Оба друга слушали ее с восхищением, а Камилл, не пропускавший раньше ни одного спектакля в Опере, ни разу не бывал там с тех пор, как впервые услышал Кармелиту, которую назвал la gemma di Parigi - жемчужиной Парижа.

    Оба друга не переставали удивляться стремительным успехам девушки.

    Однажды вечером они были просто потрясены: она от начала до конца спела всю партитуру "Дон Жуана", а ведь друзья дали ее Кармелите только накануне. У нее в самом деле была необыкновенная музыкальная память: ей было достаточно раз услышать мелодию, чтобы безошибочно повторить ее четверть часа спустя.

    У Коломбана была целая коллекция немецкой музыки, но всего за несколько месяцев она была исчерпана. Тогда Камилл взялся удовлетворить нужды их филармонического общества; он обыскал все магазины, выбирая, как и следовало ожидать, произведения своих любимых авторов (Коломбан в шутку называл их испорченной латынью).

    Девушка с жадностью набрасывалась на ноты и постепенно познакомилась с основными творениями всех великих мастеров. Скоро она стала прекрасно разбираться в музыке; занятия пением развили ее необыкновенный талант.

    Так проходили вечера; молодые люди слушали пение друг друга, и это было их главное занятие, а после каждого музыкального номера Камилл отпускал какую-нибудь неотразимую шутку, заставлявшую Кармелиту с Коломбаном заливаться по-детски веселым хохотом.

    Бывало, что Камилл рассказывал в самых приличных выражениях о каком-нибудь дорожном приключении, пикантном или рискованном.

    Одному Коломбан не переставал удивляться. Казалось, что Камилл, этот беззаботный путешественник, побывавший в Италии, Греции, Малой Азии, подобно перелетной птице ничего там не разглядел, не запомнил, не постиг. Но как только его слушательницей стала Кармелита, его словно подменили: он теперь повествовал о путешествиях как ученый, как художник, как поэт. Он рассказывал о раскопках, о прогулках при луне на берегах знаменитых озер, о стоянках в безводной пустыне или в девственном лесу. И тогда это был новый, неведомый Камилл, чьи красочные рассказы были полны страсти, воодушевления, искренности.

    Коломбана потрясла эта перемена. Друг представал совершенно в ином свете: теперь это был не легкомысленный юнец, пустой, беззаботный и тщеславный; теперь это был очаровательный кавалер, светский лев и в то же время блестящий артист.

    Кто сотворил это чудо? Коломбан не знал, да и не задавался этим вопросом.

    Но мы, читатели, любопытнее бретонца; давайте вместе попробуем определить, чем объясняются перемены в образе мыслей и манерах Камилла де Розана, как он теперь иногда то ли в шутку, то ли с гордостью представлялся.

    Причину этих изменений разглядеть не трудно.

    Вы видели, как гордо вышагивает павлин по гребню крыши? Конечно, нет ничего красивее, но в то же время нет ничего печальнее, чем наблюдать это самодовольство! Издали завидев самку, он сейчас же распускает переливающийся хвост, словно расшитый бриллиантами, жемчугами, рубинами.

    Под взглядом Кармелиты точно так же переливались бриллианты, жемчуга и рубины, которыми были пересыпаны рассказы Камилла.

    Он распускал хвост (употребим это тривиальное, но меткое выражение).

    Проживи Камилл бок о бок с Коломбаном хоть двадцать лет, он не удостоил бы друга зрелищем хоть одного драгоценного камешка из своего богатого хвоста.

    Но для таинственного и неведомого бога, что незримо витает над головою юных девушек, Камилл не жалел сокровищ красоты, ума и воображения.

    Между двумя старыми друзьями складываются порой такие же отношения, как между мужем и женой: беседуя, они не считают нужным до конца раскрывать себя; но пусть только появится третий, и разговор их в ту же минуту станет захватывающе интересным, словно двое немых вдруг обрели дар речи.

    Честный Коломбан приписывал прежнее молчание и теперешнюю разговорчивость Камилла его неровному и капризному характеру.

    Для Кармелиты, воспитанной в строгом пансионе Сен-Дени, а потом ставшей сиделкой больной матери и свидетельницей ее смерти, печаль составляла до сих пор основу жизни, и суровый бретонец, сам того не ведая (не догадывалась об этом и девушка), словно продолжал благотворные, но наводящие грусть уроки, которые она получила в пансионе.

    Если бы в то время у ее сердца прямо спросили, кто из двоих молодых людей ей больше нравится, она, конечно, без колебаний, повинуясь природному инстинкту и непреодолимому влечению, указала бы на Коломбана.

    Его серьезный характер не только не отталкивал, но привлекал девушку. Они неизменно сходились во мнениях и оценках, о чем бы ни шла речь.

