- Потрите ему виски уксусом, брызните в лицо водой; разожмите ему зубы во что бы то ни стало, хотя бы пришлось их выбить! Я попробую пустить кровь.

    Людовик раскрыл саквояж, достал ланцет, дважды проколол вену на ноге Коломбана - тщетно. Кровь не пошла.

    - Снимите с него галстук, жилет… живо! Срывайте рубашку, все срывайте!

    - Вот горячие салфетки! - проговорил кто-то.

    - Передайте несколько штук Шант-Лила, растирайте салфетками грудь. Слышишь, Шант-Лила! Ты тоже растирай! А-а, вот нож!

    Людовику удалось наконец просунуть нож между зубами Коломбана. Но щель была так мала, что вряд ли он смог бы вставить в нее трубочку от пера. Он приложился ртом к губам Коломбана и попытался вдохнуть в его легкие воздух.

    Горло бретонца свело судорогой - воздух не проходил.

    - Слишком поздно! Слишком поздно! - пробормотал Людовик. - Попробуем шейную вену!

    Он снова взялся за ланцет и с удивительной ловкостью рассек вену на шее.

    Но кровь снова не пошла.

    - Вот соль и нашатырь, - подавая Людовику два флакона, доложил один из мужчин, вернувшийся из аптеки.

    - Ну-ка, Шант-Лила, возьми флакон с солью, поднеси ей к носу… Нашатырь пока будет у меня.

    - Давайте! - Шант-Лила протянула руку.

    - А как воздух? - спросил Людовик.

    - Что воздух?

    - Как ты полагаешь, он дошел до легких?

    - Думаю, да.

    - В таком случае, еще не все потеряно, дитя мое! Смелее! Натри ей виски уксусом и дай понюхать соли.

    Молодой доктор тем временем намочил салфетку нашатырем и повязал ею голову Коломбана.

    Однако тот оставался недвижим. Ни малейшего дуновения не вырывалось из его груди, ни одна частичка воздуха не могла в нее проникнуть.

    - О! Мне кажется, у нее побелели губы! - вскричала Шант-Лила.

    - Смелее, смелее, Шант-Лила! Это добрый знак! Какое счастье, девочка, если ты когда-нибудь сможешь сказать, что спасла жизнь женщине!

    - Похоже, она вздохнула! - заметила Шант-Лила.

    - Приподними ей веко, посмотри глаз: он по-прежнему тусклый?

    - Ой, господин Людовик! Кажется, ей лучше.

    - Господина Пилуа нет дома, - доложил тот, кого посылали к военному хирургу.

    - Где же он? - спросил Людовик.

    - У господина Жерара - тот очень болен.

    - Где живет господин Жерар?

    - В Ванвре… Послать за хирургом?

    - Не стоит: слишком далеко.

    - О-о, бедному господину Жерару тоже так плохо? - проговорил кто-то.

    - Господин Людовик! Господин Людовик! Она дышит! - воскликнула Шант-Лила.

    - Ты уверена, девочка?

    - Я растирала ей грудь горячей салфеткой и вдруг почувствовала, как грудь поднимается… Господин Людовик! Она поднесла руку к голове!

    - Итак, из двоих мы спасли одну. Скорее унесите ее отсюда: когда придет в себя, она не должна увидеть, что ее возлюбленный мертв.

    - Несите в дом, в ее комнату! - приказала Нанетта.

    - Да, в ее комнату… Распахните там все окна и разведите огонь в камине. Ступайте, ступайте!

    Женщины унесли Кармелиту. Начало светать.

    - Ты знаешь, что нужно делать, Шант-Лила? - крикнул Людовик вдогонку девушкам, уносившим Кармелиту.

    - Нет. Приказывайте!

    - Все то же, что до сих пор.

    - А если она спросит, что с возлюбленным?

    - Она вряд ли заговорит раньше чем через час, рассудок к ней вернется часа через два-три.

    - И что тогда?..

    - Тогда либо Коломбан, либо я будем рядом с ней.

    Переведя взгляд на Коломбана, он чуть слышно пробормотал:

    - Слишком поздно! Слишком поздно! Бедный Коломбан! Бедняжка Кармелита!

    И он вернулся к молодому человеку с беззаветным упорством врача, пытающегося во что бы то ни стало вырвать жизнь из рук смерти.

    В девять часов утра карета, в которой сидели г-н Жакаль, Сальватор и Жан Робер, остановилась перед домом, где произошли только что описанные нами ужасные события. Еще три экипажа уже стояли у ворот: фиакр, небольшая коляска и огромная карета с гербами.

