Сентябрьским утром 185… года по одной из пустынных улиц Сен-Жерменского предместья, будто созданных для уединенных раздумий и трудов, шел молодой человек, поглядывая на двери домов в поисках привычной таблички, на которой по обыкновению значится следующее:

    Последняя строка нередко бывает писана рукой привратника, оттого в ней встречаются особенности, изобличающие в этом достойном человеке, всегда преисполненном гордости за свою образованность, странную манеру пользоваться языком.

    Правда, если вы войдете внутрь, то обнаружите, что говорит он и того хуже, так что приписка на табличке выглядит еще довольно сносно.

    Итак, наш молодой человек был занят поисками, когда рядом с широкими воротами увидал маленькую неброскую дверь, а над ней - гостеприимную надпись.

    Он вошел, долго и напрасно искал в окошке у консьержа ключ, которого там никогда не бывает, и, наконец, смирившись, стал ждать, когда почтенный старик, - а это должен был быть непременно он, - соблаговолит заметить его присутствие.

    Старичок поднялся, положил на стул обувные колодки и шпандырь, подправил очки, съехавшие на кончик его до дерзости длинного носа, открыл дверь и, не говоря ни слова, предстал перед молодым человеком в виде вопросительного знака.

    На сей немой вопрос молодой человек ответил вопросом, который обычно задают в подобных случаях:

    - Вы сдаете квартиру для холостяка?

    - Да, месье.

    - За сколько?

    - Шестьсот пятьдесят.

    - На каком этаже?

    - На четвертом.

    - И какая квартира?

    - Есть прихожая, маленькая столовая, спальня и еще одна комната, в ней можно устроить небольшую гостиную.

    - Вы позволите взглянуть?

    - Да, месье.

    Консьерж вышел, запер дверь своей каморки, сунул ключ в карман, взял ключ от квартиры и, глянув, не идет ли кто, пошел по лестнице впереди молодого человека.

    Квартира была свободна и занять ее можно было тотчас; молодой человек прошелся по комнатам, составив себе весьма поверхностное впечатление о том, удобна она или нет: более всего он интересовался обоями, дверьми и потолком и нашел их вполне подходящими.

    Консьерж показал ему умывальную комнату, о которой забыл упомянуть вначале. Окно комнаты выходило в тесный квадратный дворик, замкнутый с противоположной стороны соседним домом, пять окон которого тоже смотрели во двор.

    Умывальная вконец очаровала молодого человека, и он поинтересовался, являются ли названные шестьсот пятьдесят франков окончательной ценой.

    - Сказать по правде, - начал консьерж, - так за нее платили даже семьсот, но это были муж с женой, впрочем, люди совсем тихие, и им потом было жалко съезжать из этого дома. Но мужа выбрали в академики, им пришлось сократить расходы, и домовладелец сказал, что пожертвует пятьюдесятью франками ради того, чтоб поселить холостяка. Месье ведь холостяк?

    - Да.

    - Ну, месье, тогда это как раз то, что нужно: окна на южную сторону, солнце целый день, три окна выходят на улицу и еще большая удобная комната - и тоже с окном. Туда даже можно поставить кровать - для приятеля или слуги. У месье есть слуга?

    - Нет.

    - Если месье пожелает, моя жена и я будем у вас убирать.

    - Хорошо. Квартира мне подходит, - выйдя за порог, сказал посетитель, в то время как консьерж запирал дверь, - но мне бы хотелось платить за нее шестьсот франков.

    - Если месье пожелает оставить свой адрес, я переговорю с домовладельцем и передам вам ответ. Вообще-то, месье видит, что дом очень спокойный. На втором этаже живет пожилая дама, совершенно одинокая, третий - не сдан, на четвертый - еще не вселились, а над мсье проживает только один молодой человек, сверхштатный служащий в министерстве народного образования, месье Альфред, но он вечно бывает у матушки, которая живет в провинции. Мы не терпим в доме ни кошек, ни собак. У месье нет животных?

    - Нет.

