Коломбан презрительно усмехнулся.

    - Да, я взываю к ней, - продолжал Камилл. - Спроси у нее; надеюсь, ей ты поверишь? Спроси, соблазнял я ее когда-нибудь или хотя бы искушал? Спроси, не получилось ли так, что мы оба непреднамеренно, сами того не желая, роковым образом оказались во власти таинственных сил, и произошло это в одну из душных летних ночей. Спроси у нее, и она тебе скажет, что мы, как дети, обманутые своей невинностью, не искали случая сблизиться, это получилось само собой… Ты умеешь управлять своими чувствами, у тебя нечеловеческая сила воли, ты, возможно, устоял бы. Я же слаб, как тебе известно, друг мой; я чувствовал, как меня одолевают тысячи неведомых желаний, находивших отклик в моем сердце, - ведь эти же желания будоражили Кармелиту, - и я закрыл на все глаза: мир перестал для меня существовать! Можно ли поэтому сказать, Коломбан, что я поступил как неблагодарный друг и нечестный человек? Нет, потому что, как верно то, что меня зовут Камилл де Розан, так же верно и то, что я женюсь на Кармелите в день, который ты назначишь сам! Я не хотел тебе писать обо всем этом, понимаешь? Ведь это привело бы к нескончаемому спору в письмах; но ты здесь, и, как я уже сказал, за тобой слово - назначь день свадьбы!

    Коломбан на мгновение задумался.

    - Ты говоришь правду? - спросил он, пристально глядя на Камилла.

    - Слово чести! - отвечал молодой человек, прижав руку к груди.

    - Если так, я остаюсь, - продолжал Коломбан. - Честный человек всегда может рассчитывать на мою дружбу. Что же касается свадьбы, ты сам должен назначить день; разумеется, чем раньше вы поженитесь, тем лучше.

    - Сегодня же, Коломбан, слышишь, сегодня же я напишу отцу; я попрошу прислать необходимые бумаги, и через полтора месяца мы сможем сделать оглашение.

    - Положим два месяца на случай каких-нибудь непредвиденных обстоятельств. Но уверен ли ты, что твой отец даст согласие на брак?

    - Почему он должен отказать?

    - Твой отец богат, Камилл, а Кармелита бедна.

    - Ее добродетель будет в глазах отца лучшим приданым.

    "Эх ты, мот! - хотел воскликнуть Коломбан. - Ты это приданое пустил по ветру!"

    - А что, если твой отец все-таки воспротивится браку? - продолжал настаивать бретонец.

    - Это невозможно, мой друг!

    - Как бы то ни было, представь на минуту, что отец откажет. Что ты будешь делать?

    - Мне двадцать четыре года. Дождусь полного совершеннолетия и женюсь на Кармелите без согласия отца!

    - Плохо, когда сын поступает против воли родителей, но еще хуже, Камилл, обесчестить девушку и не жениться на ней… Напиши отцу, Камилл, напиши как почтительный сын, но со всей решимостью проси позволения на брак. Пакетботы отходят пятого, пятнадцатого и двадцать пятого числа каждого месяца; послезавтра - пятнадцатое: нельзя терять ни минуты.

    - Так ты остаешься? - спросил Камилл.

    - Да.

    Коломбан приготовил на столе перо и бумагу:

    - Я жду тебя с письмом в павильоне.

    Бретонец спустился в сад, обрадованный тем, что друг готов сдержать слово.

    Четверть часа спустя Камилл вошел в павильон, держа в руке наполовину исписанный лист.

    - Уже готово? - удивился Коломбан.

    - Нет, - возразил Камилл. - Напротив, я только начал. Коломбан бросил на него строгий и вместе с тем вопросительный взгляд.

    - О, не торопись меня осуждать! - остановил его Камилл. - Едва я взялся за дело, как мне на ум пришли твои замечания относительно согласия моего отца. Мне показалось, что твои сомнения небезосновательны.

    - Какое это имеет значение, Камилл, - сказал бретонец, - если ты твердо решился?

    - Верно! Но я думаю, что придется написать немало писем, прежде чем я добьюсь своего. Вряд ли мне удастся уговорить отца с первой попытки. Мы будем долго спорить, обсуждать разные мелочи. Так мы попусту будем терять время и терпение…

    - Ты можешь предложить иной способ?

    - Думаю, что да.

    - Какой же?

    - Я должен поехать сам и лично испросить позволения на брак.

    Бретонец пристально посмотрел на Камилла. Тот, не дрогнув, выдержал взгляд друга.

