Попросите за меня прощения у госпожи директрисы. Помните, она меня называла своей прекрасной розовой птичкой. Скажите ей, что прекрасная розовая птичка испугалась охотника и улетела в лазурные кущи.

    Это письмо вы найдете рядом со мной; кроме того, каждой из вас будет доставлена на дом симфония моего сочинения.

    Думаю, я могла бы стать признанным музыкантом.

    Эту пьесу я посвящаю вам троим, ибо, сочиняя ее, я думала о вас. Она называется "Соловьиный выводок".

    Этим летом на моих глазах с дерева упало соловьиное гнездо: его сорвало грозой. Оказывается, птицам, как и людям, тоже угрожают! Это происшествие стало темой моей симфонии. Разучите ее и сыграйте в память обо мне.

    Бедные птенцы! Они воплощают собой иллюзии, которые я питала всю свою жизнь, а они умерли, едва успев родиться!

    Прощайте же! Я чувствую, как на глаза невольно навертываются слезы, а если они упадут на бумагу, буквы расползутся и вы не прочтете обращенные к вам слова любви.

    Прощайте, сестры!

    Кармелита".

    Закончив это письмо, она написала еще три, в которых назначала встречу подругам на следующее утро в семь часов. Потом она позвала садовницу:

    - Сегодня еще будут забирать почту? - спросила Кармелита.

    - Да, мадемуазель, - отвечала Нанетта. - Если вы поторопитесь, ваши письма будут отправлены нынче в четыре часа.

    - А в котором часу их доставят в Париж?

    - В девять вечера, мадемуазель.

    - Это то, что нужно!.. Возьмите вот эти три письма и отнесите на почту.

    - Слушаюсь, мадемуазель… Не будет ли других приказаний?

    - Нет. А почему ты спрашиваешь?..

    - Сегодня последний день масленицы.

    - Праздник… - с улыбкой молвила Кармелита.

    - Да, мадемуазель. Я договорилась с товарками; мы впятером-вшестером хотим отправиться в Париж, а там повеселимся на большом маскараде - его устраивают ванврские прачки… Если, конечно, я не нужна мадемуазель…

    - Нет, можете отправляться в Париж.

    - Спасибо, мадемуазель.

    - Когда вы вернетесь?

    - В одиннадцать, а то и позже: может, будут танцы. Кармелита снова улыбнулась.

    - Повеселитесь от души, - сказала она, - возвращайтесь когда вам заблагорассудится: вы нам не понадобитесь.

    Кармелите не только не нужна была в этот вечер садовница, но отсутствие последней входило в ее планы.

    Они с Коломбаном останутся в доме одни; эта мысль вызывала у Кармелиты улыбку.

    Садовница ушла. В четыре часа молодые люди, зная, что никто им не помешает, занялись приготовлениями к смерти.

    С этого времени они забыли обо всем на свете; они прошлись среди мрачных голых деревьев по садовым аллеям; теперь это были не Коломбан и Кармелита, а словно их тени.

    Опавшие листья и сучья, на которые они наступали; деревья, тянувшие к ним голые ветви; хмурое небо, на которое тщетно пыталось пробиться солнце; сельский колокол, меланхолически отбивавший часы; далекий монотонный звук рожка с карнавала, время от времени нарушавший вечернее безмолвие, - словом, все: звуки и тишина, одиночество и воспоминания о покидаемом мире - готовило их к долгому сну, все звало к смерти.

    Они поднялись в дом и, не заходя в спальню Камилла, запертую со дня его отъезда, обошли все комнаты и попрощались с гостеприимным жилищем.

    Когда они вошли в комнату Кармелиты, девушка распахнула окно и взяла Коломбана за руку.

    - Я стояла на этом самом месте, - сказала она ему, - в тот день, когда уехал Камилл. Только тогда я поняла, как ненавижу его и люблю вас. В тот день, Коломбан, я порвала с жизнью и заключила договор со смертью… Но в ту самую минуту - простите мне этот грех, Коломбан! - я испытала эгоистичное желание: умереть вместе с вами!

    Коломбан прижал девушку к груди.

    - Благодарю! - только и промолвил он.

    Они взяли розовый куст, который должен был проводить их в последний путь.

    Однако на пороге Кармелита остановилась.

    - Вот здесь, - сказала она молодому человеку, - я впервые узнала о вашей любви… Как только я смогла найти в себе силы и не броситься в ваши объятия в те полчаса, что вы оставались здесь?

    Потом она указала ему на окно в коридоре.

    - Отсюда я следила за вашей лампой, - призналась она, - и оставалась здесь до тех пор, пока горел свет в вашем окне.

    Они спустились по лестнице. Кармелита улыбалась; молодой человек тяжело вздыхал.