    - Все три подруги уже здесь, - пробормотал Сальватор. Господин Жакаль обменялся несколькими словами с господином в черном, стоявшим в дверях.

    Тот вскочил на лошадь, привязанную у входа в кабачок, в нескольких шагах от дома, и поскакал галопом.

    - Я распорядился относительно вашего школьного учителя, - пояснил г-н Жакаль Сальватору и Жану Роберу.

    Сальватор молча кивнул в знак признательности и направился в дом.

    Не прошел он и несколько шагов, как пес, лежавший на площадке второго этажа, скатился по ступеням и положил передние лапы ему на плечи.

    - Да, Ролан, да! Она здесь, я знаю… Ну, показывай нам дорогу, Ролан.

    Пес пошел вперед и остановился перед дверью в спальню Кармелиты.

    Господин Жакаль, как человек, имеющий право войти в любую дверь, отворил ее и вошел в сопровождении Сальватора и Жана Робера.

    Перед полицейским и двумя молодыми людьми открылось зрелище, полное глубокой поэзии.

    Вообразите: вокруг постели Кармелиты, еще очень слабой, но приходящей понемногу в себя, молятся, опустившись на колени, три девушки. Все они одного возраста, хороши собой, одеты, как и сама Кармелита, в платье, о котором мы, разумеется, расскажем особо.

    Костюм воспитанницы пансиона Сен-Дени представлял собой платье из тонкой черной саржи с широкой юбкой, высоким корсажем, белым плиссированным воротником; рукава - широкие и ниспадающие, как у монашек; шерстяная лента в ладонь шириной обвивала плечи, перехватывала талию и завязывалась сзади; в эту ленту были вплетены нити шести цветов: зеленого, фиолетового, золотистого, голубого, белого и алого. Одним словом, это одеяние невозможно было назвать ни светским, ни монашеским. Для светской барышни оно было слишком строгим, монашка же не позволила бы себе такой пояс, переливавшийся всеми цветами радуги. Как мы уже сказали, так одевались девочки-старшеклассницы в пансионе Сен-Дени.

    Жан Робер с первого взгляда узнал Фраголу и хотел было указать на нее Сальватору; но тот заметил ее еще раньше, да и она успела увидеть Сальватора; комиссионер прижал палец к губам, приказывая Жану Роберу молчать.

    Вдруг оба друга в ужасе отпрянули: им показалось, что покойница шевельнулась (они еще не знали, что Людовик спас несчастную Кармелиту).

    - А! - произнес г-н Жакаль с невозмутимостью человека, привыкшего к такого рода зрелищам. - Так она, стало быть, не умерла?

    - Нет, сударь, - отвечала самая статная из девушек; похоже, она, пользуясь преимуществом в росте и красоте, взяла на себя роль старшей над двумя подругами.

    Жан Робер повернул голову в ее сторону: ему почудилось, что он узнаёт голос.

    Это была мадемуазель Регина де Ламот-Удан.

    - А молодой человек?.. - спросил г-н Жакаль.

    - Еще есть надежда, - отвечала Регина, - его пытается спасти один молодой доктор; пока он с ним занимается, еще не все потеряно.

    В эту минуту дверь распахнулась и, к величайшему изумлению Жана Робера и Сальватора, в комнату вошел Людовик.

    Он давно сбросил карнавальный костюм и переоделся: посланный им верховой привез ему из дому одежду.

    - Ну что? - воскликнули все в один голос. Людовик покачал головой.

    - У него священник, - отозвался врач, - мне там делать нечего.

    Ему указали на Кармелиту. Она по-прежнему не произносила ни звука, а когда открывала глаза, казалось, никого не узнавала.

    - Бедная девочка! - вздохнул Людовик. - Не говорите ей ничего: она не скоро оправится.

    - Господа! - обратился полицейский к Сальватору и Жану Роберу. - Мы оказались здесь лишь по воле случая. Полагаю, нам следует оставить больную на попечении подруг и доктора, как можно скорее составить протокол и поспешить в Версаль.

    Жан Робер и Сальватор в знак согласия поклонились.

    Фрагола поднялась, подошла к Сальватору и прошептала ему на ухо несколько слов. Тот в ответ кивнул.

    После этого комиссионер и поэт вышли, как и вошли, вслед за г-ном Жакалем.

    Внизу все уже было готово для составления протокола.

    Дверь в коридор была отворена: видно было, что в окнах павильона горят свечи.

