- Наконец, - продолжал молодой граф с неизъяснимой грустью, - я кое-что значу в этом мире; у меня знатное имя, крупное состояние, я пользуюсь большим влиянием, мне покровительствует сам король. Не далее, как сегодня, король настаивал, чтобы я поверил ему свои горести, предлагал мне свое содействие.

    - Боже милостивый! - воскликнул слуга, явно встревоженный.

    - Но я не согласился, - поспешно прибавил молодой человек. - Нет, нет, я все отверг, от всего отказался, чтобы снова прийти сюда и, молитвенно сложив руки, упрашивать вас открыть мне эту дверь, которая - я это знаю - никогда не открывается.

    - Граф, у вас поистине благородное сердце, и вы достойны любви.

    - И что же? - с глубокой тоской воскликнул Анри. - На какие муки вы обрекли человека, который, даже на ваш взгляд, достоин любви! Каждое утро мой паж приносит сюда письмо, которое никогда не принимают; каждый вечер я сам тщетно стучусь в эту дверь. Нет у этой женщины сердца! Будь у нее сердце, она сама убила бы меня отказом, ею произнесенным, или велела бы убить меня ударом кинжала - мертвый, я бы по крайней мере не страдал!

    - Граф, - ответил слуга, чрезвычайно внимательно выслушав молодого человека, - верьте мне, дама, которую вы яростно обвиняете, отнюдь не так бесчувственна и не так жестока, как вы полагаете; она исполнена живейшего сочувствия к вам.

    - О! "Сочувствия"! "Сочувствия"! - воскликнул молодой человек. - Пусть ее сердце познает любовь - такую, какой исполнен я, - и если в ответ ей предложат сочувствие, я буду отмщен!

    - Граф, граф, иной раз женщина отвергает любовь не потому, что не способна любить; быть может, та, о которой идет речь, знала страсть более сильную, чем дано изведать вам!

    Анри воздел руки к небу.

    - Кто так любил, тот любит вечно! - вскричал он.

    - А разве я вам сказал, граф, что она перестала любить? - спросил слуга.

    Анри тяжко застонал и, словно его смертельно ранили, рухнул наземь.

    - Она любит! - вскричал он. - Любит! О боже! Боже!

    - Да, граф, она любит; но не ревнуйте ее к тому, кого уже нет в живых. Моя госпожа вдовствует, - прибавил сострадательный слуга, надеясь утешить молодого человека.

    Действительно, эти слова как бы неким волшебством вернули ему жизнь, силы и надежду.

    - Ради всего святого, - сказал он, - не оставляйте меня на произвол судьбы! Она вдовствует, сказали вы; стало быть, источник ее слез иссякнет. Печаль по усопшим то же, что болезнь: тот, кто переживет кризис, станет лишь более сильным и стойким, чем прежде.

    Слуга покачал головой.

    - Граф, - ответил он, - эта дама поклялась вечно хранить верность умершему; я хорошо ее знаю - она свято сдержит свое слово.

    - Я буду ждать, я прожду десять лет, если нужно! - воскликнул Анри. - Господь не допустит, чтобы она умерла с горя или насильственно оборвала нить своей жизни; вы сами понимаете: раз она не умерла, значит, хочет жить; раз она продолжает жить, значит, я могу надеяться.

    - Ах, молодой человек, молодой человек! - зловещим голосом возразил слуга. - Она уже прожила одна не день, не месяц, не год, а целых семь лет!

    Дю Бушаж вздрогнул.

    - Она утешится, надеетесь вы. Никогда, граф, ни когда! Я тоже никогда не утешусь, хотя был только смиренным слугой умершего, - тоже никогда не утешусь!

    - Этот человек, которого так оплакивают, - прервал его Анри, - этот счастливый усопший, этот супруг…

    - Он был любим, а женщина такого склада, как та, которую вы имели несчастье полюбить, за всю свою жизнь имеет лишь одного супруга.

    - Друг мой, друг мой, - воскликнул дю Бушаж, устрашенный мрачным величием слуги, - друг мой, заклинаю вас, будьте моим ходатаем!

    - Я!.. - воскликнул слуга. - Я!.. Слушайте, граф, если б я считал вас способным применить к моей госпоже насилие, я бы своей рукой умертвил вас!

    И он высвободил из-под плаща сильную, мускулистую руку; казалось, то была рука молодого человека лет двадцати пяти, тогда как по седым волосам и согбенному стану ему можно было дать все шестьдесят.

