– Не зовите никого! – взмолился, бледнея, граф Рапт. – Я ухожу. Но перед тем, как отсюда выйти, я во всем признаюсь маршалу.

    – Что вы имеете в виду? – подходя к нему ближе, спросила княгиня.

    – Маршал считает вас своей дочерью, – продолжал граф. – Я открою ему глаза.

    – Сударь! – воскликнула несчастная женщина. – Если вы когда-нибудь имели хоть малейшее понятие о добре и зле, вы этого не сделаете.

    – Я сделаю так, как имел честь вам сказать, – пригрозил граф, направляясь к двери.

    – Сударь! Сударь! – бросаясь к нему, вскричала Регина. – Что вы хотите, чего вы от меня требуете в обмен на покой этого благородного человека?

    Граф обернулся, и на его губах мелькнула едва заметная усмешка.

    – Как видите, – сказал он, – нам необходимо переговорить.

    – Я вас слушав.

    – Не стану возвращаться к вопросу о том, на чьей вы стороне, – насмешливо продолжал граф. – Вы меня достаточно на этот счет просветили. Я хотел знать перед смертью, – прибавил он, – ведь вы же понимаете, что я не стану защищаться, – не снизойдете ли вы к моим слабостям, видя, что я их готов искупить. Я хотел знать ваше мнение на этот счет, так сказать, из могилы! Каким бы великим преступником ни был человек, который говорит с вами сейчас, Регина, он дал вам жизнь. Я хотел услышать не о том, что вы с сожалением отнесетесь к смерти отца (увы, я не заслуживаю ваших сожалений!), но просто пожалеете его и простите в глубине души. Наконец, я хотел перед смертью узнать, не придет ли вам в голову мысль, что я был несчастен, ничтожен, если угодно, но не злобен, и не достоин ли я после смерти получить прощение за свою жизнь. Вот какова была моя цель, Регина! Простите, что я не смог объясниться яснее.

    Граф произнес эти слова скорее с пафосом, нежели с чувством, однако на Регину они подействовали.

    Вряд ли нам представится более удобный, чем теперь, случай, дорогие читатели, сказать несколько слов о доброте женщин и жестокости мужчин. Вот создание доброе, порядочное, кристально честное, искреннее до глубины души, по-звериному преданное. Вот женщина, говорим мы, которая только что произнесла страшные слова: "Вы можете меня спасти лишь в одном случае: если умрете!" И вот эта женщина смягчается перед таким человеком. Она переживает волнение, слыша его слова, будто заученные хорошим актером, заглядывает в собственную душу, спрашивает собственное сердце: не слишком ли строго она с ним обошлась, не была ли она жестока, несправедлива по отношению к этому человеку? Вот во власти каких чувств она оказывается, слыша куплет, пропетый этим фигляром…

    – Господин граф! – говорит она. – Простите меня за резкость. Я простая смертная и не имею права хотеть или не хотеть чьей-то смерти. Я полагаюсь на Божью справедливость.

    Лицо графа осветила довольная улыбка.

    – Регина! – молвил он. – Благодарю вас за эти добрые слова. Будьте уверены, я оправдаю ваше отношение. Слово мужчины, идущего на смерть, свято: Регина, простите мне грехи, совершенные мною при жизни, и пожалейте несчастного, когда его не станет.

    – Что вам от меня угодно? – спросила княжна.

    – Самую малость, Регина. Я хочу, чтобы вы были счастливы!

    – Не понимаю, – сказала возлюбленная Петруса и покраснела.

    – Регина, – слащаво продолжал граф Рапт, – как бы ни был я грешен, я всегда любил вас как свою дочь, и если вам доводилось иногда в этом сомневаться, то в этом виноват больше я, чем вы. Я думаю лишь о вас в эту ответственную для меня минуту и хочу обеспечить ваше счастье.

    – Объясните вашу мысль, сударь, – попросила княжна, сердцем чувствуя, куда клонит граф Рапт.

    – Вы любите, – продолжал тот, – одного из приличнейших людей, каких я когда-либо знал. С того времени, как мы в последний раз о нем говорили, я о нем справлялся и узнал, что ваш выбор как нельзя более удачен.

    – Сударь! – воскликнула княжна. – Чем больше я вас слушаю, тем меньше понимаю.

    – Сейчас вы все поймете, – отвечал граф. – Я прошу в обмен на свою жизнь предоставить мне возможность нынче или завтра встретиться с этим молодым человеком.

    – Даже и не думайте! – перебила его княжна.