    - Ты прав, Камилл, - согласился Коломбан. - Такое решение мог принять честный человек… или отпетый мошенник!

    - Надеюсь, ты не сомневаешься в моей порядочности? - спросил Камилл.

    - Нет.

    - Понимаешь, - продолжал Камилл, - если я сейчас отправлюсь к отцу, я за неделю добьюсь от него согласия; а письмами мне пришлось бы донимать его месяца три.

    - Я тоже так думаю.

    - Три недели - туда, три - обратно, недели две - на уговоры - итого два месяца.

    - Ты рассуждаешь здраво, Камилл.

    - Мудрость приходит с годами, старина Коломбан. К несчастью…

    - Что такое?

    - …все это почти неисполнимо…

    - Как так?

    - Я не могу взять с собой Кармелиту.

    - Ну, разумеется.

    - С другой стороны, я не могу оставить ее здесь.

    - Что тебе мешает?

    - Бросить девушку, обречь на насмешки соседей, да что там соседей - первого встречного…

    Коломбан нахмурился.

    - Неужели ты думаешь, что я позволю кому-нибудь оскорбить Кармелиту? - возмутился он.

    - Так ты согласен побыть с ней? Коломбан улыбнулся.

    - По правде говоря, я полагал, что ты знаешь мой характер.

    - Ты будешь с ней жить под одной крышей?

    - Ну, конечно!

    - Коломбан! - вскричал Камилл. - Если ты сделаешь это для меня, всей моей жизни не хватит, чтобы выразить тебе мою признательность!

    - Неблагодарный! - пробурчал бретонец.

    - Нет, Коломбан, нет, не называй меня неблагодарным! Но я знаю твою щепетильность в делах такого рода: я боялся тебя оскорбить, предлагая жить наедине с девушкой.

    - Не я ли жил с Кармелитой три месяца в одном доме до того, как она тебя узнала?

    - Да, но это было до того, как она меня узнала, как ты выражаешься…

    - А почему меня должна оскорбить просьба моего брата позаботиться о его супруге, которая для меня свята как сестра? Или ты имеешь в виду мою прошлую любовь к Кармелите?

    - Коломбан!

    - По-твоему, я способен нарушить клятву?

    - Думаю, ты готов скорее умереть, Коломбан! Я рядом с тобой ничтожество! Да, да, я дурной человек, а ты добрый, ты верный, ты сильный. Я знаю, что ты будешь защищать жизнь Кармелиты лучше, чем мою, а мою жизнь - лучше, чем свою собственную. Поэтому мне нечего опасаться: зная, что ты здесь, я не дрогнул бы, если б мне пришлось сейчас отправляться в кругосветное путешествие!

    - В таком случае, - отвечал Коломбан, - предупреди Кармелиту; ты понимаешь, что без ее согласия я не могу остаться в доме. Если она откажет, ты все равно можешь ехать: я сниму комнату напротив или где-нибудь неподалеку и буду охранять ее так же, как если бы мы жили под одной крышей. Ну, иди, у тебя мало времени: одно дело - отправить письмо, другое - собраться в дорогу.

    Камилл безропотно подчинился.

    Кармелиту передернуло, когда она услышала новость.

    Однако она не высказала ни замечания, ни возражения.

    Услышав предложение Камилла, она оторопела. Кармелита не пыталась понять, что ее так задело. Она инстинктивно чувствовала всю низость Камилла, все величие Коломбана.

    Бретонец настолько вырос в ее глазах, что казался гигантом по сравнению с карликом, которого он называл своим другом.

    В принятом решении изменилось только одно - отъезд Камилла был перенесен на 23 октября.

    Пакетбот в колонии отплывал 25 октября; до отъезда оставалось десять дней.

    Коломбан рассказывал, какую суровую, почти монашескую жизнь он вел в фамильной башне Пангоэлей, как гулял по берегу бушующего моря, как сидел у изголовья больного отца, читая ему "Одиссею".

    Кармелита удивила Коломбана музыкальными познаниями, которые она приобрела за время долгого отсутствия бретонца и частых отлучек Камилла.

    Креол попытался возобновить прежние занятия музыкой, доставлявшие когда-то всем троим столько удовольствия; но мысль о скором расставании не давала им покоя. Кроме того, каждый из них чувствовал в душе смятение.

    Камилла мучили угрызения совести.

    Коломбана одолевали сомнения.

    Кармелита впала в отчаяние.

    Так в тоске и тревоге проходили безрадостные дни и печальные вечера, пока не настало время прощаться.

