– Вероятно, объявит в Париже осадное положение, как собиралось поступить в тот день, когда должны были состояться похороны Манюэля и казнь господина Сарранти. Если не будет принята эта чисто военная мера, предсказываю вам, что господин де Виллель попытается провести аналогичную меру в нравственном отношении, то есть закроет все газеты оппозиции, а это окажет в точности такую же услугу, как уничтожение любого света, когда нужно видеть как нельзя лучше.

    – Это все меры вероятные и направленные на будущее.

    Я же хочу с вами поговорить о мерах несомненных, нацеленных на настоящее.

    – Признайтесь, господин Жакаль, что все это не очень ясно.

    – Вы хотите, чтобы я выражался еще яснее?

    – Вы доставили бы мне этим удовольствие.

    – Что вы намерены делать нынче вечером?

    – Заметьте, что вы меня расспрашиваете, вместо того чтобы просвещать.

    – И то, и другое служит моей цели.

    – Будь по-вашему. Сегодня вечером я ничем не занят.

    Он прибавил с улыбкой:

    – Я займусь тем, что делаю всегда, если Господь оставляет мне немного свободного времени: почитаю Гомера, Вергилия или Лукиана.

    – Это достойное развлечение, которое я и сам себе время от времени позволяю, и я приглашаю вас предаться ему нынче вечером больше, чем когда-либо.

    – Почему?

    – Потому что, если не ошибаюсь, вы не любите шум, толкотню, давку.

    – А-а, я, кажется, догадываюсь. И вы полагаете, что в Париже сегодня вечером будет давка, толкотня, шум?

    – Боюсь, что так.

    – Нечто вроде волнения? – пристально глядя на собеседника, уточнил Сальватор.

    – Волнение, если угодно, – подтвердил г-н Жакаль. – Повторяю: я отнюдь не настаиваю на том или ином слове. Но я бы хотел убедить вас, что для такого мирного человека, как вы, чтение древних поэтов гораздо предпочтительнее, нежели прогулка по городу, начиная с семи-восьми часов вечера.

    – Ага!

    – Все обстоит именно так, как я имел честь вам доложить.

    – Значит, вы уверены, что нынче вечером будет мятеж?

    – Бог мой! Я никогда ни в чем не уверен, дорогой господин Сальватор, а менее всего – в капризах толпы. Но если по некоторым сведениям, почерпнутым из надежных источников, позволено составить ту или иную догадку, то я осмелюсь предположить, что проявления народной радости окажутся сегодня вечером шумными… и даже… враждебными.

    – Ну да! И произойдет это именно между семью и восьмью часами?

    – Совершенно верно.

    – Стало быть, вы пришли меня предупредить, что бунт назначен на сегодняшний вечер?

    – Несомненно. Вы отлично понимаете, что я неплохо разбираюсь в настроениях и намерениях толпы и могу утверждать, что, когда новость о победе, одержанной оппозицией, облетит Париж, столица встрепенется, начнутся песнопения… А от песни до лампиона один шаг. Когда город запоет, все начнут зажигать иллюминацию. Как только это будет сделано, от лампиона до петарды рукой подать. Париж разразится грохотом петард и даже ракет. Случайно какой-нибудь военный или священник пойдет по улице, где будут предаваться этому невинному занятию. Уличный мальчишка – а в этом возрасте люди безжалостны, как сказал поэт, – опять же случайно, бросит одну из петард или ракет в почтенного прохожего.

    Это вызовет, с одной стороны, большую радость и взрывы хохота, с другой – крики ярости и призывы: "На помощь!" Обе стороны обменяются ругательствами, оскорблениями, ударами, может быть; ведь движения толпы всегда непредсказуемы!

    – И вы полагаете, что дело дойдет до драки?

    – Да! Видите ли, какой-нибудь господин замахнется тростью на мальчишку-провокатора, тот пригнется, чтобы избежать удара; наклонившись, мальчишка, как всегда случайно, нащупает под ногами булыжник. А в этом деле стоит только начать! Как только будет поднят первый камень, за ним будут подняты другие, и скоро образуется настоящая гора. А что делать с горой камней, если не баррикады? Сначала построят невысокую баррикаду, потом – покрепче, поскольку какому-нибудь дураку вздумается непременно проехаться на своей тележке. В эту минуту полиция проявит отеческую заботу. Вместо того чтобы арестовать вожаков, а такие, как вы понимаете, всегда найдутся, полиция отведет глаза и скажет: "Ба! Несчастные дети! Пусть поразвлекутся!" – и не станет беспокоить тех, кто строит баррикады.