    - Но если бы, наоборот, - продолжал он, - моя госпожа полюбила вас, то умереть пришлось бы ей! Теперь, граф, я сказал вам все, что мне надлежало сказать.

    Анри встал совершенно подавленный.

    - Благодарю вас, - сказал он, - за то, что вы сжалились над моими страданиями. Я принял решение.

    - Значит, граф, вы отдалитесь от нас и предоставите нас участи более тяжкой, чем ваша, верьте мне!

    - Да, я действительно отдалюсь от вас, - молвил молодой человек, - будьте покойны, отдалюсь навсегда!

    - Вы хотите умереть - я вас понимаю.

    - Зачем мне таиться от вас? Я не могу жить без нее и, следовательно, должен умереть, раз она не может быть моею.

    - Граф, мы зачастую говорили с моей госпожой о смерти. Верьте мне: смерть, принятая от собственной руки, - дурная смерть.

    - Поэтому я и не изберу ее: человек моих лет, обладающий знатным именем и высоким званием, может умереть смертью, прославляемой во все времена, - пасть на поле брани за своего короля, за свою страну… Прощайте, благодарю вас! - сказал граф, протягивая руку неизвестному слуге.

    Затем он быстро удалился, бросив к ногам своего собеседника, растроганного этим глубоким горем, кошель, набитый червонцами.

    На часах церкви Сен-Жермен-де-Пре пробило полночь.

    Свист, трижды раздавшийся в ночной тиши, действительно был тем сигналом, которого дожидался счастливец Эрнотон.

    Подойдя к гостинице "Гордый рыцарь", молодой человек застал на пороге госпожу Фурнишон. Она вертела в пухлых руках золотой, который только что украдкой опустила туда рука гораздо более нежная и белая, чем ее собственная.

    Она взглянула на Эрнотона и, упершись руками в бока, заполнила всю дверь, преграждая доступ в гостиницу.

    - Что вы желаете, сударь? - спросила она. - Что вам угодно?

    - Не свистали ли трижды совсем недавно из окна этой башенки, милая женщина?

    - Совершенно верно!

    - Так вот, этим свистом призывали меня.

    - Ну, тогда другое дело, если только вы дадите мне честное слово, что вы тот самый человек.

    - Честное слово дворянина, любезная госпожа Фурнишон.

    - Я вам верю; входите, прекрасный кавалер, входите!

    И хозяйка гостиницы, обрадованная тем, что наконец заполучила одного из тех посетителей, о которых некогда так мечтала для незадачливого "Розового куста любви", вытесненного "Гордым рыцарем", указала Эрнотону винтовую лестницу, которая вела к самому укромному из башенных помещений, где все убранство - мебель, обои, ковры - отличалось большим изяществом, чем можно было ожидать в этом глухом уголке Парижа; надо сказать, что госпожа Фурнишон весьма заботливо обставляла свою любимую башенку, а то, что делаешь любовно, почти всегда удается.

    Войдя в прихожую башенки, молодой человек ощутил сильный запах росного ладана и алоэ. По всей вероятности, утонченная особа, ожидавшая Эрнотона, воскуряла их, чтобы этими благовониями заглушить кухонные запахи, подымавшиеся от вертелов и кастрюль.

    Правой рукой приподняв ковровую завесу, левой взявшись за скобу двери, Эрнотон согнулся почти вдвое в почтительнейшем поклоне. Он успел уже различить в загадочном полумраке башенки, освещенной лишь розовой восковой свечой, пленительные очертания женщины, несомненно принадлежавшей к числу тех, что вызывают если не любовь, то во всяком случае внимание.

    Откинувшись на подушки, свесив крохотную ножку с края своего ложа, дама, закутанная в шелка и бархат, жгла на огне веточку алоэ.

    По тому, как она бросила остаток веточки в огонь, как оправила платье и опустила капюшон на лицо, покрытое маской, Эрнотон догадался, что она слышала, как он вошел.

    Однако она не обернулась.

    Эрнотон выждал несколько минут; она не изменила позы.

    - Сударыня, - сказал он нежнейшим голосом, чтобы выразить этим свою глубокую признательность, - сударыня, вам угодно было позвать вашего смиренного слугу… он здесь.

    - Прекрасно, - проговорила дама. - Садитесь, прошу вас, господин Эрнотон.

    - Сударыня, - молвил молодой человек, приближаясь, - лицо ваше скрыто маской, руки - перчатками; я не вижу ничего, что дало бы мне возможность узнать вас.

    - И вы догадываетесь, кто я?