    – Простите, княжна, но я только об этом и думаю с той минуты, как имею честь с вами говорить.

    – Что вам от него угодно? Может, хотите его вызвать?

    – Клянуеь вашей матерью, Регина, что не стану его вызывать.

    – Что же вы можете ему сказать?

    – Это моя тайна, Регина! Но можете быть уверены, что я действую исключительно в ваших интересах. Несчастье, жертвой которого вы оказались по моей вине, глубоко меня трогает, и я хочу искупить свой грех.

    – Если дело обстоит именно так, сударь, почему бы вам не съездить к нему? Хотя, откровенно говоря, я не могу объяснить цели вашего поступка.

    – Это невозможно, Регина. Кто-нибудь может увидеть, как я к нему вхожу. И как я буду выглядеть? Я вас спрашиваю! Нет!

    Мое предложение проще. Предлагаю вам устроить завтра нашу с ним встречу в любое время, например вечером.

    – Сударь! – сказала княжна Регина, не сводя с него пристального взгляда. – Я не знаю, какую цель вы преследуете, но знаю, как мне предан господин Петрус Эрбель. Что бы вы о нем ни думали, завтра в пять часов он будет здесь.

    – Нет! – возразил граф Рапт. – В пять у нас слишком людно, да и прислуга увидит, как он войдет. А я хочу, чтобы о его приходе не знал никто. Вы должны понимать всю деликатность такой встречи. Будьте добры назначить другое время. Вы же почти каждый вечер встречаетесь с ним в саду, не так ли?

    Позвольте и мне принять его тоже втайне от всех, инкогнито.

    Можете считать, что это фантазия, но фантазия идущего на смерть, и я умоляю отнестись к ней с должным почтением.

    – Да зачем же в саду? – заметила княжна. – Почему не здесь или не в оранжерее?

    – Повторяю, княжна, нас могут увидеть, и ни вам, ни мне до этого дела нет. Доказательство тому: вы почти каждый вечер принимаете его в саду. Что, кстати сказать, весьма неосторожно, учитывая ваше хрупкое здоровье…

    – Однако?.. – в.нетерпении перебила его княжна.

    – …однако, – пюспешно подхватил граф, – я не понимаю, с какой целью вы это делаете; может быть, вы мне не доверяете?

    Во всяком случае, мне трудно это объяснить.

    Граф отлично мог бы объяснить недоверчивость княжны:

    понять ее было нетрудно.

    Несчастная женщина действительно думала так: "Раз он хочет видеть его вечером, значит, готовит западню".

    – А что если я в самом деле вам не доверяю? – сказала она.

    – Позвольте вас успокоить, Регина, – отвечал граф. – Вы можете присутствовать во время нашей встречи, издалека или вблизи, на ваше усмотрение.

    – Хорошо, – подумав, согласилась Регина. – Завтра в десять часов вечера вы его увидите.

    – В саду?

    – В саду.

    – Каким образом вы ему дадите знать?

    – Я жду его с минуты на минуту.

    – А если он не придет?

    – Придет.

    – Вот ответ влюбленной женщины! – пошутил граф Рапт.

    Бедняжка Регина покраснела до корней волос.

    Граф продолжал:

    – Может статься, что он не придет именно в тот день, когда понадобится вам больше всего: надобно все предусмотреть. Пожалуйста, напишите ему.

    – Хорошо, – решилась наконец княжна, – я напишу.

    – Что вам стоит сделать это теперь же, княжна?

    – Я напишу, как только вы уйдете.

    – Нет, – улыбнулся граф, – я себе места не найду. Напишите просто: "Непременно приходите завтра". Дайте письмо мне, а об остальном я позабочусь сам.

    Княжна Регина бросила на него испуганный взгляд.

    – Никогда! – вскричала она.

    – Ну хорошо! – молвил граф, снова направляясь к двери. – Я знаю, что мне остается сделать.

    – Сударь! – вскричала несчастная женщина, догадываясь о его намерении. – Я напишу…

    – Вот так-то лучше! – глухо пробормотал граф, и его глаза зловеще блеснули.

    Княжна достала из комода лист бумаги, написала слово в слово так, как сказал граф, положила письмо в конверт, не запечатывая, и передала ему со словами:

    – Если во всем это кроется какая-то ловушка, берегитесь, господин граф.

    – Вы сущее дитя, Регина, – проговорил граф Рапт, принимая письмо. – Я беру на себя заботы о вашем счастье, а вы словно забываете, что я ваш отец.

