- И я очень хорошо сделал, - возразил Барраба. - Если бы вы подкупили меня, так верно бежали бы, а если б вы бежали, так естественно потеряли бы то высокое звание, в которое теперь облечены, в чем я никогда не мог бы утешиться.
- Превосходное рассуждение, господин Барраба! Я уже заметил, что вы чрезвычайно сильны в логике. А между тем, возьмите эту бумажку в награду за ваше красноречие. Древние, как вам известно, представляли красноречие с золотыми цепями во рту.
- Милостивый государь, - сказал Барраба, - позвольте заметить, что мне кажется ненужным идти к казначею…
- Как! Вы не хотите принять?
- Как не хотеть… помилуйте! Слава Богу, я не одарен такою глупою гордостью, но я вижу… из этого ларчика, на камине, выходят шнурки… кажется, от кошелька.
- Вы мастер узнавать кошельки, господин Барраба, - сказал удивленный Каноль.
Действительно, на камине стоял старинный ларчик с серебряными украшениями.
- Посмотрим, - продолжал Каноль, - что тут.
Он поднял крышку ларчика и действительно увидел кошелек, в нем лежали тысяча пистолей и следующая записка:
"На приватные издержки господину коменданту острова Сен-Жорж".
- Анна Австрийская щедра! - сказал Каноль, покраснев.
И невольно он вспомнил о Букингеме. Может быть, Анна Австрийская видела где-нибудь торжествующее лицо прекрасного капитана, может быть, она покровительствует ему из самого нежного участия, может быть… Не забудьте, что Каноль гасконец.
К несчастью, Анна Австрийская была двадцатью годами моложе, когда думала о Букингеме.
Но как бы то ни было, откуда бы ни взялся кошелек, Каноль запустил в него руку, вынул десять пистолей и отдал их Баррабе, который вышел после многих низких и усердных поклонов.
IX
Когда Барраба вышел, Каноль позвал офицера и просил, чтобы тот сопровождал его при осмотре крепости.
Офицер тотчас повиновался. У дверей он встретил весь штаб, состоявший из важнейших лиц цитадели. Он пошел с ними, они давали ему все объяснения, и, разговаривая с ними, он осмотрел бастионы, гласисы, казематы, погреба и магазины. В одиннадцать часов утра он воротился домой, осмотрев все. Свита его тотчас разошлась, и Каноль опять остался наедине с тем офицером, который встретил его.
- Теперь, господин комендант, - сказал офицер таинственно, - вам остается видеть только одну комнату и одну особу.
- Что такое?
- Комната этой особы тут, - сказал офицер, указывая на дверь, которую Каноль еще не приметил.
- А, тут комната?
- Да.
- Тут и та особа?
- Да.
- Очень хорошо, но извините меня, я очень устал, потому что ехал и день, и ночь, и сегодня утром голова у меня не очень свежа. Так говорите же пояснее, прошу вас.
- Извольте, господин комендант, - отвечал офицер с лукавою улыбкою, - комната…
- Той особы…
- Которая вас ждет, вот тут. Теперь вы понимаете?
Каноль изумился.
- Понимаю, понимаю, и можно войти?
- Разумеется: ведь вас ждут.
- Так пойдем!
Сердце его сильно забилось, он ничего не видел, чувствовал, как в нем боролись боязнь и желания… Отворив дверь, Каноль увидел за занавескою веселую и прелестную Нанону. Она вскрикнула, как бы желая испугать его, и бросилась обнимать его.
У Каноля опустились руки, в глазах потемнело.
- Вы! - прошептал он.
- Да, я! - отвечала Нанона, смеясь еще громче и целуя его еще нежнее.
Воспоминание о его проступках блеснуло в уме Каноля, он тотчас угадал новое благодеяние своей приятельницы и склонился под гнетом угрызений совести и благодарности.
- Ах, - сказал он, - так вы спасли меня, когда я губил себя, как сумасшедший. Вы заботились обо мне, вы мой гений-хранитель.
- Не называйте меня вашим гением, потому что я демон, - отвечала Нанона, - но только демон, являющийся в добрые минуты, признайтесь сами?
- Вы правы, добрый друг мой, мне кажется, вы спасли меня от эшафота.
- И я так думаю. Послушайте, барон, каким образом случилось, что принцессы могли обмануть вас, вас, такого дальновидного человека?
Каноль покраснел до ушей, но милая Нанона решилась не замечать его смущения.
- По правде сказать, я и сам не знаю, сам никак не могу понять.
