- Вы уже говорили - зависть.

    - Да, а это значит, что я наделен всеми страстями, и притом, к стыду своему, доведенными до крайности: я начинаю обожать женщину, как только она полюбит другого; жаждать золота, когда его трогают чужие руки; стремиться к славе, если она достается не на мою долю. Да, вы верно сказали, господин де Карменж, - я глубоко несчастен.

    - И вы не пытались стать лучше? - спросил Эрнотон.

    - Мне это никогда не удавалось.

    - На что же вы надеетесь? Что намерены делать?

    - Что делают медведь, хищная птица? Они кусаются. Но некоторым дрессировщикам удается обучить их себе на пользу. Вот что я такое и чем я, вероятно, стану в руках господина д'Эпернона и господина де Луаньяка. Затем в один прекрасный день они скажут: "Этот зверь взбесился - надо его прикончить".

    Эрнотон немного успокоился.

    Теперь Сент-Малин уже не вызывал в нем гнева, но стал для него предметом изучения.

    - Большая жизненная удача - а вы легко можете ее достичь - исцелит вас, - сказал он. - Развивайте свои дарования, господин де Сент-Малин, и вы преуспеете на войне и в политической интриге. Достигнув власти, вы станете меньше ненавидеть.

    - Как бы высоко я ни поднялся, надо мной всегда будет кто-то выше меня, а снизу станет долетать, раздирая мне слух, чей-нибудь насмешливый хохот.

    - Мне жаль вас, - повторил Эрнотон.

    Оба всадника поскакали обратно в Париж. Один был молчалив, мрачен от того, что услышал, другой - от того, что поведал.

    Внезапно Эрнотон протянул Сент-Малину руку.

    - Хотите, я постараюсь излечить вас? - предложил он.

    - Нет, не пытайтесь, это вам не удастся, - ответил Сент-Малин. - Наоборот, возненавидьте меня - это лучший способ вызвать мое восхищение.

    - Я еще раз скажу вам: мне вас жаль, сударь, - сказал Эрнотон.

    Через час оба всадника прибыли в Лувр и направились к казарме Сорока пяти.

    Король отсутствовал и должен был возвратиться только вечером.

    Все молодые гасконцы расположились у окон, чтобы не пропустить возвращения короля.

    При этом каждым из них владели различные помыслы.

    Сент-Малин был исполнен ненависти, стыда, честолюбия; сердце его пылало, брови хмурились.

    Эрнотон уже позабыл о том, что произошло, и думал об одном - кто та дама, которой он дал возможность проникнуть в Париж под видом пажа и которую неожиданно увидел в роскошных носилках.

    Здесь было о чем поразмыслить человеку, более склонному к мечтательности, чем к честолюбивым расчетам.

    Поэтому Эрнотон, лишь случайно подняв голову, заметил, что Сент-Малин исчез.

    Он мгновенно сообразил, в чем дело.

    Сент-Малин не упустил минуты, когда вернулся король, и отправился к нему.

    Эрнотон быстро прошел через галерею и явился к королю как раз тогда, когда от него выходил Сент-Малин.

    - Смотрите, - радостно сказал он Эрнотону, - что мне подарил король.

    И он показал ему золотую цепь.

    - Поздравляю вас, сударь, - молвил Эрнотон без малейшего волнения.

    И он в свою очередь прошел к королю.

    Сент-Малин, ожидавший проявления зависти со стороны господина де Карменжа, был ошеломлен невозмутимостью соперника и стал поджидать его.

    Эрнотон пробыл у короля минут десять, которые Сент-Малину показались вечностью.

    Наконец он вышел. Сент-Малин окинул товарища быстрым взглядом, и сердце его забилось ровнее: Эрнотон вышел с пустыми руками.

    - А вам, сударь, - спросил Сент-Малин, - король что-нибудь пожаловал?

    - Он протянул мне руку для поцелуя, - ответил Эрнотон.

    Сент-Малин так стиснул полученную им золотую цепь, что сломал одно из ее звеньев.

    Оба гасконца направились к казарме.

    Когда они входили в общий зал, раздался звук трубы; по этому сигналу все Сорок пять выбежали из своих помещений, словно пчелы, вылетевшие из улья.

    По большей части они вырядились роскошно, но довольно безвкусно - блеск заменял изящество.

    Впрочем, каждый из них обладал тем, чего требовал д'Эпернон, тонкий политик, хотя и плохой военный, - молодостью, силой или опытом.

