Но если в ответ на их патриотическое требование запоздавшие лампионы были зажжены, то другие, загоревшиеся раньше этих, погасли, так как запас масла в них истощился. Но "лампионщиков" это отнюдь не устраивало.

    Отряд подстрекателей увидел тонувший в темноте дом и, дико воя, потребовал от обитателей дома немедленно зажечь свет.

    Крики сводились к определенным лозунгам. Каждая эпоха политических волнений имеет свои лозунги. Приведем те, что раздавались в 1827 году:

    – Долой иезуитов!

    – Долой святош!

    – Долой чиновников!

    – Долой сторонников Виллеля!

    Ни один из квартиросъемщиков не подавал признаков жизни. Это молчание привело подстрекателей в отчаяние.

    – Даже не отвечают! – вскричал один из них.

    – Это оскорбление народа! – заметил другой.

    – Патриотов оскорбляют! – крикнул третий.

    – Смерть иезуитам! – взвыл четвертый.

    – Смерть! Смерть! – подхватили мальчишки фальцетом.

    Это послужило сигналом: все бунтовщики выхватили кто из кармана куртки, кто из рабочей блузы, кто из фартука камни всех форм и размеров и забросали ими окна безмолвного дома.

    Через несколько минут не осталось ни одного целого стекла.

    Дом был, так сказать, пробит насквозь под хохот большинства присутствовавших, которые видели в происходившем лишь справедливое наказание для тех, кого называли в те времена плохими французами.

    Вспыхнул мятеж.

    Это был дом, в котором проводилась внутренняя отделка, а потому он и был необитаем.

    Настоящие мятежники вняли бы разуму: в отсутствие квартиросъемщиков невозможно осветить окна; но наши бунтовщики или, вернее, люди г-на Жакаля оказались, несомненно, наивнее или наглее обычных мятежников. Увидев, что в доме нет ни мебели, ни людей, они так дико заорали, что оставшиеся на улице их товарищи взвыли:

    – Месть! Наших братьев режут!

    Читатели не хуже нас знают, что никто никого не резал.

    Но это был предлог или, скорее, сигнал к захвату населенных домов, лампионы которых имели несчастье погаснуть.

    Лампионы снова зажглись, к великой радости толпы.

    В эту минуту по улице Сен-Дени в направлении рынка Невинноубиенных проезжали кареты.

    Возчики совершенно справедливо удивились, когда увидели на этой, как правило тихой, улице огромную толпу кричавших, певших, оравших людей, рассыпавших во все стороны петарды.

    Лошади, по-видимому, удивились еще больше возчиков. Нельзя сказать, что крики толпы пугают лошадей; но что удивляло, удручало, останавливало четвероногих тварей, так это запах, вспышки и шум петард и ракет.

    Лошадь зеленщика отнюдь не похожа на боевого коня или скакуна самой Беллоны¹⁹, как сказал бы аббат Делиль. Лошади зеленщиков остановились и протяжно заржали, лишь усиливая всеобщую сумятицу и неразбериху.

    Возчики заработали хлыстами, но вместо того, чтобы ехать вперед, лошади попятились назад.

    – Они пойдут! – кричали одни.

    – Не пойдут! – возражали другие.

    – А я вам говорю, что пойдут, – закричал какой-то мальчишка, подсунув петарду передней лошади под хвост.

    Лошадь взбрыкнула, заржала и рванула назад.

    В толпе раздался гомерический хохот.

    – Вы загромождаете общественный путь! – басом рявкнул г-н Жибасье.

    – Да это же господин Прюдом! – крикнул мальчишка.

    Анри Монье только что изобрел ставший с тех пор весьма популярным этот тип французского буржуа, который стремится не отстать от времени, но неизменно оказывается сентенциозным глупцом и конформистом.

    – Вы мешаете проявлению всенародной радости! – прокричал Карманьоль, эхом вторя Жибасье.

    – Во имя Бога Всемогущего, – забормотал Овсюг, которого сделала набожным связь с женщиной, сдававшей внаем стулья в Сен-Сюльпис, – не противьтесь воле Провидения!

    – Тысяча чертей! – проревел возчик, к которому были обращены эти слова. – Вы же видите, что я не могу проехать вперед. Лошадь не идет!

    – Так подайте назад, брат мой, – предложил набожный Овсюг.

    – Да не могу я двинуться ни назад, ни вперед! – вскричал возчик. – Вы же видите, что улица запружена народом.