    - Сколько раз, - сказала Кармелита, - я выходила в темноту, не слыша собственных шагов, зато слышала, как громко стучит мое сердце! Смотрите! Вот по этой аллее я, словно тень, обыкновенно проходила к павильону и - если это было летом, вы спали с затворенными ставнями, но распахнутыми окнами - прикладывала ухо к ставню, надеясь услышать ваше дыхание. Почти всегда вы спали неспокойно, наверное, видели дурные сны, а я протягивала руки и, задыхаясь, готова была сказать вам: "Отвори, Коломбан! Я - ангел из розовых сновидений!" Скажите, милый друг мой, что тогда вас тревожило, кто являлся вам во сне?

    И она подставила ему лоб для братского поцелуя. Потом оба вошли в павильон: Кармелита - первая, за ней - Коломбан.

    Коломбан запер дверь на ключ и на задвижку.

    Коломбан положил ключ на камин.

    Спальня молодого человека превратилась в настоящую часовню.

    Все цветы, какие только распустились в небольшой оранжерее, блестевшей стеклами в углу сада, когда солнечные лучи случайно пробивались сквозь облака, Кармелита перенесла в эту комнату.

    Девушка задернула на окнах белые муслиновые занавески; камин она покрыла, словно алтарь, вышитой скатертью и расставила повсюду вазы с цветами.

    Оставшиеся цветы она рассыпала по полу.

    Комната стала похожа на усыпальницу.

    Молодые люди сели на диван и проговорили целый час.

    Наступил вечер. Они зажгли лампу.

    Словно опасаясь, как бы не сорвался ее план, Кармелита то и дело порывалась встать и сходить за жаровней с углем в туалетную комнату рядом со спальней.

    Коломбан останавливал ее: он никак не мог в последний раз на нее наглядеться и не хотел отпускать ни на минуту.

    Было около девяти часов вечера. Кармелите захотелось сесть за фортепьяно и спеть что-нибудь. В стародавние времена существовала легенда, что лебеди перед смертью поют прощальную песнь.

    Никогда еще никому не удавалось крик боли и гимн радости соединить в одной песне. Никогда еще пение Кармелиты, поражавшей слушателей богатейшим диапазоном, не завораживало до такой степени! Казалось, Господь наделил ее возможностью выразить всю боль и в то же время все блаженство, ведь она прощалась с этим миром, из которого уходила навсегда, и вступала в мир иной. Она напоминала изгнанного ангела, долго скитавшегося по земле; но вот всемилостивый Господь над ним сжалился и снова призвал его на небеса - в первый, единственный, истинный его дом.

    Наконец голосу будто надоело блуждать по бескрайним просторам, где царит реальность, где теряется мечта, - он затих, будто мелодичный вздох, но еще долго звучал в сердце молодого человека.

    Коломбан подошел к Кармелите; окончив предсмертную песнь, девушка уронила голову ему на плечо, и Коломбан взял Кармелиту за руки.

    Фортепьяно снова было безмолвно, словно мертвец, чья душа уже отлетела.

    В полумраке наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь дыханием двоих.

    Вдруг зазвонили часы.

    Каждый из них отсчитывал про себя удары.

    - Одиннадцать! - в один голос промолвили молодые люди.

    Кармелита прибавила:

    - Пора, мой друг!

    Коломбан поднялся, зажег две свечи, одну оставил Кармелите, а с другой пошел в туалетную комнату, где был приготовлен уголь.

    - Ты куда? - спросила Кармелита.

    - Я хочу, чтобы ты умерла, - отозвался Коломбан, - но не хочу, чтобы ты страдала.

    Кармелита поняла, что речь шла о каких-то подготовительных мерах, и не стала мешать Коломбану.

    Но когда он уже был готов затворить за собой дверь, она его остановила:

    - Нет, друг мой! Вы можете удалиться, но так, чтобы я не теряла вас из виду!

    Коломбан оставил дверь открытой.

    Он намеревался заранее растопить жаровню в соседней комнате, так чтобы удушливый и самый неприятный дым ушел, а угарный газ совсем незаметно поразил мозг, после чего наступит безболезненная смерть.

    Итак, Кармелита тщательно заделала все щели, а Коломбан, наоборот, распахнул все окна и двери, чтобы рассеялся дым.

    Кармелита наблюдала за ним с невыразимой улыбкой.

    Ее руки сами собой вновь коснулись фортепьяно, как молодые птенцы возвращаются в родное гнездо.

    Пальцы ее неуверенно, но гармонично прошлись по клавишам; инструмент, только что испустивший прощальный вздох, снова ожил и словно боролся со смертью; как умирающий в предсмертном бреду роняет бессвязные слова, так Кармелита извлекала из фортепьяно отрывочные, не сливающиеся в мелодию звуки.