    Граф удалился, почтительно поклонившись княжне; не успела за ним затвориться дверь, как несчастная Регина разрыдалась, сложила на груди руки и взмолилась:

    – Ах, бедная моя матушка!

    Как может себе представить читатель, г-н Рапт всю ночь не сомкнул глаз. Это и понятно: перед такой серьезной партией, какую он замышлял, необходимо было продумать все до мелочей.

    Удобно устроившись в глубоком вольтеровском кресле, положив голову на руки и прикрыв глаза, он ушел в себя и не слышал, что происходит вокруг. В результате своих размышлений он пришел к непреложному выводу: Петрус должен умереть.

    Около семи часов утра, то есть с рассветом, он встал, прошелся по кабинету, остановился перед шкафчиком и отворил дверцу.

    В одном из ящиков он взял огромную связку писем и подошел с ними к лампе. Он вытащил одно письмо наугад, развернул его и торопливо пробежал глазами.

    Граф нахмурился. Казалось, на него вдруг нахлынуло все то постыдное, что годами копилось на его совести, и выступило у него на лице. Он скомкал письма, не торопясь подошел к камину и предал огню все, что у него оставалось от княгини Рины.

    Горько усмехаясь, он следил за тем, как огонь пожирает письма.

    – Итак, все надежды моей жизни улетучились! – прошептал он.

    Он торопливо провел рукой по лбу, словно пытаясь отогнать мрачные мысли, и с силой подергал за шнур колокольчика, висевшего над камином.

    На шум в кабинет явился его камердинер.

    – Батист! – молвил граф Рапт. – Узнайте, прибыл ли господин Бордье, и попросите его явиться сюда.

    Батист вышел.

    Господин Рапт снова подошел к шкафчику, запустил в него руку и вынул два седельных пистолета.

    Он их осмотрел и убедился, что они заряжены.

    – Хорошо, – сказал он, уложив их на прежнее место и задвинув ящик.

    Только он прикрыл шкаф, как услышал три негромких удара в дверь.

    – Войдите! – пригласил он.

    Появился Бордье.

    – Садитесь, Бордье, – пригласил граф Рапт, – нам необходимо серьезно поговорить.

    – Вы здоровы, ваше сиятельство? – спросил Бордье, глядя на искаженное лицо хозяина.

    – Нет, Бордье. Вы, конечно, знаете, что произошло сегодня ночью, и не должны удивляться, что после такой встряски я чувствую себя не совсем в своей тарелке.

    – Я действительно только что узнал, к своему удивлению и огромному сожалению, о смерти госпожи де Ламот-Гудан.

    – Об этом я и хотел с вами поговорить, Бордье. По причинам, которые вам знать не обязательно, я завтра сражаюсь на дуэли.

    – Вы, ваше сиятельство?! – ужаснулся секретарь.

    – Ну да, я! И пугаться тут нечего. Вы меня знаете, и вам известно, умею ли я за себя постоять… А потому я хочу поговорить с вами не о дуэли, а о последствиях, которые она может иметь. Некоторые наблюдения дают мне право предположить ловушку. Мне нужны ваши помощь и участие, дабы в нее не угодить.

    – Говорите, ваше сиятельство; вы знаете, что моя жизнь принадлежит вам.

    – Я никогда в этом не сомневался, Бордье Однако прежде всего, – он взял со стола лист бумаги, – вот ваше назначение префектом. Я получил его нынче вечером.

    Будущий префект просиял, его глаза заблестели от счастья.

    – Ах, господин граф, – пролепетал он, – я так вам благодарен! Чем я могу отплатить за вашу доброту?..

    – А вот чем. Вы знаете господина Петруса Эрбеля?

    – Да, ваше сиятельство.

    – Мне нужен верный человек, чтобы передать ему письмо, и я рассчитываю на вас.

    – И это все, ваше сиятельство? – не поверил Бордье.

    – Погодите. Нет ли у вас двух надежных людей, на которых вы можете положиться?

    – Как на самого себя, ваше сиятельство! Один мечтает купить табачную лавку, другой – почту.

    – Хорошо. Прикажите одному из них расположиться на бульваре Инвалидов и не двигаться до тех пор, пока из ворот особняка не выйдет Нанон, кормилица графини. Этот человек должен следовать за ней на некотором расстоянии Если он увидит, что она направляется на улицу Нотр-Дамде-Шан, где живет господин Петрус, пусть зайдет ей спереди и скажет: "Приказываю от имени господина Ранта отдать мне письмо, иначе я вас арестую" Нанон предана графине, но она старая женщина и еще в большей степени пуглива, нежели предана.