    - Вы - та, которая владеет моим сердцем, которая в моем воображении молода, прекрасна, могущественна, богата, даже слишком богата и могущественна!.. Вот почему мне трудно поверить, что все это явь, а не сон.

    - Стало быть, вы утверждаете, что я именно та, кого вы думали здесь найти?

    - Вместо глаз мне это говорит сердце.

    - И по каким признакам вы меня узнали?

    - По вашему голосу, вашему изяществу, вашей красоте.

    - По голосу - это мне понятно, я не могу его изменить; по изяществу - я могу это счесть за комплимент; но что касается красоты, я могу принять этот ответ лишь как предположение.

    - Почему, сударыня?

    - Вы уверяете, что узнали меня по красоте, а ведь она скрыта от ваших глаз.

    - Она была не столь скрыта, сударыня, в тот день, когда, чтобы провести вас в Париж, я крепко прижимал вас к себе.

    - Значит, получив записку, вы догадались, что речь идет обо мне?

    - О! Нет, нет, не думайте этого, сударыня! Эта мысль не приходила мне в голову; я вообразил, что со мной сыграли шутку, что я жертва недоразумения, и только несколько минут назад, увидев вас… - Эрнотон хотел было завладеть рукой дамы, но она отняла ее, сказав при этом:

    - Довольно! Бесспорно, я совершила неосторожность.

    - В чем же она заключается, ваша светлость?

    - Бога ради, извольте замолчать, сударь! Уж не оби дела ли вас природа умом?

    - Чем я провинился? Скажите, умоляю вас, - в испуге спросил Эрнотон.

    - Если я надела маску, значит, не хочу быть узнанной, а вы называете меня светлостью. Почему бы вам не открыть окно и не выкрикнуть на всю улицу мое имя?

    - О, простите, простите, - воскликнул Эрнотон, - но я был уверен, что эти стены умеют хранить тайны!

    - Видно, вы очень доверчивы!

    - Увы, сударыня, я влюблен.

    - И вы убеждены, что я тотчас же отвечу на эту любовь взаимностью?

    Задетый за живое ее словами, Эрнотон встал и сказал:

    - Нет, сударыня!

    - А тогда что же вы думаете?

    - Я думаю, что вы намерены сообщить мне нечто важное; что вы не пожелали принять меня во дворце Гизов, в Бель-Эба, и предпочли беседу с глазу на глаз, в уединенном месте.

    - Вы так думаете?

    - Да.

    - Что же, по-вашему, я намерена была сообщить вам? Скажите, наконец; я была бы рада случаю оценить вашу проницательность.

    Под напускной беспечностью дамы несомненно таилась тревога.

    - Быть может, вы хотели расспросить меня о событиях, разыгравшихся прошлой ночью?

    - Какие события? О чем вы говорите? - спросила дама. Ее грудь то вздымалась, то опускалась.

    - О действиях господина д'Эпернона и о том, как были взяты под стражу некие лотарингские дворяне.

    - Как! Лотарингские дворяне взяты под стражу?

    - Да, человек двадцать; они не вовремя оказались на дороге в Венсен.

    - Дорога ведет также в Суассон, где, как мне кажется, гарнизоном командует герцог де Гиз. Да, господин Эрнотон, вы, конечно, могли бы сказать мне, почему этих дворян заключили под стражу, ведь вы состоите при дворе.

    - Я? При дворе?

    - Несомненно!

    - Вы в этом уверены, сударыня?

    - Разумеется! Чтобы разыскать вас, мне пришлось собирать сведения, наводить справки. Но, ради бога, бросьте наконец ваши увертки: у вас несносная привычка отвечать на вопрос вопросом. Какие же последствия имела эта стычка?

    - Решительно никаких, сударыня, во всяком случае, мне об этом ничего не известно.

    - Так почему же вы думали, что я стану говорить о событии, не имевшем никаких последствий?

    - Я в этом ошибся, сударыня, как и во всем остальном, и признаю свою ошибку.

    - Вот как, сударь? А откуда же вы родом?

    - Из Ажана.

    - Вы, сударь, гасконец и не настолько тщеславны, чтобы просто-напросто предположить, что, увидев вас в день казни Сальседа у Сент-Антуанских ворот, я заметила вашу благородную осанку?

    Эрнотон смутился, краска бросилась ему в лицо. Дама с невозмутимым видом продолжала:

    - Что, однажды встретившись с вами на улице, я сочла вас красавцем…

    Эрнотон багрово покраснел.

    - Что, наконец, когда вы пришли ко мне с поручением от моего брата, герцога Майенского, вы чрезвычайно мне понравились?..