    – Тогда слезайте и распрягайте! – приказал Карманьоль.

    – Да черт вас побери! – взвыл возчик. – Зачем же распрягать? От этого телега не поедет.

    – Хватит болтать! – выкрикнул Жибасье-Прюдом басом, от которого мороз пробирал по коже.

    Мигнув полдюжине типов, только и ждавших его знака, он бросился на неприветливого возчика и без особого труда свалил его наземь, а его товарищи распрягли лошадь с проворством профессионалов. Другие бунтовщики последовали их примеру.

    К чему тогда нужны примеры, если им никто не будет следовать?

    Итак, у этого примера нашлись последователи. Возчиков ссадили, лошадей распрягли, а через десять минут уже была готова баррикада.

    Это была первая настоящая баррикада с того самого знаменитого 12 мая 1827 года.

    Мы все знаем, что она оказалась далеко не последней.

    Когда улица была перегорожена, движение остановилось.

    Среди скопившихся водовозов с бочками, телег, бричек бросались в глаза похожие на армию скелетов огромные повозки зеленщиков, освободившиеся от груза.

    Мальчишки, игравшие в кошки-мышки на развалинах дома неподалеку от улицы Гренета, услышали, что кто-то вздумал перегородить улицу, и решили внести свою лепту в великое строительство под названием баррикада, а, как известно, лучше всех в этом деле разбираются именно уличные мальчишки.

    Каждый из них ухватился за то, что подходило ему по размеру и весу: одни взяли дверные косяки, другие – брусья, малыши растащили новый булыжник, сложенный по обеим сторонам для ремонта улицы. Словом, под руку им попало как раз то, что необходимо для строительства надежной баррикады, предшественницы наших современных баррикад.

    Наблюдая за возведением этого монумента, толпа, затопившая сверху донизу всю улицу Сен-Дени, грянула "ура!". Всем казалось, что на этом нагромождении дерева и камней будет воздвигнут храм свободы.

    Было около десяти часов. Вот уже час, как баррикады вырастали отовсюду. Подстрекательские крики неслись со всех сторон; разнообразные петарды, фейерверки вспыхивали прямо под носом у прохожих или залетали в разбитые окна в дома к тем, кого обвиняли в равнодушии или неискренней радости по поводу этой патриотической манифестации.

    Суматоха продолжалась три или четыре часа; беспорядки царили повсюду, однако так и не появился ни один полицейский, ни один жандарм не замаячил вдали.

    Мы уже приводили пословицу. Не желая злоупотребить народной мудростью, скажем все-таки: кот – из дому, мыши – в пляс.

    Именно этим и занималась толпа.

    Люди вставали в круг и отплясывали под песни, в той или иной степени запрещенные со времени революции.

    Каждый занимался чем хотел: одни пели, другие танцевали, третьи строили баррикады, четвертые грабили себе подобных – все выбирали себе занятие в соответствии со своими наклонностями, инстинктом, фантазией, как вдруг, к величайшему изумлению толпы, собиравшейся, вероятно, всю ночь отдаваться невинным удовольствиям, все увидели, как со стороны улицы Гренета, словно из-под земли, вырос отряд жандармерии.

    Но жандарм по природе своей безопасен, он друг толпы, покровитель уличного мальчишки, с которым может порой даже поболтать.

    И вот когда собравшиеся увидели этих безвредных солдат, они затянули известную песню:

    В нашей жандармерии,

    Когда жандарм смеется,

    Все жандармы смеются

    Над жандармом, который смеется

    Жандармы в самом деле рассмеялись. Однако сквозь смех они по-отечески предупредили толпу, предложив всем разойтись по домам и не шуметь.

    До этого времени все шло хорошо, и толпа, возможно, последовала бы этому.доброму совету, как вдруг с улицы СенДени в адрес жандармов посыпались оскорбления. К оскорблениям прибавилось сначала несколько камней, потом – целый шквал.

    Но можно подумать, что именно об этих солдатах мой собрат Скриб изрек ставшие крылатыми слова:

    Старый солдат умеет страдать и молчать.

    Не ропща.

    Жандармы замолчали и роптать не стали. Они невозмутимо приблизились к баррикадам и стали разбирать их одну за другой.

    До сих пор ничего особенно опасного не произошло. Но если нашим читателям угодно будет взглянуть на угол улицы О-Фер, они увидят, что незатейливое положение это грозило вот-вот усложниться.