    – Все будет исполнено, как вы пожелаете, ваше сиятельство, тем более что оба моих подчиненных очень суровы на вид.

    – Что касается второго вашего человека – тот же приказ.

    Только ждать он будет не на бульваре, а со стороны улицы Плюме, против выхода из особняка. Там он дождется кормилицу, пойдет за ней и отнимет письмо.

    – Когда они должны приступить к своим обязанностям, ваше сиятельство?

    – Немедленно, Бордье: нельзя терять ни минуты.

    – Положитесь на меня, ваше сиятельство, – проговорил Бордье, развернулся и направился к двери.

    – Минуту, Бордье! – остановил его граф Рапт. – Вы забыли о главном.

    Он вынул из кармана письмо, написанное Региной Петру су, и передал его секретарю со словами:

    – Нет нужды будить господина Петруса Эрбеля. Передайте письмо лакею и попросите вручить хозяину как можно раньше.

    Как только вернетесь, зайдите ко мне с отчетом Бордье удалился, разместил своих людей в засаде, закутался до подбородка в широкий плащ и отправился на улицу НотрДам-де-Шан.

    Пока Бордье торопился к дому Петруса, другой человек шел неспешным, размеренным шагом, как и подобает государственному служащему – мы имеем в виду почтальона, – в особняк Раптов и между двумя другими посланиями нес письмо Петруса, адресованное Регине.

    Хотя граф Рапт всю ночь строил всевозможные комбинации и думал, что все предусмотрел, он не учел самого простого – почтальона Проснувшись, княжна среди прочих писем получила из рук Нанон, как обычно, письмо от Петруса Вот что в нем говорилось:

    "Начинаю свое письмо с того же, чем закончу, моя Регина я Вас люблю Но, увы! Пишу к Вам не для того, чтобы говорить о любви. Должен Вам сообщить ужасную, страшную, жестокую, невыносимую новость, не имеющую себе равных, от которой сердце Ваше обольется кровью, если оно сделано из того же теста, что и мое мы не увидимся целых три дня!

    Знаете ли Вы в каком-либо языке слово, которое бы звучало еще страшнее не видеться! Однако я вынужден его написать, а Вы, любимая, – услышать его.

    И больше всего меня огорчает во всей этой невесе юй истории то, что я даже не имею права возненавидеть или проклясть того, кто послужил причиной нашей разлуки.

    Произошло следующее вчера в полдень у моей двери остановилась карета Я выглядываю в окно мастерской, смутно надеясь (не знаю уж почему, ведь мне было известно, что Вы у постели больной матери), что это Вы, дорогая княжна, воспользовавшись солнечной погодой, приехали навестить печального влюбленного.

    Но вообразите мое отчаяние, когда я увидел, как вместо Вас из кареты вышел камердинер моего дядюшки Бледный, испуганный, он объявил мне о втором, и очень тяжелом, приступе подагры, только что поразившем моего несчастного дядю "Ах, едемте немедленно, – сказал он мне, – генерал очень плох".

    Схватить редингот, шляпу, прыгнуть в карету оказалось минутным делом, как Вы понимаете, Регина.

    Я застал несчастного старика в плачевном состоянии он бился в кровати, будто эпилептик, и рычал, как дикий зверь.

    Когда боль отпустила, он увидел меня у себя в изголовье, радостно пожал мне руки, и из его глаз скатились две крупные слезы Он спросил, не соглашусь ли я побыть с ним некоторое время Я не дал ему договорить и вызвался остаться до тех пор, пока он не поправится.

    Не могу Вам сказать, дорогая, как он обрадовался, когда я ему об этом сказал.

    И вот я на некоторое время превратился в сиделку, а когда это время истечет – не ведаю. Но хотя я сиделка, я вовсе не пленник, дорогая Регина. Как только приступ пройдет, я вновь обрету свободу, ограниченную разумеется, но очень дорогую, так как я смогу Вам тогда сказать то, с чего начал свое письмо Регина, я Вас люблю!

    Как видите, я заканчиваю, с чего и начал. Не прошу, а умоляю Вас о письме! Ведь мне не хватает лишь Ваших писем, чтобы являть несчастному дяде свою сияющую физиономию, а это так радует больных.

    До скорой встречи, любовь моя! Помолитесь Богу, чтобы она произошла как можно скорее!

    Петрус."

    Новость, которая в любое другое время заставила бы, по словам Петруса, обливаться сердце Регины кровью, произвела на нее обратное действие.