- О, ведь они очень лукавы! Вы, господа, хотите воевать с женщинами? Знаете ли, что мне рассказывали? Будто бы вам показали вместо молодой принцессы какую-то госпожу, горничную, куклу… что-то такое.
Каноль чувствовал, что мороз продирает его по коже.
- Я думал, что это принцесса, - сказал он, - ведь я не знал ее в лицо.
- А кто же это был?
- Кажется, придворная дама.
- Ах, бедняжка! Но, впрочем, это вина злодея Мазарини. Когда дают человеку такое трудное поручение, так показывают ему портрет. Если бы у вас был, или если бы вы хоть видели портрет принцессы, так вы, верно, узнали бы ее. Но перестанем говорить об этом. Знаете ли, что несносный Мазарини под предлогом, что вы изменили королю, хотел засадить вас в тюрьму?
- Я догадывался.
- Но я решила возвратить вас Наноне. Скажите, хорошо ли я сделала?
Хотя Каноль весь был занят виконтессой, хотя на груди носил портрет ее, однако же он не мог не тронуться этою нежною добротою, этим умом, который горел в очаровательных глазах: он опустил голову и поцеловал беленькую ручку, которую ему подали.
- И вы хотели ждать меня здесь?
- Нет, я ехала в Париж, чтобы везти вас сюда. Я везла вам патент, разлука с вами показалась мне слишком продолжительною: герцог д'Эпернон тяготел, как камень, над моею однообразною жизнью. Я узнала про ваше несчастье. Кстати, я забыла сказать вам, вы брат мой, знаете ли?..
- Я догадывался, прочитав ваше письмо.
- Вероятно, нам изменили. Письмо, которое я писала вам, попало в другие руки. Герцог пришел ко мне взбешенный. Я признала вас за брата моего, бедный Каноль, и теперь мы находимся под покровительством самых законных уз. Мы словно женаты, друг мой.
Каноль увлекся неотразимым влиянием этой женщины. Расцеловав ее белые ручки, он целовал ее черные глаза… Воспоминание о виконтессе де Канб отлетело…
- Тут, - продолжала Нанона, - я все предвидела, решила, как действовать в будущем, я превратила герцога в вашего покровителя или, лучше сказать, в вашего друга, я смягчила гнев Мазарини. Наконец, я выбрала себе убежищем остров Сен-Жорж: ведь, добрый мой друг, меня все еще хотят побить камнями. Во всем мире только вы любите меня немножко, вы, милый Каноль. Ну, скажите же мне, что вы меня любите!
И очаровательная сирена, обвив обеими руками шею Каноля, пристально смотрела в глаза юноши, как бы стараясь узнать самые сокровенные его мысли.
Каноль почувствовал, что не может оставаться равнодушным к такой преданности. Тайное предчувствие говорило ему, что Нанона более чем влюблена, что она великодушна: она не только любит его, но еще и прощает ему.
Барон кивнул головою в ответ на вопрос Наноны. Он не смел сказать ей: "люблю", хотя в душе его проснулись все воспоминания о прежнем.
- Так я выбрала остров Сен-Жорж, - продолжала она, - и буду хранить здесь в безопасности мои деньги, бриллианты и свою особу. Кто может охранять жизнь мою, как не тот, кто меня любит, подумала я. Кто, кроме моего властелина, может сберечь мои сокровища? Все в ваших руках, друг мой, и жизнь моя, и мои деньги: будете ли верным другом и верным хранителем?
В эту минуту звуки трубы раздались на дворе и потрясли сердце Каноля. Перед ним любовь красноречивая, какой он никогда еще не видал, возле него война, грозная война, которая горячит человека и приводит его в упоение.
- Да, да, Нанона, - воскликнул он, - и вы, и ваши сокровища безопасны, пока я здесь, и клянусь вам, если будет нужно, я умру, чтобы спасти вас от малейшей опасности.
- Благодарю, мой благородный рыцарь, - сказала она, - я столько же уверена в вашей храбрости, сколько в вашем великодушии. Увы! - прибавила она, улыбаясь, - я бы желала быть столько же уверенною в вашей любви…
- Ах, - прошептал Каноль, - поверьте мне…
- Хорошо, хорошо! - перебила Нанона. - Любовь доказывается не клятвами, а делами, по вашим поступкам, сударь, мы будем судить о вашей любви.
Она обняла Каноля и опустила голову на его грудь.
"Теперь он должен забыть ее! .. - подумала она. - И он, верно, забудет".
X
В тот самый день, как Каноля арестовали при виконтессе де Канб, она уехала из Жоне в сопровождении Помпея к принцессе Конде, которая находилась близ Кутра.