    - Не угодно ли покропить святой водой и прочитать молитву над телом несчастного? - предложил Сальватор поэту.

    Жан Робер согласился, и, пока г-н Жакаль, собираясь с мыслями, поднес к носу щепотку табаку, молодые люди зашагали к павильону.

    Коломбан лежал на кровати. Под простыней, которой было накрыто лицо, смутно угадывались застывшие черты.

    У изголовья покойного сидел красивый монах-доминиканец; на коленях у него лежал раскрытый молитвенник, однако он откинул голову назад, по щекам его катились тихие слезы: он молился об усопшем.

    Завидев молодых людей, входивших с непокрытыми опущенными головами, монах поднялся им навстречу; он внимательно оглядел Жана Робера и Сальватора, но было ясно, что их лица ему незнакомы.

    На Сальватора монах произвел необычайное впечатление: увидев Доминика, молодой человек замер, едва слышно вскрикнул от радости, но из почтительности сдержался.

    Монах обернулся на этот вскрик, но не понял, чем он вызван; удивление Доминика, вполне объяснимое в подобных обстоятельствах, длилось не больше мгновения. Он снова стал невозмутим.

    Однако Сальватор сам обратился к нему:

    - Святой отец! Сами того не ведая, вы спасли жизнь стоящему перед вами человеку. И человек этот, который никогда вас прежде не видел, не был с вами знаком, питает к вам глубокую признательность… Вашу руку, святой отец!

    Монах протянул молодому человеку руку, которую тот почтительно поцеловал, хотя Доминик пытался ее отдернуть.

    - Теперь выслушайте меня, святой отец, - продолжал Сальватор. - Не знаю, смогу ли я когда-нибудь быть вам полезен. Клянусь всем святым, что есть на земле, клянусь телом порядочного человека, который только что отдал

    Богу душу: я обязан вам жизнью, и она всецело принадлежит вам!

    - Я принимаю ваше предложение, сударь, - серьезно проговорил монах, - хотя не знаю, когда и как я мог оказать вам услугу, о которой вы говорите. Все люди - братья и посланы в этот мир, чтобы друг другу помогать; когда мне понадобится ваша помощь, я приду к вам. Как вас зовут и где вы живете?

    Сальватор подошел к секретеру Коломбана, написал свои имя и адрес на листе бумаги и подал его монаху.

    Доминиканец вложил сложенный листок в часослов, снова сел в изголовье у Коломбана и продолжал молиться.

    Молодые люди поочередно взяли ветку букса, смоченную в святой воде, и покропили простыню, покрывавшую тело Коломбана; потом оба опустились на колени рядом с кроватью и горячо про себя помолились.

    Пока они творили молитву, вошел слуга в ливрее, какие носят в домах богатых буржуа.

    - Сударь, - обратился он к монаху, - кажется, именно вас я ищу.

    - Что вам угодно, друг мой? - спросил Доминик.

    - Мой хозяин умирает, сударь. А ванврского кюре дома нет, и хозяин просит вашу милость пожаловать к нему и принять его исповедь.

    - Это не мой приход, - возразил монах. - Я молюсь у тела этого юноши, моего друга, а приехал я сюда потому, что получил его предсмертное письмо… К несчастью, оно пришло слишком поздно.

    - Сударь! - продолжал настаивать слуга. - Мне кажется, хозяин приглашает вас именно потому, что вы не из нашего прихода… Он плох, очень плох! Он сам спросил об этом господина Пилуа, военного хирурга; тот сказал, что, если хозяин хочет отдать распоряжения, не стоит терять время.

    Монах вздохнул и бросил взгляд на покрытое простыней неподвижное тело.

    - Сударь, - не унимался слуга. - Хозяин велел умолять вас во имя Господа Бога нашего, представителем коего вы являетесь на земле, как можно скорее прийти к нему!

    - Однако я бы не хотел оставлять тело моего бедного друга, - отвечал монах.

    - Святой отец! - вмешался Сальватор. - Мне кажется, живые нуждаются в ваших утешениях еще больше, чем мертвые - в ваших молитвах.

    - Не угодно ли вам, чтобы благочестивый и сочувствующий вашему горю человек остался здесь? - подхватил Жан Робер. - В таком случае, я к вашим услугам.

    - Сударь, что я скажу хозяину? - продолжал настаивать слуга.

    - Передайте, что я следую за вами, друг мой.

    - О, благодарю вас!

    - Кого мне спросить?

    - Господина Жерара.

    - Улица? Номер дома?

    - Ах, сударь, дом вам покажет первый встречный - мой несчастный хозяин был добрым ангелом здешних мест.