    – Это же просто отвратительно!

    – А разве не стоит предоставить народу возможность поразвлечься? Я знаю, что среди всеобщей сумятицы кому-нибудь может явиться мысль выстрелить не петардой или ракетой, а из пистолета или ружья. О, как вы понимаете, полиция, не желая обвинений в слабости или соучастии, будет вынуждена вмешаться. Но она появится, будьте уверены, лишь в самом крайнем случае, когда необратимые события произойдут. Вот почему, дорогой господин Сальватор, если в ваши первоначальные намерения входило провести вечер за чтением любимых авторов, советую вам ничего не менять в своих планах.

    – Благодарю за совет, сударь, – без улыбки проговорил Сальватор, – на сей раз мы в самом деле квиты, хотя, по правде говоря, нынче в семь часов утра я уже получил известие о готовящемся мятеже.

    – Я сожалею, что опоздал, дорогой господин Сальватор.

    – Время никогда не проходит даром.

    Господин Жакаль встал.

    – Итак, я вас покидаю, – сказал он, – будучи уверен, что ни вы, ни ваши друзья не полезете в это осиное гнездо, не так ли?

    – Обещать вам этого не могу. Я, напротив, решил "полезть", как вы выражаетесь, туда, где будет больше всего шуму.

    – Вы думаете, это необходимо?

    – Надобно самому видеть, дабы предвидеть.

    – Тогда мне остается, дорогой господин Сальватор, от души пожелать, чтобы с вами не произошло неприятности, – сказал г-н Жакаль и направился в переднюю, где взялся за полонез и кашне.

    – Спасибо за пожелание… – провожая его, отозвался Сальватор. – Позвольте и мне со своей стороны так же искренне пожелать, чтобы и с вами не случилось ничего неприятного в том случае, если кабинет министров окажется жертвой собственного изобретения.

    – Такова судьба всех изобретателей, – назидательно проговорил г-н Жакаль и удалился.

    Вто время как г-н Жакаль обращался к Сальватору с отеческими наставлениями, парижские буржуа мирно гуляли по городу: одни – с женами, другие – с детьми, третьи – "в одиночестве", как сказано в благородной песне о "Господине Мальбруке". Ни у кого и мысли не было о надвигавшемся несчастье, как, впрочем, не думали они и ни о чем особенно приятном. Это было обычное воскресенье, несколько прохладное, но солнечное, и только.

    Славные граждане старались уйти из дома в поисках света и солнца, пусть даже декабрьского. Это – вполне естественное желание для тех, кто всю неделю провел в тени.

    Вдруг бульвары, набережные, Елисейские поля облетела новость: "Правительство потерпело поражение".

    Кто же был победитель? Да сама толпа.

    Опьяненные победой, люди стали поносить побежденного.

    Сначала – вполголоса.

    Злословили о кабинете министров, зубоскалили – да простится нам это слово – о иезуитах и в коротких, и длинных рясах; жалели короля; пустились в препирательства.

    – Это ошибка господина де Виллеля, – говорил один.

    – Во всем виноват господин де Пейроне, – замечал другой.

    – Вините господина де Корбьера, – уверял третий.

    – Господина де Клермон-Тоннера! – возражал четвертый.

    – Господина де Дама! – кричал пятый.

    – Конгрегацию! – парировал шестой.

    – Вы все ошибаетесь, – заметил прохожий, – виновата монархия.

    При этих словах толпа буквально оцепенела.

    Эта идея действительно витала в воздухе: "Виновата монархия".

    Гуляющие же об этом ничего не слышали и потому испугались.

    Стоит близорукому человеку разбить очки, и он трепещет от страха, как бы не скатиться в пропасть. Буржуа, о которых мы говорим – в наши дни, возможно, этой породы уже не существует, – были близоруки. Услышав слова: "Виновата монархия", они почувствовали себя так, словно у них разбились очки.

    В стороне от всех какой-то человек улыбался: это был Сальватор.

    Уж не он ли произнес эти страшные слова? Ведь как только ушел г-н Жакаль, он надел пальто и отправился фланировать – вот вам чисто французское словцо! – недалеко от заставы Сен-Дени.

    Когда накануне в Париже оппозиция победила, были спешно созваны различные масонские ложи, и, как бы срочно ни проходил этот сбор, казалось, он был заранее предусмотрен и с нетерпением ожидался.