Прежде всего достойный Помпей старался объяснить своей госпоже, что если шайка Ковиньяка не требовала выкупа с прелестной путешественницы и не нанесла ей оскорблений, то этим счастьем она обязана его решительному лицу и его опытности в военном деле. Виконтесса де Канб, не такая доверчивая, как Помпей воображал, заметила ему, что он совершенно исчезал почти в продолжение часа. Но Помпей уверил ее, что это время он провел в коридоре, приготовляя ей с помощью лестницы все средства к верному побегу. Только ему пришлось бороться с двумя отчаянными солдатами, которые отнимали у него лестницу, но он совершил этот подвиг с тем неустрашимым своим мужеством, которое известно читателю.
Разговор естественно навел Помпея на похвалы солдатам его времени, страшным против врага, как они доказали это при осаде Монтобана и в сражении при Корбии, но ласковым и учтивым с французами, а этими качествами не могли похвастать солдаты времен кардинала Мазарини.
Действительно, Помпей, сам того не зная, избавился от страшной опасности, от опасности быть завербованным. Он всегда ходил, вытаращив глаза, выпятив грудь вперед, и очень казался похожим на воина, потому Ковиньяк тотчас заметил его. Но по милости происшествий, изменивших виды капитана, по милости двухсот пистолей, данных ему Наноною с условием, чтобы он занимался только бароном Канолем, по милости философического размышления, что ревность - самая великолепнейшая из страстей и что надобно пользоваться ею, когда встречаешь ее на своей дороге, Ковиньяк пренебрег Помпеем и позволил виконтессе де Канб ехать в Бордо… Наноне казалось, что Бордо слишком близко, она желала бы знать, что виконтесса в Перу, в Индии или в Гренландии.
С другой стороны, когда Нанона думала, что одна она владеет милым Канолем, запертым в крепких стенах, и что крепость, неприступная солдатам короля, будет содержать виконтессу, то радовалась тою бесконечною радостью, которую на земле знают только дети и любовники.
Мы видели, как мечты ее исполнились и как Нанона соединилась с Канолем на острове Сен-Жорж.
Между тем виконтесса в печали и трепете ехала по бордосской дороге. Помпей, несмотря на свою храбрость, не мог успокоить ее, и она без страха, вечером в тот день, как выехала из Жоне, увидела на боковой дороге значительный конный отряд.
То были известные нам дворяне, возвращавшиеся с знаменитых похорон герцога Ларошфуко, с похорон, послуживших князю Марсильяку предлогом для собрания соседних дворян из Франции и из Пикардии, которые еще более ненавидели Мазарини, чем любили принцев. Одна особенность поразила виконтессу и Помпея: между этими всадниками иные ехали с перевязанными руками, другие с перевязанною ногою, иные с окровавленными перевязками на лбу. Трудно было узнать в этих изуродованных людях тех блестящих и проворных охотников, которые гнались за оленем в парке Шантильи.
Но у страха глаза далеко видят: Помпей и виконтесса де Канб узнали под окровавленными повязками несколько знакомых лиц.
- Ах, сударыня, - сказал Помпей, - видно, похороны ехали по дурной дороге. Дворяне, должно быть, попадали с лошадей, посмотрите, как они изуродованы!
- Я тоже думала…
- Это напоминает мне возвращение из Корбии, - гордо продолжал Помпей, - но тогда я был не в числе храбрецов, которые ехали, а в числе отчаянных, которых несли на руках.
- Но, - спросила Клара с беспокойством, - неужели у этих дворян нет начальника? Уж не убили ль его, потому что его не видно? Посмотри-ка!
- Сударыня, - отвечал Помпей, гордо приподнимаясь на седле, - нет ничего легче, как узнать начальника между его подчиненными. Обыкновенно в эскадроне офицер со своими унтер-офицерами едет посередине. Во время сражения он скачет сзади или сбоку отряда. Извольте взглянуть сами на те места, о которых я вам говорил, и тогда судите сами.
- Я ничего не вижу, Помпей, но, кажется, за нами кто-то едет. Посмотри!
- Гм! Гм! Нет, никого нет! - отвечал Помпей, кашляя, боясь повернуться, чтобы в самом деле не увидеть кого-нибудь. - Но позвольте! .. Вот не это ли начальник, с красным пером?.. Нет… Или вот этот, с золотой шпагой?.. Нет… Или этот, на буланой лошади, похожей на лошадку Тюрена?.. Нет! .. Вот это странно, однако же, опасности нет, и начальник мог бы показаться, здесь не то, что при Корбии…
- Ты ошибаешься, Помпей, - сказал пронзительный и насмешливый голос сзади Помпея и так испугал его, что храбрый воин едва не свалился с лошади. - Ты ошибаешься: здесь гораздо хуже, чем при Корбии.