    - Ступайте, - отпустил его монах. Слуга поспешил уйти.

    - Вы обещаете, что побудете здесь до моего возвращения, сударь? - спросил Доминик у Жана Робера.

    - Вы застанете меня на этом самом месте, святой отец, - подтвердил поэт. - Я посижу возле кровати.

    - Нет ли у вас для меня каких-либо поручений? - спросил Сальватор. - Я сделаю все, что в моих силах.

    - Принимаю ваше предложение, сударь. Ведь вы сказали, что, я могу вами располагать?

    - Пожалуйста!

    - Коломбан поручил мне позаботиться о том, чтобы его похоронили вместе с любимой. Провидению было угодно спасти девушку. Я, стало быть, не могу исполнить волю своего друга. Кроме того, его тело необходимо как можно скорее убрать с глаз бедняжки Кармелиты; я решил сегодня же, в четыре часа, отправиться в Бретань… Там ждет отец: он имеет право проститься с сыном и может рассчитывать на мои утешения.

    - В четыре часа в конце деревни, святой отец, вас будет ждать почтовая карета, в ней - дубовый гроб с телом Коломбана; все формальности я берусь уладить сам. Вам останется сесть в карету и - в путь.

    - Я беден, - признался монах, - моих денег едва хватит на дорогу мне одному; как же я смогу?..

    - Не беспокойтесь, святой отец, - прервал его Сальватор, - все расходы будут оплачены по возвращении.

    Монах подошел к кровати, приподнял простыню, поцеловал лоб Коломбана и вышел.

    Спустя несколько минут появился г-н Жакаль.

    Он приблизился к двум друзьям, остановился, расставил ноги, покачался, сунув руки в карманы, и обратился к Жану Роберу с вопросом:

    - Вы поэт?

    - Так, по крайней мере, утверждают.

    - Вы, как поэт, верите в Провидение, не так ли? - продолжал полицейский.

    - Да, сударь, имею смелость в этом признаться.

    - Да, смелость не помешает! - крякнул г-н Жакаль, доставая из кармана табакерку и в ярости поднося к носу одну за другой несколько щепоток табаку.

    - К чему вы это говорите?

    - А вот взгляните на это письмо!

    Он вынул из кармана письмо и показал его Жану Роберу, не давая, однако, в руки.

    - Что за письмо? - спросил Жан Робер.

    - Оно пришло вчера вечером, - сообщил г-н Жакаль, - на нем кое-кто заботливо написал два слова: "Очень спешно"; почтальон вручил его в конце деревни садовнице Нанетте, а та унесла в кармане с собой в Париж. Если бы письмо прочитали вчера вечером те, кому оно адресовано, здесь были бы не покойник и отчаявшаяся девушка, а двое счастливцев. Читайте!

    И он протянул письмо Жану Роберу. Тот развернул его и прочел:

    "Дорогой Коломбан! Дорогая Кармелита!

    Вы, верно, будете счастливы, когда увидите это письмо своего друга Камилла Розана, а не его самого?

    Я так и слышу, как вы кричите:" О наш добрый, наш славный Камилл!"

    Послушайте, дорогие мои! Вот что мне пишет один соотечественник, которому я в свое время рассказывал о своем намерении жениться на Вас, Кармелита:

    " Дорогой Розан! Твои друзья живут как голубки, не разлучаясь ни на мгновение; они не просто любят друг друга, я бы сказал: они друг друга обожают!

    Думаю, ты чрезвычайно их смутил бы своим появлением.

    Прояви величие Александра, уступившего Апеллесу свою любовницу Кампаспу.

    Я не говорю тебе: "Уступи Коломбану свою любовницу Кармелиту"; я бы сказал так: "Неразлучай любящие сердца, созданные одно для другого!""

    Вот, дорогой Коломбан, что мне пишет мой соотечественник.

    Я давно знал, друг мой, что ты любишь Кармелиту. Теперь я узнал, что и Кармелита тебя любит. Есть и еще кое-что (ты мне об этом говорил, и я тебе верю): ты скорее умрешь, чем нарушишь данную клятву относиться к Кармелите как к сестре.

    Я не хочу твоей смерти, милый Коломбан. Вот почему я возвращаю тебе твое слово, как и Кармелите.

    Будь же счастлив, Коломбан! Если твоя жертва была тебе в тягость, ты вправе получить самое большое возмещение, какое я в силах тебе предложить: в минуту прощания с Кармелитой навсегда я чувствую, как сильна моя любовь к ней.