    Характер Камилла, наоборот, был совершенно противоположен характеру Кармелиты; его горячность вызывала у нее беспокойство, его легкомыслие порой возмущало девушку. Она в любую минуту была готова, как старшая сестра, выбранить его словно школьника; ее сильная, решительная натура имела над Камиллом некоторую власть, подобно той, какую Коломбан имел в коллеже над своим однокашником. По отношению к нему она скорее была по-матерински заботлива, чем испытывала настоящее влечение.

    Когда она работала или хотела побыть одна, а Камилл входил без предупреждения, она, не стесняясь, могла ему сказать: "Ступайте, Камилл, вы мне мешаете!"

    Никогда она не посмела бы сказать такое Коломбану.

    Да Коломбан никогда ей и не мешал.

    Вот как вышло, что Кармелита сама запуталась в своих чувствах; она стала принимать непринужденные отношения, установившиеся между ней и Камиллом, за разгорающуюся страсть, а почтительную и глубокую любовь, которую она питала к Коломбану, - за страх.

    Коломбан словно удерживал ее, Камилл - увлекал.

    Коломбан любил ее, Камилл соблазнял.

    Как воспринимает жизнь ребенок? Как гирлянду цветов, из которых самый красивый тот, что всех ярче. Как девушка представляет себе любовь? Как землю обетованную, где она сможет оборвать лепестки с венка своих мечтаний.

    Жизнь с Коломбаном подразумевалась как постоянное учение и ежедневный труд; жизнь с Камиллом представлялась ей нескончаемым путешествием по разноцветной стране фантазии.

    Если вечером у Кармелиты появлялось желание ознакомиться с какой-нибудь пьесой, о которой заходила речь, Коломбан говорил:

    - Завтра она у вас будет.

    А Камилл, всегда готовый исполнить чужое желание как свое собственное, невзирая на поздний час, на проливной дождь, на то, что все вокруг закрыто, что издатели давно спят, бежал через весь Париж, барабанил в дверь владельца нотного магазина до тех пор, пока тот, соблазнившись большими деньгами, не отпирал дверь.

    Гуляя однажды в Люксембургском саду, Кармелита изъявила желание, весьма, впрочем, ненавязчиво, заполучить один-два цветка розового каштана.

    - Я знаю одного садовника на улице Санте. На обратном пути вы получите целую охапку, милая Кармелита, - пообещал Коломбан.

    Но Камилл, проворный, словно кошка, уже вскарабкался на дерево, не обращая внимания на справедливые упреки Коломбана, напоминавшего, что они находятся в общественном месте. Сломав огромную ветку розового каштана, он, торжествуя, спрыгнул наземь. Его не остановил ни один сторож: Камилл будто заключил сделку со счастьем и удачей; если бы хироманту довелось изучать линии жизни по руке Камилла, он, несомненно, различил бы и проследил линию счастья, берущую начало на Марсовом бугре и сбегающую к запястью, - линию прямую, ясную, непрерывную, без отклонений.

    И действительно, невозможно было себе представить человека более дерзкого и удачливого, чем Камилл.

    Эти и подобные приключения, следовавшие одно за другим по любому поводу и на каждом шагу, пробудили в сердце Кармелиты удивление, смешанное с восхищением.

    Коломбан по некоторым признакам заметил, что Кармелита увлеклась креолом.

    "Это вполне естественно, - сказал он себе, нимало не тревожась этим увлечением, - он красив, весел, обходителен, умеет произвести впечатление, от меня же веет только грустью и силой".

    Но, возвращаясь время от времени к этой мысли, он все больше хмурился, а в честное сердце его закрадывалась печаль. Тогда он стал рассуждать так:

    "Господи Боже мой! Ты сделал меня чопорным и строгим в двадцать четыре года, точно я старик! Какой скучный вышел бы из меня спутник для восемнадцатилетней девушки! Ведь у нас будут совершенно разные вкусы… Однако, - прибавлял он, словно еще сомневаясь, - все говорит за то, что я мог бы составить счастье Кармелиты, у меня достало бы на это сил, как есть к тому желание и воля!"

    Он смотрел на них - красивых, молодых, смеющихся, сидящих бок о бок, и ему чудилось, будто ореол юности, осенявший чело каждого из них, сливается в один ореол любви.

    Он бледнел, сокрушенно качал головой и отходил в тень, тогда как Камилл и Кармелита светились радостью.

    "Напрасно я пытался себя обманывать, - продолжал он молчаливый монолог, - они любят друг друга, и это справедливо: они будто созданы друг для друга… А ведь я мечтал о совсем другой жизни для нее… Кармелита, любимая! Я хотел, чтобы ты заняла высокое положение и могла этим гордиться! Камилл понимает жизнь лучше меня: он сделает ее счастливой!"