    Почти у всех оказались длинные шпаги, звенящие шпоры, воинственно закрученные усы, замшевые или кожаные перчатки и сапоги; все это блистало позолотой, благоухало помадой, украшено было бантами, "дабы являть вид", как говорилось в те времена.

    Людей хорошего вкуса можно было узнать по темным тонам одежды, расчетливых - по прочности сукна, щеголей - по кружевам, розовому или белому атласу.

    Пардикка де Пенкорнэ отыскал у какого-то еврея цепь из позолоченной меди, тяжелую, как цепь каторжника.

    Пертинакс де Монкрабо был весь в атласе, шитье и лентах.

    Эсташ де Мираду ничем не блистал: ему пришлось одеть Лардиль, Милитора и обоих ребят.

    Лардиль выбрала себе самый богатый наряд, который допускался по тогдашним законам, направленным против роскоши. Милитор облачился в бархат и парчу, украсился серебряной цепью, надел шапочку с перьями и вышитые чулки. Таким образом, бедному Эсташу пришлось удовольствоваться мизерной суммой, едва достаточной, чтобы не выглядеть оборванцем.

    Господин де Шалабр сохранил свою куртку стального цвета, поручив портному несколько освежить ее. Искусно нашитые там и сям полосы бархата придали новый вид этой неизносимой одежде.

    Впрочем, скупец Шалабр все же потратился на пунцовые штаны, сапоги, плащ и шляпу: все это вполне соответствовало друг другу.

    Что касается до оружия, то оно было превосходным: старый вояка сумел разыскать отличную испанскую шпагу, кинжал, вышедший из рук искусного мастера, и прекрасный металлический нагрудник.

    Все эти господа любовались друг другом, когда, сурово хмуря брови, вошел господин де Луаньяк.

    Он велел им образовать круг и стал посередине с видом, не сулившим ничего доброго. Все взгляды устремились на начальника.

    - Все в сборе, господа? - спросил он.

    - Все! - ответили сорок пять голосов с весьма похвальным единодушием.

    - Господа, - продолжал Луаньяк, - вы были вызваны сюда, чтобы стать личными телохранителями короля - звание весьма почетное, но и ко многому обязывающее.

    Луаньяк сделал паузу. Послышался одобрительный шепот.

    - Не следует воображать, однако, что король принял вас на службу и платит вам жалованье за то, чтобы вы вели себя, как вертопрахи. Необходима дисциплина - ведь вы являетесь собранием дворян, иначе говоря, самыми послушными и преданными людьми в королевстве.

    - Собравшиеся затаили дыхание: по этому торжественному началу легко было понять, что речь пойдет о вещах очень важных.

    - С нынешнего дня вы живете в Лувре - средоточии государственной власти. Вам нередко будут поручать осуществление важных решений. Таким образом, вы находитесь в положении должностных лиц, которые не только владеют государственной тайной, но и облечены исполнительной властью.

    По рядам гасконцев вторично пробежал одобрительный шепот.

    Многие высоко подняли голову - казалось, от гордости они выросли на несколько дюймов.

    - Предположим теперь, - продолжал Луаиьяк, - что одно из таких должностных лиц, скажем офицер, выдало тайное решение совета. Вы понимаете, что он заслуживает смерти?

    - Разумеется, - ответили несколько голосов.

    - Так вот, господа, - продолжал Луаньяк, и в голосе его зазвучала угроза, - сегодня была выболтана некая государственная тайна.

    Гордость Сорока пяти сменилась страхом: они беспокойно и подозрительно переглядывались.

    - Двое из вас, господа, судачили на улице, как старые бабы, бросая на ветер слова столь важные, что каждое из них может погубить человека.

    Сент-Малин тотчас же подошел к Луаньяку и сказал ему:

    - Милостивый государь, полагаю, что я имею честь говорить с вами от имени своих товарищей. Необходимо очистить от подозрения тех слуг короля, которые ни в чем не повинны. Мы просим вас поскорее высказаться.

    - Нет ничего легче, - ответил Луаньяк.

    Все еще более насторожились.

    - Сегодня король получил известие, что его недруг, а именно один из тех людей, с которыми вы призваны вести борьбу, явился в Париж. Имя этого недруга было произнесено тайно, но его услышал часовой, то есть человек, на которого следует рассчитывать, как на каменную стену, ибо, подобно ей, он должен быть непоколебим, глух и нем. Однако он принялся повторять на улице имя королевского врага, да еще с такой громкой похвальбой, что привлек внимание прохожих и вызвал смятение в умах. Я был свидетелем этого, ибо шел той же дорогой и слышал все собственными ушами. Я положил руку на плечо болтуну, и он умолк. Произнеси он еще несколько слов, и были бы поставлены под угрозу интересы столь священные, что я вынужден был бы его заколоть.