    Один из самых старательных строителей баррикады на улице Сен-Дени против улицы Тренета был наш друг Жан Бычье Сердце. В числе тех, кто распрягал лошадей, было тоже несколько наших знакомых.

    Бунтовщиками оказались и наши старые друзья: Кирпич, Туссен-Бунтовщик и папаша Фрикасе. На некотором расстоянии от них действовал в одиночку малыш Фафиу. Каждый старался как мог, и, по мнению знатоков, баррикада удалась на славу.

    Итак, со своего места на улице О-Фер Сальватор снисходительно наблюдал за описанными нами сценами, он уже собирался уходить, опечаленный жалкой ролью, которую играли несчастные простые люди, одураченные призывами: "Да здравствует свобода!" – как вдруг узнал Жана Бычье Сердце и его друзей.

    Он подошел к плотнику и, взяв его за рукав, тихо окликнул:

    – Жан!

    – Господин Сальватор! – обрадовался плотник.

    – Молчи, – приказал тот, – и следуй за мной.

    – Мне кажется, господин Сальватор, что если дело у вас ко мне не срочное, лучше бы поговорить в другой раз.

    – То, что я тебе хочу сказать, не терпит отлагательств.

    Ступай за мной не мешкая.

    Сальватор увлек за собой Жана Бычье Сердце, к огромному сожалению последнего, судя по тоскующему взгляду, каким тот окидывал потребовавшую стольких его трудов баррикаду.

    – Жан! – проговорил Сальватор, когда они отошли на порядочное расстояние. – Я тебе когда-нибудь давал плохие советы?

    – Нет, господин Сальватор! Однако…

    – Ты мне доверяешь?

    – Еще бы, господин Сальватор, но…

    – Ты полагаешь, я могу подать тебе дурной совет?

    – Да нет, что вы, господин Сальватор! Просто…

    – Тогда немедленно ступай домой.

    – Это невозможно, господин Сальватор.

    – Почему?

    – Мы решились!..

    – Решились на что?

    – Покончить с иезуитами и попами!

    – Ты пьян, Жан?

    – Богом клянусь, господин Сальватор, за целый день я капли в рот не брал!

    – Значит, вот почему ты бредишь?

    – Если бы я посмел, – сказал Жан Бычье Сердце, – я признался бы вам кое в чем, господин Сальватор.

    – Слушаю тебя!

    – Меня мучает жажда!

    – Тем лучше!

    – Как это – лучше?! Почему вы это говорите?

    – Идем-ка со мной!

    Сальватор взял плотника за плечо и подтолкнул ко входу в кабачок. Там он усадил его на стул и сам сел напротив.

    Он спросил бутылку вина, и плотник осушил ее в мгновение ока. Сальватор следил за ним с неподдельным интересом, как любитель естественной истории.

    – Послушай, Жан, – продолжал комиссионер, – ты добрый, славный, честный парень, что доказал мне не раз. Поверь мне: лучше тебе оставить на время в покое иезуитов и попов.

    – Господин Сальватор! Ведь мы совершаем революцию! – возразил плотник.

    – Эволюцию! Ты, несчастный, хотел сказать "эволюцию"! – заметил Сальватор. – Да, ты можешь наделать много шуму, но, поверь мне, ничего хорошего из этого не выйдет. Кто тебя привел сюда в такое время, когда ты должен был бы спать?

    Говори откровенно!

    – Фифина! Сам-то я сюда не собирался, – признался Жан Бычье Сердце.

    – Что она тебе сказала?

    – "Пойдем поглядим на иллюминацию!"

    – И все? – настаивал Сальватор.

    – Она прибавила: "Возможно, там будет шум, мы славно повеселимся!"

    – Ну да! И ты, мирный человек, относительно богатый, потому что генерал Лебастар де Премон назначил тебе тысячу двести ливров ренты, ты, любитель полежать после трудового дня, вдруг решил поразвлечься и пошуметь, вместо того чтобы слушать шум из окна собственного дома!.. А как Фифина узнала о том, что здесь произойдет?

    – Она встретила господина, который ей сказал: "Нынче на улице Сен-Дени будет жарко, приводи своего мужа!"

    – Кто этот господин?

    – Она его не знает.

    – Зато я знаю!

    – Вы?! Стало быть, вы его видели?

    – Мне ни к чему видеть полицейского, я его нюхом чую!