    Случалось так, что всех троих охватывало смутное нетерпение, пугавшее их самих; они казались себе людьми, затеявшими спор в минуту опасности, и торопились расстаться, потому что рано или поздно это должно было произойти.

    В этих грустных ожиданиях наступило 23 октября.

    Они условились, что Коломбан посадит Камилла в дилижанс, который отправлялся из Парижа в десять часов утра и, следовательно, в одиннадцать должен был проезжать по версальской дороге.

    Бретонец всю ночь не смыкал глаз. В шесть часов он был на ногах, ожидая пробуждения Камилла.

    В восемь Коломбан вошел к нему в комнату.

    - Который час? - спросил Камилл.

    - Восемь, - отвечал Коломбан.

    - О, у нас уйма времени! - воскликнул креол. - Я посплю еще часок?

    Дверь в комнату Кармелиты была отворена. Девушка услышала ответ ленивца.

    - Он прав, дайте ему поспать, друг мой, - сказала она. Коломбан притворил дверь в комнату Камилла и вошел к Кармелите.

    Вероятно, она не ложилась: ее постель была почти нетронута.

    - Вы устали, Кармелита, - с беспокойством поглядывая на девушку, заметил бретонец.

    - Да, - отозвалась она, - я почти всю ночь читала.

    - А остальное время плакали!

    - Я? Совсем нет, - возразила Кармелита, подняв на него сухие, лихорадочно горевшие глаза.

    Коломбан опустил голову и вздохнул.

    Несмотря на то что к отъезду все было давно готово, он поднялся и вышел под тем предлогом, что хочет еще раз взглянуть на чемоданы.

    Ему было тяжело оставаться с Кармелитой наедине, и он поспешил в сад.

    В девять часов он вернулся в дом, вошел к Камиллу и почти насильно поднял его с постели.

    Четверть часа спустя креол сидел в столовой вместе с Кармелитой и Коломбаном.

    Последние минуты перед разлукой были столь же томительны, как проведенные вместе вечера.

    Отъезд чем-то напоминает смерть: человек свыкается с мыслью о грозящей беде, и когда наступает критическая минута, он ничего не чувствует - источник слез истощился!

    Карета, в которой Камилл собирался доехать до версальской дороги, ждала у ворот. Все трое в последний раз посмотрели друг на друга и обнялись.

    Но плакали только Коломбан и Камилл.

    - Вверяю в твои руки свою жизнь, - промолвил Камилл. - Больше чем жизнь - душу!

    По всей вероятности, в эту минуту Камилл не лгал.

    - Поезжай! Отвечаю перед Богом своей душой, своей жизнью! - торжественно произнес бретонец, устремив к небу ясный взор.

    Молодые люди пошли к выходу.

    Коломбан обернулся; видя, что всеми оставленная Кармелита опустила руки и уронила голову на грудь, подобно статуе Одиночества, он пожалел девушку и предложил Камиллу взять ее с собой до версальской дороги.

    Кармелита благодарно на него взглянула, но не поддалась искушению и возразила:

    - К чему?

    И столько отчаяния было в ее голосе!

    Камилл поспешно вернулся, в последний раз обнял ее, потом в ужасе отпрянул.

    Ему почудилось, что он сжимал в объятиях мраморную статую.

    До дилижанса оставалось десять минут: надо было торопиться. Коломбан увлек за собой Камилла; оба сели в карету, и лошади понеслись галопом.

    Ворота были распахнуты настежь.

    - Заприте ворота, - хмуро проговорила Кармелита, обратившись к садовнице.

    Та повиновалась и толкнула створку - ворота с грохотом захлопнулись.

    Кармелита вздрогнула.

    - Это закрылась дверь моего склепа, - прошептала она. Затем она медленно поднялась в дом, вошла в комнату и рухнула на диван.

    Чем объяснить отчаяние Кармелиты, ее печаль, ее холодность?

    Как это часто бывает у тонко чувствующих женщин, она бессознательно сравнивала Коломбана и Камилла.

    И в самом деле, Коломбан - который со дня своего прибытия все больше вырастал в глазах Кармелиты, - Коломбан за эти десять пробежавших дней поднялся на необычайную высоту.

    Ей казалось, что во все время его отсутствия она жила словно в дурном сне.

    Сон… Да, конечно, сон! Не может действительность быть такой страшной!