    Собрание получилось внушительное. Некоторые предложили:

    – Настало время действовать: начнем!

    – Мы готовы! – отозвались многие из собравшихся.

    Масоны заговорили о своевременности революции.

    Сальватор печально покачал головой.

    – Ладно! – вскричали самые горячие. – Разве большинство в Париже не означает большинства во Франции? Париж – мозг, который обдумывает, принимает решения, действует? Итак, представился удобный случай, и Париж должен за него ухватиться, а провинция поддержит столицу.

    – Несомненно, случай представился, – невесело заметил Сальватор, – но поверьте, друзья, случай этот неудачный.

    Я смутно чую ловушку, в которую нас заманивают, и мы непременно в нее попадемся. Мой долг – предупредить вас. Вы – славные и храбрые дровосеки; однако дерево, которое вы намерены свалить, еще непригодно для топора. Вы сейчас путаете кабинет министров с королем, как позднее перепутают, вероятно, короля с монархией. Вы воображаете, что, подрубая одно, вы уничтожаете другое. Заблуждение, друзья мои, глубокое заблуждение! Социальные революции – не несчастья, поверьте мне! Они происходят в соответствии с точным математическим расчетом, как и вращение Земного шара. Море выходит из берегов лишь когда Бог говорит ему: "Сровняй горы и наполни долины". Это говорю вам я, и вы можете тем более мне верить, что я сам испытываю при этом огромное сожаление: еще не наступило время сметать монархию с лица земли. Ждите, наберитесь терпения, но воздержитесь от участия в том, что произойдет через несколько дней. Поступив вопреки моим советам, вы окажетесь не только жертвами, но и соучастниками того, что затевает правительство. Чего оно хочет? Понятия не имею. Но умоляю вас: что бы ни произошло, не подавайте повода к несчастью.

    Сальватор проговорил это с таким удрученным видом, что каждый повесил голову и замолчал.

    Вот как вышло, что Сальватор не удивился утреннему сообщению г-на Жакаля: совет, который дал ему г-н Жакаль, сам Сальватор еще накануне подал своим товарищам.

    Этим же обстоятельством объяснялся и тот факт, что Сальватор усмехался в сторонке, слушая, как толпа ругает кабинет министров и жалеет короля.

    Тем временем стемнело и зажглись фонари.

    Вдруг в толпе произошло невероятное движение, какое случается лишь во время приливов да народных волнений.

    Все, что только возможно, ожило, вздрогнуло, заколыхалось.

    Причина этого волнения угадывалась без труда, известна она и нам. Из вечерних газет стало только что известно о результатах департаментских выборов.

    Некоторые новости распространяются с поразительной быстротой.

    Итак, толпа всколыхнулась.

    Казалось, вместе с толпой качнулись и дома. Когда какой-то мальчишка крикнул: "Лампионы!" – зажглось одно окно, потом другое, третье.

    Праздничная иллюминация в городе – прекрасное зрелище; особенно хорош в такие минуты Париж: он похож на город из китайских сказок во время знаменитого праздника фонарей. Но как бы живописно ни выглядела такая сцена, некоторые люди пугаются. То же произошло и с толпой буржуа, проходившей в этот вечер по улицам Сен-Дени, Сен-Мартен и в особенности по некоторым прилегавшим улочкам. Примечательно, что чем меньше улица, тем более пышная на ней иллюминация во время народных празднеств.

    Восемнадцатое ноября 1827 года явилось одним из таких дней. Хотя окончательные результаты департаментских выборов еще были неизвестны, все знали о них уже достаточно для того, чтобы предаваться радости, о чем мы уже упоминали.

    Стали загораться лампионы, и вскоре улицы Сен-Дени и Сен-Мартен напоминали две светящиеся в темноте реки.

    В остальном все пока было спокойно. Очевидно, либералы в глубине души чувствовали волнение, но, благодаря совету Сальватора, все внешне выглядело совершенно безмятежно.

    Тем не менее "нет веселья без похмелья", как гласит пословица, – сам бы я не осмелился этого сказать.

    Господин Жакаль был разочарован: порядок везде царил такой, что казалось невозможным его поколебать.

    На следующий день, то есть 19-го, газеты напечатали отчет об организованной иллюминации и сообщили, что вечером праздник продолжится, но на этот раз, по всей вероятности, иллюминацией будет охвачен весь город, так как ожидается всеобщий праздник.