    При этих словах Луаньяка все увидели, как Пертинакс де Монкрабо и Пардикка де Пенкорнэ побледнели и в полуобморочном состоянии прислонились друг к другу. Монкрабо что-то пробормотал в свое оправдание.

    Как только смущение выдало виновных, все взгляды устремились на них.

    - Ничто не может служить вам извинением, сударь, - сказал Луаньяк Пертинаксу. - Если бы вы были пьяны, то должны понести наказание за то, что напились; если поступили просто как гордец и хвастунишка, то опять-таки заслуживаете кары.

    Воцарилось зловещее молчание.

    - Следовательно, - продолжал Луаньяк, - вы, господин де Монкрабо, и вы, господин де Пенкорнэ, будете наказаны.

    - Простите, сударь, - взмолился Пертинакс, - но мы прибыли из провинции, при дворе мы новички и не знаем, как надо вести себя в делах, касающихся политики.

    - Нельзя было поступать на службу к его величеству, не взвесив тягот этой великой чести.

    - Клянемся, что в дальнейшем будем немы как могила.

    - Все это хорошо, господа, но загладите ли вы завтра зло, причиненное вами сегодня?

    - Постараемся.

    - Вы все пользуетесь относительной свободой, - продолжал Луаньяк, не отвечая прямо на просьбу виновных, - но эту свободу я намерен ограничить строжайшей дисциплиной. Слышите, господа? Те, кто найдут свою службу слишком тягостной, могут уйти: на их место найдется немало желающих.

    Никто не ответил, но многие нахмурились.

    - Итак, - продолжал Луаньяк, - предупреждаю вас: правосудие у нас будет совершаться тайно, быстро, без судебного разбирательства. Предателей постигнет немедленная смерть. Предположим, например, что господин де Монкрабо и господин де Иенкорнэ, вместо того чтобы дружески беседовать на улице о вещах, которые им следовало забыть, повздорили из-за того, о чем они имели право помнить. Разве эта ссора не могла привести к поединку между ними? Во время дуэли нередко случается, что противники одновременно пронзают друг друга шпагой. На другой день после ссоры обоих этих господ находят мертвыми в Прэ-о-Клере… Итак, все, кто выдаст государственную тайну, - вы хорошо поняли меня, господа? - будут по моему приказу умерщвлены на дуэли или иным способом.

    Монкрабо своей тяжестью повалился на товарища, у которого бледность приняла зеленоватый оттенок.

    - За менее тяжелые проступки, - продолжал Луаньяк, - я буду налагать и менее суровую кару - например, тюремное заключение. На этот раз я пощажу жизнь господина де Монкрабо, который болтал, и господина де Пенкорнэ, который слушал. Я прощаю их, потому что они могли провиниться по незнанию. Заключением я их наказывать не стану, ибо они мне, вероятно, понадобятся сегодня вечером или завтра. Поэтому я подвергну их третьей каре, которая будет применяться к провинившимся, - штрафу. Вы получили тысячу ливров, госиода, из них вы вернете сто. Эти деньги я употреблю как вознаграждение за безупречную службу.

    - Сто ливров! - пробормотал Пенкорнэ. - Но, черт побери, у меня их больше нет: они пошли на экипировку.

    - Вы продадите свою цепь, - сказал Луаньяк.

    - Я готов сдать ее в королевскую казну, - ответил Пенкорнэ.

    - Нет, сударь, король не принимает вещей своих подданных в уплату штрафа. Продайте ее сами и уплатите штраф… Еще несколько слов, господа, - продолжал Луаньяк. - Я заметил, что в вашем отряде начались раздоры; обо всякой ссоре должно быть доложено мне - я один буду судить, насколько она серьезна, и разрешать поединок, если найду необходимым. В наши дни что-то слишком часто убивают людей на дуэли, и я не желаю, чтобы мой отряд терял бойцов. За первый же поединок, который последует без моего разрешения, я подвергну виновных строгому аресту, весьма крупному штрафу, а может быть, и более суровой каре… Господа, можете расходиться. Кстати, сегодня вечером пятнадцать человек будут дежурить у лестницы, ведущей в покои его величества, пятнадцать других во дворе - они смешаются со свитой тех, кто прибудет в Лувр, - и, наконец, последние пятнадцать останутся в казарме.