    Несмотря на невыносимые страдания, на тоску, с каждым днем все больше овладевавшую его сердцем, Коломбан с этой минуты решился на полное самоотречение, отдав Камиллу сокровище, которое берег для себя.

    Однажды вечером Камилл с Кармелитой пели чарующими голосами дуэт влюбленных. Они касались друг друга плечами, волосы их развевались, дыхание смешивалось, а в пении слышалась неподдельная человеческая страсть, достигающая почти небесных высот. Когда друзья вернулись к себе, Коломбан положил руку Камиллу на плечо и строго на него взглянул; в его глазах блестели слезы, но он подавил вздох и ровным голосом сказал:

    - Камилл, ты любишь Кармелиту!

    - Я? - вскричал Камилл и покраснел. - Клянусь тебе…

    - Не клянись, Камилл. Лучше выслушай меня, - сказал Коломбан. - Ты любишь Кармелиту, может быть сам того не сознавая, но ты ее любишь по-настоящему, если не так же, то, по крайней мере, не меньше, чем я сам.

    - А Кармелита?.. - спросил Камилл.

    - Я ее не спрашивал, - признался Коломбан. - Да и к чему? Я и так вижу, что творится в ее душе! Признаюсь, к чести вас обоих, что вы долго боролись и увлеклись друг другом, так сказать, против собственной воли… Вот что я задумал…

    - Нет! Нет! - воскликнул Камилл. - Сначала выслушай ты меня, Коломбан. Я уже давно получаю от тебя, ничего не отдавая взамен; я принимаю твои жертвы, не имея возможности отплатить тебе тем же! Ты, вероятно, прав: я готов влюбиться в Кармелиту, предать нашу дружбу. Но клянусь тебе, Коломбан, о своей любви я не говорил ей ни слова. Клянусь, что до этой минуты, до сегодняшнего дня, когда ты вырвал у меня это признание, я прятал свою любовь от себя самого… Это первая моя вина по отношению к тебе. Но повторяю тебе: я не подозревал, вступая на этот скользкий, но заманчивый путь - дружбы втроем, - что приду прямо к любви. Ты увидел это первым - благодарю! Ты говоришь мне об этом - тем лучше! Еще не поздно! Да, да, дорогой Коломбан, я был готов влюбиться в Кармелиту, и меня страшит эта любовь, потому что Кармелита для меня словно жена брата моего. Я тебя выслушал, спросил свое сердце и, увидев разверзшуюся бездну, принял окончательное решение: сегодня же вечером я уезжаю.

    - Камилл!

    - Уезжаю!.. Я поставлю между своими желаниями и страстью непреодолимое препятствие. Я уеду за море и поселюсь где-нибудь в глуши в Шотландии или Англии. Но я во что бы то ни стало уеду из Парижа, оставлю Кармелиту, оставлю тебя!

    Камилл разразился слезами и бросился на диван. Коломбан остался стоять, твердый, как скала его родных берегов, о которую шесть тысячелетий разбиваются волны.

    - Благодарю тебя за благородное намерение! - сказал он. - Я знаю, что ты способен пойти ради меня на величайшую жертву. Но, увы, слишком поздно, Камилл!

    - Почему поздно? - спросил креол, вскидывая заплаканное лицо.

    - Да, слишком поздно! - повторил Коломбан. - Если бы даже я был до такой степени себялюбив, что принял бы от тебя эту жертву, мне не вырвать из сердца Кармелиты любовь к тебе.

    - Кармелита любит меня? Ты уверен? - вскочив на ноги, воскликнул Камилл.

    Коломбан взглянул на друга, слезы которого внезапно высохли словно под лучами августовского солнца, и повторил:

    - Да, любит.

    Камилл догадался, что его эгоистичная радость слишком очевидна.

    - Я уезжаю, - заявил он. - С глаз долой - из сердца вон!

    - Вам не следует разлучаться, - возразил Коломбан. - Вернее, не мне вас разлучать. Я презирал бы себя, если бы не сумел справиться с любовью, которая может огорчить моего брата и мою сестру.

    - Коломбан! Коломбан! - воскликнул креол, видя, каких усилий стоило его другу сдерживаться.

    - Не беспокойся, Камилл. Через несколько дней каникулы; уеду я!

    - Никогда!

    - Говорю тебе: я уеду… Только, - прибавил бретонец дрогнувшим голосом, - обещай мне, Камилл…

    - Что?

    - Обещай, что Кармелита будет счастлива.

    - Коломбан! - вскричал креол, бросаясь другу на шею.