    Умоляюще сложив руки, Эрнотон воскликнул:

    - Сударыня! Сударыня! Неужели вы насмехаетесь надо мной?

    - Николько, - ответила она все так же непринужденно, - я говорю, что вы мне понравились, и это правда!

    Эрнотон опустился на колени.

    - Говорите, сударыня, говорите, - молвил он, - дайте мне убедиться, что все это - не игра.

    - Хорошо. Вот какие у меня намерения в отношении вас, - сказала дама, отстраняя Эрнотона. - Вы мне нравитесь, но я еще не знаю вас. Я не имею привычки противиться своим прихотям, и вместе с тем я не столь безрассудна, чтобы совершать ошибки. Будь вы ровней мне, я принимала бы вас у себя и основательно изучила бы, прежде чем вы догадались бы о моих замыслах. В нашем положении это невозможно; вот почему мне пришлось действовать иначе и ускорить свидание. Теперь вы знаете, на что можете надеяться. Старайтесь стать достойным меня - вот все, что я вам посоветую.

    Эрнотон начал было рассыпаться в изъявлениях чувств, но дама прервала его, сказав небрежным тоном:

    - О, прошу вас, господин де Карменж, поменьше жару, не стоит тратить его зря. Я уверена, что с моей стороны это не более чем каприз, который недолго продлится. Но не отчаивайтесь. Я обожаю людей, беззаветно мне преданных. Разрешаю вам твердо запомнить это, прекрасный кавалер!

    Эрнотон терял самообладание. Эти надменные речи, эти полные неги движения, это горделивое сознание своего превосходства, наконец доверие, оказанное ему столь знатной особой, - все это вызвало в нем бурный восторг и вместе с тем живейший страх.

    Он сел рядом со своей прекрасной, надменной повелительницей.

    - Сударь, - воскликнула она, - вы, очевидно, не поняли того, что я вам говорила! Никаких вольностей, прошу вас; остаемся каждый на своем месте.

    Бледный, раздосадованный, Эрнотон встал.

    - Простите, сударыня, - сказал он, - по-видимому, я делаю одни только глупости, но я еще не освоился с парижскими обычаями. Что поделать! Все это так не приятно для меня, но привычка придет.

    Дама слушала молча. Она, видимо, внимательно наблюдала за Эрнотоном, чтобы знать, перешла ли его досада в ярость.

    - А! Вы, кажется, рассердились, - сказала она надменно.

    - Да, я действительно сержусь, сударыня, но на самого себя, ибо питаю к вам подлинную, чистую любовь Разрешите мне, сударыня, ждать ваших приказаний.

    - Полноте, полноте, господин де Карменж, - ответила дама. - Только что вы пылали страстью, а теперь от вас веет холодом.

    - Мне думается, однако, сударыня…

    - Ах, сударь, никогда не говорите женщине, что вы будете любить ее так, как вам заблагорассудится, - это неумно; докажите, что вы будете любить ее именно так, как заблагорассудится ей, - вот путь к успеху!

    - Я смиренно склоняюсь перед вашим превосходством, сударыня.

    - Довольно рассыпаться в любезностях. Вот вам моя рука, возьмите ее, - это рука простой женщины, только более горячая и более трепетная, чем ваша.

    Эрнотон принялся целовать руку герцогини с таким рвением, что она тотчас снова высвободила ее.

    - Вот видите, - воскликнул Эрнотон, - опять мне дан урок!

    - Стало быть, я неправа?

    - Разумеется! Вы заставляете меня переходить из одной крайности в другую; кончится тем, что страх убьет страсть. Правда, я буду по-прежнему коленопреклоненно обожать вас, но у меня уже не будет ни любви, ни доверия к вам.

    - О! Этого я не хочу, - игривым тоном сказала дама, - тогда вы будете унылым возлюбленным, а такие мне не по вкусу, предупреждаю вас. Нет, оставайтесь самим собой, будьте Эрнотоном де Карменжем и никем другим… Я не без причуд, боже мой!.. Разве вы не говорили, что я красива? У всякой красивой женщины есть причуды; уважайте многие из них, оставляйте другие без внимания, а главное, не бойтесь меня, и всякий раз, когда я скажу не в меру пылкому Эрнотону "успокойтесь", пусть он повинуется моим глазам, а не моему голосу. - С этими словами герцогиня встала. - Итак, мы еще увидимся! - сказала она. - Положительно, вы мне нравитесь, господин де Карменж.

    Молодой человек поклонился.

    - Когда вы бываете свободны? - небрежно спросила герцогиня.