    Газеты кабинета министров, вынужденные признать собственное поражение, высказали это в резких выражениях. Они поведали о неутешительном результате, а также о том, как столица встретила эту губительную новость.

    "Партия большинства торжествует, – писали они. – lope отечеству! Революционная партия не замедлит показать, на что она способна".

    Но Париж, кажется, не разделял уныния кабинета министров; парижане, как обычно, отправились по своим делам, и весь день им было спокойно, даже весело.

    Вечером положение изменилось.

    Как и предсказывали либеральные газеты, вечером парижане сбросили рабочие блузы и облачились в праздничные наряды.

    Улицы Сен-Мартен, Сен-Дени и прилегающие к ним улочки осветились как по волшебству.

    При виде этой сверкающей реки лампионов прокатился взрыв радости, который, очевидно, отозвался в сердцах министров, подобно мрачному эху. Тысячи людей прогуливались, встречались, заговаривали, не будучи знакомыми, или пожимали руки, понимая друг друга без слов. Радость рвалась из всех грудей вместе с шумным дыханием; люди вдыхали первые порывы всеобщей свободы, и сдавленные легкие расправлялись.

    Пока толпу не в чем было упрекнуть; это были добрые, порядочные люди, радующиеся свободе, но без умысла ею злоупотребить.

    Кое-кто выкрикивал антиправительственные лозунги, но таких было немного. Протестовали в основном умолчанием, а не криками. Спокойствие представлялось более величественным, чем буря.

    Вдруг какой-то человек выкрикнул из толпы:

    – Покупайте ракеты и петарды, господа! Отпразднуем результаты выборов!

    И все стали их покупать.

    Сначала посматривали на них с опаской, не собираясь зажигать. Потом уличный мальчишка подошел к почтенному горожанину и, будто шутя, подбросил положенный трут в тот самый карман, куда господин только что опустил пакет с петардами.

    Петарды загорелись, раздался взрыв.

    Это послужило сигналом.

    С этой минуты со всех сторон затрещали петарды; тысячи ракет, будто падающие звезды, прочертили вечернее небо.

    Буржуа в большинстве своем хотели разойтись. Но это оказалось нелегко, ведь толпа образовалась довольно плотная, и в несколько мгновений положение вещей изменилось. Появились откуда-то дети, подростки, молодые мужчины в лохмотьях, словно нарочно желавшие привлечь к себе внимание. Они выставляли на улицах, освещенных a giorno¹⁸, свою нищету, которую обычно принято скрывать в самых темных глубинах. Это был странный, непонятно откуда взявшийся отряд; стоило хорошенько приглядеться к этим людям, и становилось понятно, что они похожи если не очертаниями, то числом, на тени, бродившие в окрестностях Почтовой улицы и Виноградного тупика, в нескольких шагах от Говорящего колодца, против таинственного дома; с его крыши, как помнят читатели, упал незадачливый Ветрогон.

    Среди бойцов этого отряда натренированный глаз мог бы узнать Жибасье, незаметно руководившего славными агентами г-на Жакаля, которых мы уже имели честь представить нашим читателям под живописными прозвищами: Мотылек, Карманьоль, Овсюг и Кремень.

    Сальватор находился на своем посту на улице О-Фер. Он улыбался, как и накануне, узнавая всех этих людей: всех из них он мог назвать по именам.

    По неизвестным нам, но, очевидно, важным причинам мятеж, ожидавшийся накануне и предсказывавшийся г-ном Жакалем, был отложен. Сальватор его ожидал, но видя, что все спокойно, решил, что его перенесли на следующий день. Однако, когда он увидел толпу оборванцев с раскрасневшимися физиономиями, с факелами в руках, пьяных, шатающихся, а во главе них – вожаков с физиономиями висельников, чьи имена мы только что перечислили, Сальватору стало ясно, что явились подстрекатели и с минуты на минуту начнется настоящий кровавый праздник.

    Врезавшись в толпу зрителей, новые действующие лица разом стали выкрикивать противоречивые лозунги:

    – Да здравствует Лафайет!

    – Да здравствует император!

    – Да здравствует Бенжамен Констан!

    – Да здравствует Дюпон!

    – Да здравствует Наполеон Второй!

    – Да здравствует республика!

    Между другими призывами громче других раздавался тот, что уличные мальчишки 1848 года считали своим изобретением, а на самом деле лишь заимствовали старый:

    – Лампионы! Лампионы!

    Это был основной мотив той мрачной симфонии.

    Прогулка этих возмутителей спокойствия продолжалась около часа.