    В следующую минуту они снова очутились возле каморки консьержа. Старик отпер дверь, немного пошарил на комоде, где стояли две вазочки с искусственными цветами, и протянул своему будущему жильцу сомнительного вида перо, не делавшее чести ни тому гусю, из которого его выдернули, ни тому человеку, который его очинял; затем он положил на стол листок писчей бумаги, рядом поставил фарфоровую чернильницу, являвшую собою фигурку императора с налитыми в шляпу чернилами, - и молодой человек написал свой адрес: "Эдуар Дидье, улица…" и так далее.

    - Вот и хорошо, - проговорил консьерж, читая адрес. - Завтра я зайду к месье, - добавил он, провожая молодого человека до входной двери. - Мне не нужно говорить месье, что и домовладелец и мы хотим иметь только спокойных жильцов. Молодость есть молодость, мы это прекрасно понимаем, но некоторые молодые люди этим злоупотребляют, принимают… много… гостей, так сказать, они шумят, жильцы жалуются - и вот вам неприятности.

    - Я принимаю лишь самых близких друзей, - ответил, удаляясь, молодой человек.

    Консьерж расплылся в неестественной улыбке, являющейся привилегией глупцов.

    Пройдя совсем немного, Эдуар повстречал приятеля, три или четыре месяца назад отбывшего в путешествие и всего несколько дней как вернувшегося.

    Посыпались слова удивления и радости от встречи.

    - Так ты откуда? - поинтересовался приятель по имени Эдмон Л…

    - Я смотрел квартиру, которую намерен снять.

    - Я тоже ищу квартиру. Это далеко?

    - Нет.

    - Послушай, если не возражаешь, пойдем посмотрим еще раз. Что как ты не решишься, а мне она подойдет, я ее тогда и сниму.

    - Сожалею, - отвечал Эдуар, - но шансов на то, что я решусь, много.

    - И все же посмотрим.

    Консьерж был вынужден показывать квартиру вторично, и Эдмон пришел от нее в восторг.

    - Дорогой мой, - сказал он, - вот уже неделя, как я вернулся и ищу квартиру, но такой прелестной мне еще не попадалось. Ты точно собираешься ее снять?

    - Ну да.

    - Вот несчастье! Нет ли у вас другой такой, похожей? - обратился он к консьержу.

    - Нет, месье, другие все больше и дороже.

    - Вот несчастье! - повторил Эдмон.

    - Ты хорошо попутешествовал? - спросил Эдуар, когда они спускались по лестнице.

    - Хорошо.

    - И были любовные приключения?

    - Увы, нет! Мне, как ты знаешь, двадцать два года, из них вот уже шесть лет я ищу предмет страсти - и так же, мой дорогой, не могу его отыскать, как и квартиру. Я отправился в Италию, поскольку мне говорили, что у итальянок врожденная любовь к французам. Куда там! Они все смеялись мне в лицо.

    - И ты вернулся…

    - Как уехал, так и приехал. Правда, вчера я написал одной миленькой женщине и теперь иду за ответом.

    - Что ж, удачи тебе!

    - Если откажешься от квартиры, - повторил Эдмон, расставаясь с Эдуаром, - уведоми меня.

    - Хорошо.

    - Прощай.

    Как уже ясно читателю, Эдмон принадлежал к числу несуразных типов. Мир не видывал более скованного и неуклюжего человека, чем этот несчастный малый, вечно отстающий от моды и чувствующий себя стесненно в любом из своих костюмов. Он был одним из тех, кого женщины терпеть не могут за то, что они напускают на себя перед ними бесцеремонность пройдох, когда в действительности имеют за душой одни школярские теории. Видя их насквозь, женщины смеются над ними - если обладают хорошим характером, либо выставляют их за дверь - если обладают характером дурным. Когда какой-нибудь приятель Эдмона имел несчастье познакомить его со своей любовницей, он мог быть уверен, что спустя два дня услышит следующее:

    "Что за господина вы мне представили?"

    "Это один из моих друзей".

    "Скажите ему, что это наглость писать мне то, что он написал, и что я запрещаю ему являться сюда".

    Поначалу кое-кто сердился, но, убедившись, что зло сие неизлечимо, переставал обращать на это внимание, тем более что за письмами ничего не следовало, да и женщины, будто сговорившись, давали на них один и тот же ответ.