    Как Кармелита и обещала Коломбану, она не сводила с него глаз.

    В то время как ее трепещущие пальцы рассеянно перебирали клавиши из слоновой кости и черного дерева, пока ее ножка инстинктивно нажимала на педаль, ее взгляд остановился на Коломбане: она внимательно смотрела, как красноватые отблески пляшут на лице у молодого человека, стоящего на коленях и раздувающего смертельный огонь.

    Ни малейшего волнения нельзя было прочесть на их лицах.

    И Коломбан и Кармелита обладали той силой, той невозмутимостью, что свойственны людям, чуждым этому миру. Итак, молодые люди больше не принадлежали земле; если бы в это мгновение грянул гром или обрушилась крыша у них над головой, они и тогда не двинулись бы с места.

    Тела их словно бы уже не жили, только души переговаривались между собой.

    Душа Коломбана, распускаясь, как цветок, под нежным дыханием девушки, говорила:

    - О любовь моя! О моя жизнь! Я заслужил чистую радость, которую ты даруешь мне сейчас! В эту необыкновенную минуту сознаюсь в своей слабости, Кармелита! Любимая моя! Ни дня, ни минуты, ни мгновения я не забывал о тебе. О ангел розовых сновидений! Ты только что спрашивала меня, что тревожило мой сон: это твоя грациозная тень садилась у моего изголовья, склонялась надо мной, касаясь волосами моего лица; в другой раз вереница прекрасных девушек с лицами, которые я видел на полотнах старых мастеров, в старинных молитвенниках, в манускриптах былых веков вдруг оказывалась тобой, тобой одной: у одних девушек был твой взгляд, у других - твоя улыбка; все пели твоим голосом, и в песне говорилось так: "Идем с нами, брат! Ведь человек не создан жить в пустыне; а если ты, суровый сын безмолвных диких берегов, не любишь гул людского океана, найдем мы хижину иль восхитительный оазис, где бойкий ручеек без устали мне шепчет о любви, а птицы напролет всю ночь не умолкают". Сколько раз, любимая Кармелита, я внезапно просыпался, услышав этот голос, который я принимал за твой; я простирал руки, и мне казалось, что я вот-вот тебя поймаю! Но я не мог сдвинуться с того места, откуда тебя увидел: появлялись призраки, рожденные моей совестью, хватали меня за руки и снова и снова швыряли меня, раздавленного, задыхающегося, обессиленного, на липкую от пота постель… Мне нет нужды говорить тебе, что смущало меня по ночам, не так ли? Разве я не знаю, что не давало покоя тебе? Дорогая! Я люблю тебя всеми силами моего существа, я жил лишь с той минуты, как полюбил тебя! Что наука, что слава, что известность в сравнении с моей любовью к тебе? Разве наука пробудила меня к жизни? Разве слава или известность заставили бы мое сердце биться сильнее? Нет, настоящая жизнь началась для меня с того часа, как я узнал, что должен умереть… О любимая Кармелита! Как я хотел бы рассечь грудь кинжалом, чтобы показать тебе, как бьется мое сердце: слова плохо передают страсти или, вернее, ту страсть, что кипит в моей душе. До тебя я в этом мире любил одну-единственную женщину; она была, так же как ты, красива, грациозна, обладала такой же душевной силой; она обнимала меня, так же как ты сейчас; я обхватывал ее руками за шею, целовал в глаза, чтобы остановить слезы, готовые вот-вот пролиться, и говорил ей: "Не умирай! Не умирай!", потому что она, как мы сейчас, стояла на пороге смерти; а она нежно прижимала меня к груди со словами: "Ты найдешь другую женщину в этом мире, и она будет обнимать тебя еще нежнее; пусть будет благословенна эта женщина, которая первой поцелует моего невинного сына!" Это дорогое, любимое, обожаемое существо, эту первую женщину, которую я любил больше всех на свете, - мою мать! - я забыл ради тебя или, вернее, я люблю тебя такой же непорочной любовью, подруга моя, сестра моя! Кармелита! О Кармелита!..

    - До чего ты прекрасен, любимый! - шептала она. - Ах, как ты хорош!

    В самом деле, никогда, может быть, благородное и красивое лицо бретонца не казалось благороднее и красивее, чем в свете этого пламени, бросавшего отблеск на его лицо, выражавшее решимость и в то же время легкую печаль сожаления.

    Уголь разгорался около четверти часа; когда дым рассеялся, Коломбан запер окно туалетной комнаты и, по-прежнему освещаемый красноватыми языками пламени, перенес жаровню в комнату. ,

    Потом он запер дверь, соединявшую спальню и туалетную комнату.