    Три месяца она была любовницей фата - обаятельного и веселого, что верно то верно, но человека без чести, без совести, бездушного, недостойного, слабовольного; он напоминал разряженную куклу, напомаженную, напудренную, завитую, временами даже забавную, но в конечном счете недостойную настоящей любви. Разумеется, только в страшном сне ей могла привидеться жизнь с этим американцем в пестрых галстуках, ярких жилетах, светлых панталонах, с золотыми цепочками на шее и рубинами на пальцах… Для нее он явился воплощением демона тьмы, который опускается по ночам на грудь спящему человеку. И все эти планы женитьбы, этот отъезд в Америку за разрешением на брак, эта угроза возвращения, нависшая над Кармелитой не как надежда, а как меч, - все это был кошмар, родившийся летней ночью в ее воспаленном мозгу.

    Да, да, это страшный сон!

    А действительность? Великодушный и преданный Коломбан!

    Бесхитростный, большой и сильный, настоящий мужчина! Скажи он любой женщине: "Закрой глаза и ступай!" - она могла бы безоглядно идти за ним; скажи он: "Я так хочу" - она повиновалась бы; прикажи он: "Надо умереть" - она бы умерла!

    Он был благороден и честен, добр и великодушен!

    Это он после трехмесячного отсутствия мог потребовать от друга вернуть доверенное ему сокровище…

    И когда бедняжка Кармелита подняла голову и увидела, что ее окружают вещи Камилла, увы, - несчастное дитя! - она вынуждена была признать, что прекрасным сном явилась для нее прогулка с бретонцем весенней ночью, а ужасной действительностью оказался американец.

    Слезы, накопившиеся в душе Кармелиты, хлынули из ее глаз неудержимым потоком. Она оплакивала свою ошибку, облетевшие и развеянные по ветру лепестки своих иллюзий, свое счастье, улетучившееся, как запах духов, неосторожно пролитых над огнем; она оплакивала навсегда разбитую жизнь, как оплакивают мать или дитя; она в отчаянии заламывала руки, громко жалуясь и рыдая, - она, только что не позволившая себе ни жеста, ни вздоха, ни слезинки. Оглядываясь вокруг, как львица, ужаленная ядовитой змеей, она вскочила и зашагала по комнате, задыхаясь и не замечая ничего перед собой.

    Попадись на ее пути река - Кармелита бросилась бы в ее воды.

    Словно решившись на что-то, она подошла к окну и распахнула его, смерила взглядом расстояние, отделявшее ее от мостовой.

    Ее комната находилась на втором этаже, но потолки были невысокие, и до земли недалеко: она вряд ли разбилась бы насмерть.

    Кармелита отшатнулась, застонав от ярости и боли.

    Но вдруг ее глаза - прекрасные, печальные, полные слез - сверкнули и остановились на каком-то предмете; во взгляде, за минуту до того выражавшем неизбывную тоску, вдруг засветилась несказанная радость, слезы высохли, словно роса под солнцем, и как роса блестит, подрагивая, на лепестке, так в ее заплаканных глазах блеснул луч надежды.

    Она увидела куст белых роз - символ невинности, воспоминание о первой любви.

    - Ах, моя роза! - воскликнула она и прижала к груди цветы, забыв о шипах. - В ту ночь, когда я тебя выкопала, ты едва появилась из лона земли, нашей общей матери, ты тогда еще не успела показать солнцу свои белые бутоны, скрытые под плащом мха; полуденный зной был тебе нипочем, тебе не грозили ночные заморозки… Ах, моя роза! Как и я, в ту душную ночь ты показала сокровище, сокрытое в твоих белоснежных лепестках - ты гордилась своей красотой; потом ты подставляла себя солнцу, принимая его за друга; ты верила в вечную жизнь, как я верила в вечную любовь! О моя роза! Зачем ты отдала свою красоту, как я - свою любовь? Ведь теперь нам обеим суждено умереть!..

    С этими словами Кармелита оборвала с розового куста несколько запоздалых цветков, но не завернула их в покрывало, как поступила в прошлый раз: она оборвала лепестки и развеяла по ветру, а тот разметал их по грязной дороге.

    С этой минуты Кармелита стала относиться к дому в Ба-Мёдоне как к собственному склепу (о чем она сама сказала), а сад казался ей кладбищем кармелиток, чье имя, по странному стечению обстоятельств, она носила. Теперь она хорошо понимала Лавальер, искупавшую три года счастья и солнца тридцатью годами забвения в монастыре; теперь ей была близка Мария Магдалина, не смевшая поднять глаза на Христа и потому отиравшая ему стопы собственными волосами.

    Ее будущее выражалось в двух словах, отчетливых, словно черные буквы на белом листе: "плакать"и "умереть".