    Что до Эдуара, с которым нам предстоит познакомиться поближе, то он был, что называется, славный малый, которого все рады были видеть: достаточно богатый, чтобы быть независимым, он тем не менее изучал право - чтобы иметь право ничего не делать; готовый ради товарища подставить под пулю собственный лоб; живой, обаятельный, болтливый, неспособный на серьезное чувство и мечтающий о вечной любви; обликом горделивый, лицом насмешливый. Лицо это по временам омрачалось легкой и быстротечной грустью, точно перед ним проходили тени отца и матери - двух любящих существ, которые распахивают двери в жизнь другим и которых он никогда не знал. Оттого-то, не ведая никакого горя и даже не предчувствуя надвигающихся неприятностей, он часами пребывал в глубокой печали, когда душа его замыкалась в себе, и средь взрывов смеха, средь мимолетных светских удовольствий ему виделось чье-то мертвенно-бледное лицо, уже опоэтизированное временем, которое глядело на него с улыбкой, некогда озарявшей его колыбельку, а потом понемногу стиралось и с полными глазами слез исчезало совсем.

    В часы, когда он был погружен в себя, Эдуар размышлял о всех своих однодневных привязанностях, на которые растратил свое сердце и которые в моменты грусти, коими прошлое всегда омрачает настоящее, не могли утешить его в его недолгом одиночестве. Лишь присутствие веселого друга способно было избавить его от этих болезненных, но преходящих ощущений.

    В такие дни погода обыкновенно стояла пасмурная, он не знал, чем заняться, рано возвращался домой, и в тишину его комнаты, освещенной двумя свечами, в гости к нему являлись воспоминания, передавая через какой-нибудь портрет, мебель, а то и просто через какой-нибудь пустяк одно из тех радостных впечатлений детства, которые в конце концов почти всегда дают повод к грусти. Потом он ложился, брал в руки книгу какого-нибудь из наших поэтов, с кем он мог бы поговорить о своей тоске, засыпал, и на следующий день, если погода была хорошей, видения исчезали, и он вновь становился веселым приятелем, коим был в предшествующие дни.

    Итак, это была одна из тех милых, типично парижских натур, которых, кажется, так много, а на самом деле так мало в этом городе. Его посещения, редкие правда, Школы правоведения, с одной стороны, и его несколько аристократические привычки - с другой, давали ему доступ в два мира: развязных студентов и праздных молодых людей. И он был горячо любим всеми: одними за то, что одалживал им деньги, на которые они ездили развлекаться в Шомьер, другими за то, что одалживал свои остроты, позволявшие блистать в салонах по вечерам и за это друзья и любовницы были ему весьма признательны.

    Прекратив поиски квартиры, Эдуар отправился обедать. Вернувшись к себе, он сравнил то жилище, куда намеревался переехать, с тем, которое намеревался покинуть, и, убедившись, что ничего не выигрывает, разве что просто меняет обстановку, испытал сожаление, приходящее всякий раз, когда оставляют холостяцкую квартиру, какой бы тесной и неудобной она ни была. В памяти всплывает все, что с нею связано: давнишние чувства - их рождение и угасание каждый день видели ее стены, распустившиеся поутру цветы - и от них осталось лишь то, что зовется воспоминанием. Теперь уж начинаешь жалеть обо всем, вплоть до назойливого фортепиано, проклятого фортепиано, которое есть везде, где бы вы ни жили, и которое по утрам и вечерам исторгает из себя вечные и непостижимые гаммы; вплоть до консьержа, который вечером вручал вам ваш подсвечник и ключ, а иногда и долгожданное письмо, и вы почти так же благословляли руку, вручившую его вам, как и руку, его написавшую.

    Потом наступает канун того дня, на который назначен переезд. Нужно собирать вещи, и вы рано возвращаетесь домой, иногда с приятелем, выразившим желание вам помогать, но чаще всего один; вы открываете шкафы и разную другую мебель, переворачиваете все вверх дном, прикасаетесь ко множеству вещей, так и не укладывая их; вы не знаете, с чего начать; потом вдруг в каком-нибудь ящике, о существовании которого вы уже забыли, вы находите такое же забытое письмо, потом другое, третье, вы садитесь на край кровати и принимаетесь читать свое прошлое, прерывая чтение немыми монологами, вроде: "Бедняжка! Славная Луиза! Она, верно, любила меня! Что с ней сталось?"