    – Вы думаете, это был шпик? – вскричал Жан Бычье Сердце и сердито нахмурил брови, будто хотел сказать: "Жаль, я раньше этого не знал, уж я бы пробил ему башку!"

    – Существует в правосудии такое правило, дорогой Жан Бычье Сердце; оно гласит: Non bis in idem.

    – Что это значит?

    – Дважды одного человека не наказывают.

    – А я его уже наказал? – удивился Жан Бычье Сердце.

    – Да, друг мой: вы едва его не задушили однажды ночью на бульваре Инвалидов, только и всего.

    – Неужели вы думаете, что это Жибасье? – вскричал плотник.

    – Более чем вероятно, мой бедный друг.

    – Тот самый, про которого в квартале говорят, что он строит Фифине глазки? О, пусть только попадется!

    И Жан Бычье Сердце погрозил небу, где Жибасье, конечно, не было, кулаком с голову ребенка.

    – Речь сейчас не о нем, а о тебе, – сказал Сальватор. – Раз ты имел глупость сюда явиться, тебе хотя бы должно хватить ума убраться отсюда подобру-поздорову, а если останешься еще хоть на полчаса, тебя забьют как собаку.

    – Ну, уж я дорого продам свою жизнь! – взвыл плотник.

    – Лучше отдать ее за правое дело! – убежденно проговорил Сальватор.

    – А разве сегодня вечером мы воюем не за правое дело? – удивился Жан Бычье Сердце.

    – Сегодня это дело полиции, а ты, сам того не подозревая, воюешь за правительство.

    – Фу! – бросил Жан Бычье Сердце.

    Немного подумав, он прибавил:

    – А ведь я тут с друзьями!

    – С какими друзьями? – спросил Сальватор, узнавший в толпе лишь силача-плотника.

    – Да как же! Здесь и Кирпич, и Туссен-Бунтовщик, и папаша Фрикасе, и другие.

    Шут Фафиу, к которому плотник по-прежнему ревновал свою Фифину, входил в эти "другие".

    – И всех их привел ты?

    – Черт возьми! Когда мне сказали, что здесь будет жарко, я собрал всех своих.

    – Ладно! Сейчас ты выпьешь еще одну бутылку и вернешься на баррикаду.

    Сальватор знаком приказал принести другую бутылку, Жан Бычье Сердце осушил ее и встал.

    – Да, – сказал он, – я вернусь на баррикаду и крикну: "Долой полицейских! Смерть шпикам!"

    – Будь осторожен, несчастный!

    – А зачем же мне еще оставаться на баррикаде, если я не буду ни драться, ни кричать?

    – А вот зачем. Ты шепнешь Кирпичу, Туссену, и папаше Фрикасе, и даже шуту Фафиу, что я им приказываю не только сохранять спокойствие, но и предупредить остальных, что все вы попали в ловушку и если не разойдетесь, в вас через полчаса начнут стрелять.

    – Возможно ли, господин Сальватор?! – вскричал возмущенный плотник. – Стрелять в безоружных!

    – Это лишний раз доказывает, что вы здесь не для того, чтобы совершать революцию, раз у вас нет оружия.

    – Верно! – согласился Жан Бычье Сердце.

    – В таком случае иди и предупреди их! – вставая, повторил Сальватор.

    Они уже были на пороге кабачка, когда появился отряд жандармерии.

    – Жандармы!.. Долой жандармов! – во всю мочь заревел Жан Бычье Сердце.

    – Да замолчи ты! – приказал Сальватор, сдавив ему запястье. – Скорее на баррикады: пусть все немедленно расходятся!

    Жан Бычье Сердце упрашивать себя не заставил: он врезался в толпу и стал пробираться к баррикаде, где его друзья кричали изо всех сил:

    – Да здравствует свобода! Долой жандармов!

    Жандармы так же невозмутимо, как выслушивали оскорбления и встречали град камней, двинулись на баррикаду.

    Постепенно бунтовщики стали отступать, и оказалось, что плотнику некого уговаривать.

    Но у баррикад есть нечто общее с хвостом змеи: она восстанавливается, как только ее отсекают.

    Опрокинув первую баррикаду, жандармы двинулись дальше по улице Сен-Дени и развалили другую баррикаду, а в это время друзья Жана Бычье Сердце восстановили первую.

    Нетрудно себе представить, с каким воодушевлением встретила толпа все происходившее.