в то, что его не касается, - огромный недостаток музыкального образования, которое девицы получают в пансионах. Ученицам забивают головы отвратительной музыкой под тем предлогом, что она нетрудная. А если еще, к несчастью, преподаватель поет гнусавым голосом, который зовется камерным (это означает попросту, что в театре подобный голос был бы невозможен), и к тому же, как все певцы, одержим страстью сочинять романсы, словно достаточно иметь хоть какой-то голос, чтобы быть музыкантом, - такой преподаватель и юным ученицам почти всегда прививает столь же сомнительный вкус. Если учитель сам не поет, от этого не легче: вместо романсов он будет пичкать девочек своими кадрилями, вальсами, галопами, фантазиями, вариациями, каприччо - скучными каприччо и дурацкими вариациями!

    Богом заклинаю вас, дорогие содержательницы пансионов! Требуйте от педагогов, чтобы они преподавали музыку, которую изучали, а не ту, что они сочиняют сами. Как?! Существуют шедевры великих мастеров, исполинских гениев: Гайдна, Генделя, Глюка, Моцарта, Вебера и Бетховена - а вы разрешаете изучать гавоты этих господ!

    Может, кто-нибудь полагает, что такое невозможно?

    Как бы не так! Это происходит на каждом шагу.

    Вот и с бедняжкой Кармелитой, от природы одаренной девочкой, было то же: ей приходилось исполнять только третьесортные пьески, она не имела представления об очаровании истинной музыки.

    Первые же уроки молодых людей она восприняла с воодушевлением. Для нее это было настоящее откровение.

    Вот только два друга никак не могли договориться.

    Коломбан, серьезный и чопорный, как немец, к тому же верный ученик старого Мюллера, полагал, что все его раздумья и мечтания находят выражение в немецкой музыке.

    Камилл, живой и легкомысленный, как неаполитанец, понимал, любил и признавал только итальянцев.

    Различия в музыкальных вкусах вполне выражали несходство характеров двух друзей; они без конца спорили о музыкальном образовании Кармелиты.

    - Немецкая музыка, - говорил Коломбан, - это человеческие страсти, переложенные на музыку.

    - Итальянская музыка, - говорил Камилл, - это воспетая мечта.

    - Немецкая музыка глубока и печальна, - говорил Коломбан, - она подобна Рейну, несущему воды в тени елей среди скалистых берегов.

    - Итальянская музыка весела и беззаботна, - говорил Камилл, - она напоминает Средиземное море в тени олеандров.

    Эти стычки грозили затянуться. Тогда мудрый бретонец предложил заключить перемирие.

    Коломбан полагал, что с девушкой можно параллельно изучать музыку Бетховена и Чимарозы, Моцарта и Россини, Вебера и Беллини.

    Разные пути вели к одной цели.

    Вот так Кармелита стала брать уроки двух друзей.

    Три месяца спустя она уже замечательно распевала с ними трио.

    С этого времени счастье вошло в дом через ту же дверь, через которую тремя месяцами раньше вошло благополучие.

    Молодые люди почти каждый вечер собирались в небольшой гостиной у девушки. Изобретательный Камилл как-то в отсутствие Кармелиты приказал оклеить эту комнату новыми обоями, желая избавить несчастную сироту от горьких воспоминаний о смерти матери. Втроем они проводили прелестные вечера, забывая о времени и с удивлением спохватываясь, когда часы били полночь.

    У Коломбана был красивый звучный баритон широчайшего диапазона. Молодой человек исполнял то отрывок из Вебера или Моцарта, то арию Меюля или Гретри. Камилл пел тенором, голос его был чист и нежен; когда сладкогласый ангел выводил арию из "Иосифа" "Поля родимые! Хеврон, долина грез!", в ней слышалась такая нежность, такая глубокая печаль, что ни Коломбан, ни Кармелита не могли удержать слез.

    Кармелита не смела петь соло. До сих пор она лишь робко подпевала кому-нибудь из друзей в дуэтах или им обоим в трио.

    У нее был голос редкой красоты и силы. В некоторых трагических ариях из детского ротика Кармелиты вырывались звуки, напоминавшие партию трубы в похоронном марше.

    Бывали минуты, когда ее голос рыдал подобно виолончели.

    В иные минуты он звучал нежно, словно хрустальная флейта, или печально, как гобой.