Клара живо обернулась и шагах в двух увидела всадника невысокого роста и одетого очень просто. Он смотрел на нее блестящими глазами, впалыми, как у лисицы. У него были густые черные волосы, тонкие и подвижные губы, лицо желчное, лоб печальный, днем он наводил уныние, а ночью мог даже испугать.
- Князь Марсильяк! - вскричала Клара в сильном волнении. - Ах, как я рада видеть вас!
- Называйте меня герцогом де Ларошфуко, виконтесса. Теперь отец мой умер, я наследовал его имя, под которым с этой минуты станут записываться поступки мои, добрые или дурные…
- Вы возвращаетесь?..
- Возвращаемся разбитые.
- Разбитые! Боже мой!
- Сознаюсь, мы возвращаемся разбитые, потому что я вовсе не хвастун и говорю всегда правду самому себе, как говорю ее другим, иначе я мог бы уверять, что мы возвращаемся победителями. Но действительно, мы разбиты, потому что попытка наша на Сомюр не удалась. Я явился слишком поздно, мы лишились этой крепости, очень важной, Жарзе сдал ее. Теперь, предполагая, что принцессу примут в Бордо, как обещано, вся война сосредоточится в Гиенне.
- Но герцог, - спросила Клара, - я поняла из ваших слов, что Сомюр сдан без кровопролития, так почему же все эти господа переранены?
Герцог не мог скрыть гордости, несмотря на всю власть свою над собою, и отвечал:
- Потому что мы встретили королевские войска.
- И дрались? - живо спросила виконтесса.
- Разумеется.
- Боже мой! - прошептала она. - Уже французская кровь пролита французами. И вы, герцог, вы подали пример!
- Да, я!
- Вы, всегда спокойный, хладнокровный, рассудительный!
- Когда против меня защищают неправое дело, я так стою за разум, что становлюсь неразумным.
- Надеюсь, вы не ранены?
- Нет. В этот раз я был счастливее, чем в Париже. Тогда я думал, что междоусобная война так наградила меня, что мне не придется уж рассчитываться с нею. Но я ошибся. Что прикажете делать? Человек всегда строит проекты, не спросясь у страсти, у единственного и настоящего архитектора его жизни. Страсть перестраивает его здания, а иногда и истребляет их.
Виконтесса улыбнулась, она вспомнила, как Ларошфуко говорил, что за прелестные глаза герцогини де Лонгвиль он сражался с людьми и готов сражаться с демонами.
Ее улыбку заметил герцог, и, чтобы Клара не успела высказать мысль, причину этой улыбки, он поспешил сказать:
- Позвольте поздравить вас сударыня: вы теперь подаете пример неустрашимости.
- Что такое?
- Путешествуя одна, с одним конюхом, как Клоринда или Брадаманта. Кстати! Я узнал о вашем похвальном поведении в Шантильи. Вы, сказали мне, удивительно хорошо обманули бедного офицера партии короля. Победа нетрудная, не так ли? - прибавил он с улыбкою и взглядом, которые у него значили так много.
- Что это значит? - спросила Клара с волнением.
- Я говорю: победа нетрудная, потому что он сражался с вами неравным оружием. Во всяком случае, одна вещь особенно поразила меня в рассказе об этом странном приключении…
И герцог еще пристальнее уставил маленькие глаза свои на Клару.
Нельзя было виконтессе не возражать ему. Поэтому она приготовилась к решительной защите.
- Говорите, герцог… Скажите, что так поразило вас?
- Та удивительная ловкость, с которой вы разыграли эту небольшую комическую роль. Ведь, если верить рассказам, офицер уже видал вашего слугу Помпея и, кажется, даже вас самих.
Последние слова, сказанные с осторожностью человека, умеющего жить в свете, произвели глубокое впечатление на Клару.
- Вы говорите, что он видел меня?
- Позвольте, сударыня, объясниться. Я ничего не утверждаю, рассказывает неопределенное лицо, называемое "Говорят"; лицо, влиянию которого короли столько же подвержены, сколько и последние из их подданных.
- Где же он видел меня?
- "Говорят", что он видел вас на дороге из Либурна в Шантильи, в селении, которое называется Жоне. Только свидание продолжалось недолго, молодой человек вдруг получил от герцога д'Эпернона приказание немедленно ехать в Мант.