    - Поклянись, что не будешь на нее посягать до свадьбы!

    - Перед Богом клянусь! - торжественно произнес Камилл.

    - В таком случае, - смахнув слезу, проговорил Коломбан, - я ускорю отъезд. Ты ведь меня понимаешь, Камилл? - продолжал бретонец, едва переводя дух. - Как бы ни был я силен, я не так давно от нее отказался, чтобы спокойно взирать на ваше счастье… Я буду для вас немым укором! Решено: я уеду завтра же; меня отчасти утешает мысль, что я побуду с отцом немного дольше чем обычно: пусть хоть ему будет хорошо!

    - О Коломбан! - вскрикнул Камилл, обнимая благородного бретонца. - До чего же я жалок и ничтожен рядом с тобой! Прости, что заставляю тебя пожертвовать своим счастьем! Но видишь ли, мой дорогой, мой обожаемый Коломбан! Я тебя обманывал, когда говорил, что собираюсь уехать. Я бы не уехал, я покончил бы с собой!

    - Несчастный! - вскричал Коломбан. - Я уеду, я! Уж я не покончу с собой, ведь у меня отец!

    Немного успокоившись, он продолжал:

    - Тем не менее, ты понимаешь, что ради любимой человек иногда готов принять смерть, не так ли?

    - Я во всяком случае не понимаю, как можно жить без нее.

    - Ты прав, - кивнул Коломбан, - иногда у меня самого появлялись такие же мысли.

    - У тебя, Коломбан?! - ужаснулся Камилл: такие речи в устах мрачного бретонца имели совсем другой смысл, чем в его собственных.

    - У меня, Камилл, да!.. Впрочем, успокойся, - поспешил прибавить Коломбан.

    - Да, ты же сказал, что у тебя отец!

    - И кроме того, у меня есть вы оба, мои добрые друзья, и я бы ни за что на свете не согласился, чтобы вас мучили угрызения совести. Ступай в свою комнату, Камилл. Я спокоен, я сейчас хочу только одного - поскорее увидеться с отцом.

    Юному креолу не терпелось остаться одному. Как только он вышел, Коломбан, мрачный и обездоленный, словно дерево, лишившееся всех своих листьев под порывом декабрьского ветра, прошептал:

    - Ах, отец! Зачем только я тебя покинул!..

    Коломбан сам назначил свой отъезд на следующий вечер.

    Ему было нестерпимо тяжело сообщить об этом Кармелите.

    Она вышивала, когда Коломбан вошел к ней в сопровождении Камилла.

    Кармелита подняла голову, улыбнулась молодым людям, протянула им руку и вновь взялась за работу.

    Воцарилась такая тишина, что, казалось, можно было услышать ровное и чистое дыхание Кармелиты. Молодые люди не в силах были вздохнуть.

    Девушка собиралась было спросить, почему они молчат. В это мгновение Коломбан печально проговорил:

    - Кармелита! Я уезжаю.

    Кармелита встрепенулась и переспросила:

    - Уезжаете? - Да.

    - Куда же?

    - В Бретань.

    - Почему? Не дожидаясь каникул?

    - Так нужно, Кармелита.

    Девушка пристально на него посмотрела.

    - Так нужно? - переспросила она.

    Коломбан собрался с духом, чтобы выговорить ложь, которую он придумал накануне.

    - Таково желание моего отца, - солгал он.

    Но бретонец не умел лгать, губы его не слушались, и он пробормотал эти слова едва слышно.

    - Вы уезжаете? А я?.. - забывшись, воскликнула девушка.

    Коломбан смертельно побледнел; его сердце готово было остановиться.

    Зато Камилл почувствовал, что краска бросилась ему в лицо, а сердце бешено заколотилось.

    - Вы знаете, Кармелита, - продолжал Коломбан, - что в человеческом языке есть слово, о которое разбиваются все наши желания и надежды, - надо!

    Коломбан произнес это столь решительно, что Кармелита опустила голову, будто услышала приговор из уст самой Судьбы.

    Но молодые люди увидели, как слезы падают из ее глаз прямо на вышивание.

    В душе бретонца происходила страшная борьба, мучительные стадии которой Камилл читал на его лице. Возможно, Коломбан не выдержал бы, упал бы Кармелите в ноги и во всем ей признался, но Камилл положил руку ему на плечо и проговорил:

    - Дорогой Коломбан, ради Бога, не уезжай! Эти слова вернули Коломбану мужество.

    - Так нужно, - повторил он Камиллу то, что уже сказал Кармелите.

    Камилл отлично понимал, что делает. Он знал, какую власть над сердцем друга имеет его голос.

    И потому двух слов, которых недостаточно было Кармелите, оказалось для Камилла довольно.