    Кармелита встала; инструмент, в последний раз вздохнув, затих; девушка пошла молодому человеку навстречу. ,

    Коломбан был бледен и едва держался на ногах: он надышался едкого дыма, от которого хотел уберечь Кармелиту.

    Они взялись за руки и сели на диване; там они решили и умереть.

    Так они посидели несколько минут друг против друга, жадно вглядываясь в любимые черты при свете свечи, стоявшей на фортепьяно. Часы пробили полночь.

    Молодые люди чуть приметно вздрогнули: по-видимому, напоминание о позднем часе не произвело на них особого впечатления.

    Действительно, какое значение для них теперь могло иметь время, ведь одной ногой они уже ступили в вечность?

    Если бы кто-нибудь вошел в комнату и увидел красивую пару (юноша и девушка сидели, целомудренно держась за руки, обменивались нежными взглядами и вполголоса переговаривались), он принял бы их за жениха и невесту, щебечущих о любви и обсуждающих счастливое будущее.

    Пылающие губы Кармелиты чистым поцелуем прижались ко лбу Коломбана, в то время как душа девушки отвечала ему:

    - Да снизойдет на тебя благословение твоей матери, о Коломбан! Никогда еще более невинный поцелуй не запечатлевался на более чистом лбу! Любовь моя, жизнь моя, смерть моя! Я тоже ни на минуту не переставала думать о тебе, ведь я полюбила тебя с того самого дня, как узнала тебя, и если бы не затмение, ослепившее меня на время, я бы осыпала тебя всеми возможными радостями, какие дано смертному испытать на земле! Впрочем, земного счастья было бы недостаточно, чтобы утолить нашу пылкую нежность. А божественная любовь требует заключения брака на небесах. Вот почему мы бросаем наши земные оболочки - наши души, освободившись от тяжести тел, соединятся в горних высотах… Пред Господом, к которому мы поднимемся, держась за руки, клянусь, Коломбан, любить тебя через времена и пространства, через неведомые миры! Если, переступая порог этого мира, мне суждено очутиться вместе с тобой в печи огненной, как обещает католическая религия своим грешникам, вечное страдание рядом с тобой для меня желаннее, чем высшее блаженство земной жизни… Клянусь любить тебя даже в адском пламени! Если мне суждено опуститься на дно самой глубокой пропасти, куда не проникнут ни твой взгляд, ни твой голос, ни твое дыхание, моя мысль осветит мрачную пропасть, и я тебя почувствую, увижу, услышу, потому что клянусь тебя любить во тьме бездны!.. С этой минуты мы с тобой накрепко связаны, нерасторжимыми узами прикованы друг к другу; сейчас никакая земная сила не в состоянии нас разлучить, как потом не заставит нас расстаться никакая божественная сила. Ты мне говорил, любимый мой Коломбан, что карающий Господь, кого страшатся люди, есть не что иное, как великая мировая душа, с которой наши души сливаются воедино, как по вечерам солнечные лучи спешат к своему родному очагу… Поцелуй меня, Коломбан, и пусть наши души соединятся, как наши губы, и поскорее вознесутся в сияющие чертоги!.. Я вижу все словно сквозь туман, у меня в глазах темнеет; но мне кажется, я вижу внутренним взором, как блещут звезды, расступаясь и пропуская нас… Прощай, любимый! Прощай всё, что я любила в этом мире, всё, что я буду любить в мире ином! Обними меня крепче, и мы вместе вознесемся на небеса… У меня в душе поют тысячи сладчайших голосов, они повторяют твое нежное имя… Коломбан! Коломбан! Никогда еще на небеса не возносилась более чистая душа, чем твоя, Коломбан! Прощай, любовь моя!.. Прощай, жизнь моя! Прощай, Коломбан!..

    Их души умолкли, словно погрузившись в забытье.

    Комната постепенно наполнялась угарным газом; пламя свечи заметно бледнело, свет мерк.

    Пламя жаровни плясало подобно блуждающим огонькам и, преломляясь сквозь ресницы (отяжелевшие веки молодых людей были полуопущены), переливалось всеми цветами радуги.

    Крупные капли пота падали, словно жемчужины, на тело девушки; синеватые тени опустились ей на лицо.

    Коломбан сделал над собой усилие, взял девушку на руки и, шатаясь как пьяный, перенес ее с дивана на кровать; он рухнул на пол, снова поднялся и, хватаясь за постель, с трудом лег подле девушки.

    Кармелита тем временем из последних сил стыдливо оправляла юбку: край ее приподнялся, оголив щиколотку.

    Потом она ощупью поискала шнурок, служивший подхватом для полога, и с немалым трудом отвязала его.

    Ей казалось, что голову сдавил железный обруч, в глазах рябило; однако она перехватила подол шнурком и стянула его вокруг ног, чтобы юбка не приподнялась, когда она будет биться в агонии.