    - Милостивый государь, - сказал, подходя к Луаньяку, Сент-Малин, - разрешите мне не то чтобы дать вам совет - упаси меня бог! - но попросить разрешения. Всякий порядочный отряд должен иметь своего начальника.

    - Ну, а я-то кто, по-вашему? - спросил Луаньяк.

    - Вы, сударь, наш генерал.

    - Не я, сударь, вы ошибаетесь, а герцог д'Эпернон.

    - Значит, вы наш полковник? Но и в таком случае каждые пятнадцать человек должны иметь своего командира.

    - Правильно, - ответил Луаньяк, - ведь я не могу являться в трех лицах. Кроме того, я не желаю, чтобы среди вас одни были ниже, другие выше, разве что по своей доблести.

    - О, что касается этого различия, вы скорее ощутите разницу между нами.

    - Поэтому я намерен назначать каждый день сменных командиров, - сказал Луаньяк. - Вместе с паролем я буду называть также имя дежурного командира. Таким образом все будут по очереди подчиняться и командовать. Ведь я еще не знаю способностей каждого из вас: надо, чтобы они проявились, - тогда я сделаю выбор.

    Сент-Малин отвесил поклон и присоединился к товарищам.

    - Надеюсь, вы меня поняли, господа? - продолжал Луаньяк. - Я разделил вас на три отряда по пятнадцать человек. Свои номера вы знаете: первый отряд дежурит на лестнице, второй во дворе, третий остается в казарме. Бойцы последнего отряда находятся в боевой готовности и выступают по первому же сигналу. Теперь, господа, вы свободны… Господин де Монкрабо, господин де Пенкорнэ, завтра вы уплатите штраф. Казначеем являюсь я. Ступайте.

    Все вышли. Остался один Эрнотон де Карменж.

    - Вам что-нибудь надобно, сударь? - спросил Луаньяк.

    - Да, сударь, - с поклоном ответил Эрнотон. - Состоять на королевской службе весьма почетно, но мне очень хотелось бы знать, как далеко может зайти повиновение приказу.

    - Сударь, - ответил Луаньяк, - вопрос ваш весьма щекотливый, и дать на него определенный ответ я не могу.

    - Осмелюсь спросить, сударь, почему?

    Все эти вопросы задавались Луаньяку с такой утонченной вежливостью, что, вопреки своему обыкновению, он тщетно искал повода для отповеди.

    - Потому что я сам зачастую не знаю утром, что мне придется делать вечером.

    - Я новый человек при дворе, сударь, - сказал Эрнотон, - у меня нет ни друзей, ни врагов, страсти не ослепляют меня, и потому хоть я и стою не больше других, но могу быть вам полезен.

    - Но, полагаю, короля-то вы любите?

    - Я обязан его любить, господин де Луаньяк, как слуга, как верноподданный и как дворянин.

    - Это основное, и если вы человек сообразительный, то сами распознаете, кто стоит на противоположной точке зрения.

    - Отлично, сударь, - ответил с поклоном Эрнотон, - все ясно. Но остается еще одно обстоятельство, сильно меня смущающее.

    - Какое, сударь?

    - Пассивное повиновение.

    - Это первейшее условие.

    - Прекрасно понимаю, сударь. Но пассивное повиновение бывает делом нелегким для людей, щекотливых в делах чести.

    - Это уж меня не касается, господин де Карменж, - сказал Луаньяк.

    - Однако, сударь, если вам какое-нибудь распоряжение не по вкусу?

    - Я вижу подпись господина д'Эпернона, и это воз вращает мне душевное спокойствие.

    - А господин д'Эпернон?

    - Господин д'Эпернон видит подпись его величества и тоже, подобно мне, успокаивается.

    - Вы правы, сударь, - сказал Эрнотон, - я ваш покорный слуга.

    Эрнотон направился к выходу, но Луаньяк окликнул его.

    - Вы навели меня на одну мысль, - молвил он, - и вам я скажу то, чего не сказал бы вашим товарищам, ибо никто из них не говорил со мною так мужественно и достойно, как вы.

    Эрнотон поклонился.

    - Сударь, - сказал Луаньяк, подходя к молодому человеку, - сегодня вечером сюда, вероятно, явится одно высокое лицо: не упускайте его из виду и следуйте за ним повсюду, куда бы он ни направился по выходе из Лувра.

    - Милостивый государь, позвольте сказать вам, что, по-моему, это называется шпионством.

    - Шпионством? Вы так полагаете? - холодно произнес Луаньяк. - Возможно, однако же…