    Уже вечер на исходе, вы так ничего и не делаете, перед вами проходят смутные тени женщин, и эти женщины, без сомнения, в тот час, когда вы вспоминаете о них, говорят другому милые и лживые слова, которые еще недавно говорили вам.

    На следующий день, когда вы встаете с постели и в вашем распоряжении имеется всего лишь два часа на переезд, вы обнаруживаете, что все пребывает в том же беспорядке, что и накануне.

    Вряд ли стоит говорить, что консьерж принес Эдуару положительный ответ. Эдуар в обмен на согласие вручил ему задаток и, поскольку квартира была свободна, тотчас же занялся переездом.

    Два дня спустя он уже совершенно устроился в новых апартаментах за шестьсот франков в год.

    Так минуло около месяца, когда однажды, выходя из дому, Эдуар увидел, как в соседний дом входит пожилая дама, на которую, признаться, он не обратил особого внимания, с девушкой - прекрасной, словно богиня, озаряющая своею красотою все вокруг. На мгновение она повернула головку в его сторону, и, каким бы кратким ни был этот миг, Эдуар смог разглядеть голубые глаза, черные волосы, бледное лицо и белые зубки - мечту художников и поэтов; в выражении лица девушки, в изгибах ее тела было нечто яркое и вызывающее, что изобличало в ней пылкую и эксцентричную натуру.

    Девушка вошла в ворота, закрывшиеся за ней, и исчезла точно видение. Эдуар двинулся своей дорогой, и, когда пришел на бульвар в надежде встретить там кого-нибудь из приятелей, прелестный образ уже вовсе стерся в его воображении.

    Погуляв какое-то время и поприветствовав некоторых особ, он наконец нашел подходящего человека и, взяв его под руку, сделал с ним два или три круга по бульвару.

    - Ты ужинаешь со мной? - спросил его Эдуар. - Не хочешь ли заглянуть к Мари? Я ее уже два дня не видел, бедняжку.

    Уйдя с бульвара, молодые люди направились к дому на улице Вивьен, поднялись на пятый этаж и без всяких церемоний позвонили.

    Женщина, похожая на горничную, открыла им дверь.

    - Мари у себя?

    - Да, месье.

    Они прошли в комнату, похожую на гостиную, где стояли вещи, похожие на мебель.

    Две женщины и два молодых человека сидели за столом и оживленно беседовали.

    - Хорошо, что вы пришли, это Анри и Эдуар! - воскликнула прелестная головка, бело-русо-розовая, точно пастель Мюллера. - Вы явились кстати! Мы играем в ландскнехт. Садитесь, если найдете стулья, и играйте, если есть деньги.

    Два стула в конце концов сыскались.

    - Кто выигрывает? - поинтересовался Эдуар.

    - Клеманс. Она плутует.

    Эдуар наклонился к уху Мари и, поцеловав ее, совсем тихо спросил:

    - У тебя все хорошо?

    - Прекрасно!

    - Почему же тебя не было вчера?

    - Плохо себя чувствовала.

    - Врешь!

    - Вношу тридцать су, - сказала Клеманс.

    - Я - двадцать, - сказала Мари. - Эдуар, поставь за меня, я проигрываю.

    Молодые люди пожали друг другу руки.

    - Кто мечет банк? - спросил Анри.

    - Я, - ответила Клеманс.

    - Опять она? Она мечет уже семнадцатый раз!

    - "Мечет молнии она…" - пропел кто-то фальшивым голосом.

    - Играем? - воскликнула Клеманс. - Ставлю тридцать су.

    - Беру двадцать, - ответила Мари.

    - Я - десять, - сказал Эдуар.

    - А я - остальное, - сказал Анри.

    - Туз и валет, - объявила Клеманс.

    - Туз - это хорошо.

    - Галюше лучше.

    - Что еще за Галюше?

    - Это валет.

    - Разве его зовут Галюше?

    - Черт возьми, а как бы ты хотел, чтоб его звали?

    - Скажи, Анри, ты знаешь, как ловят крокодилов?

    - Нет.

    - Вот и я тоже не знаю.

    - Туз выиграл.

    - Разумеется… Галюше еще ни разу не проигрывал.

    - Передай талию.

    - Ставлю сто су, - сказал Эдуар.