- Счастлив? Я? Увы, государь, это невозможно, - ответил молодой человек с улыбкой, исполненной неизъяснимой горечи.

    - Уверяю вас, дю Бушаж, - настойчиво продолжал король, - мое могущество и мое расположение к вам найдут средство против всего, кроме смерти.

    - Ваше величество, - воскликнул молодой человек, бросаясь к ногам короля, - не смущайте меня изъявлениями доброты, на которые я не могу должным образом ответить! Моему горю нельзя помочь, ибо в нем единственная моя отрада.

    - Дю Бушаж, вы безумец и, помяните мое слово, погубите себя своими несбыточными мечтаниями.

    - Я это прекрасно знаю, государь, - спокойно ответил молодой человек.

    - Так скажите же наконец, - воскликнул король с раздражением, - чего вы хотите? Жениться или приобрести влияние?

    - Ваше величество, я хочу снискать любовь… Вы видите, никто не в силах помочь мне.

    - Попытайся, сын мой, попытайся; ты богат, ты молод - какая женщина устоит против тройного очарования: красоты, любви и молодости?

    - Сколько людей на моем месте благословляли бы вас, государь! Быть любимым монархом, как ваше величество, - это ведь почти то же, что быть любимым самим богом.

    - Вот и отлично; не говори мне ничего, если хочешь ревниво хранить свою тайну: я велю добыть сведения, предпринять некоторые шаги. Ты знаешь, что я сделал для твоего брата? Для тебя я сделаю то же самое: расход в сто тысяч экю меня не смущает.

    Дю Бушаж схватил руку короля и прижал ее к своим губам.

    - Ваше величество, - воскликнул он, - потребуйте, когда вам будет угодно, мою кровь - и я пролью ее всю, до последней капли в доказательство того, сколь я признателен вам за покровительство, от которого отказываюсь!

    Генрих III досадливо повернулся к нему спиной.

    - Поистине, - воскликнул он, - эти Жуаезы еще более упрямы, чем Валуа!

    - Ваше величество дозволит мне удалиться? - спросил дю Бушаж.

    - Да, дитя мое, ступай и постарайся быть мужчиной.

    Молодой человек поцеловал руку короля, отвесил почтительнейший поклон королеве-матери, горделиво прошел мимо д'Эпернона, который ему не поклонился, и вышел.

    Как только он переступил порог, король вскричал:

    - Закройте двери, Намбю!

    Придворный, которому было дано это приказание, тотчас громогласно объявил, что король больше никого не примет.

    Затем Генрих подошел к д'Эпернону, хлопнул его по плечу и сказал:

    - Ла Валет, сегодня вечером ты прикажешь раздать твоим Сорока пяти деньги, которые тебе вручат, и отпустишь их на целые сутки. Я хочу, чтобы они повеселились вволю. Клянусь мессой, они спасли меня, негодники, спасли, как Суллу - его белый конь!

    - Спасли вас? - удивленно переспросила Екатерина.

    - Да, государыня. Дражайшая нашакузина, сестра вашего доброго друга господина де Гиза… О! Не возражайте - разумеется, он ваш добрый друг…

    Екатерина улыбнулась, как улыбается женщина, говоря себе: "Он этого никогда не поймет".

    Король заметил эту улыбку, поджал губы и, продолжая начатую фразу, сказал:

    - Сестра вашего доброго друга де Гиза вчера устроила против меня засаду, меня намеревались схватить, быть может лишить жизни…

    - И вы вините в этом де Гиза? - воскликнула Екатерина.

    - Вы этому не верите?

    - Признаться, не верю, - сказала Екатерина.

    - Д'Эпернон, друг мой, ради бога, расскажите ее величеству королеве-матери эту историю со всеми подробностями. - И, обратись к Екатерине, он добавил: - Прощайте, государыня, прощайте, любите господина де Гиза так нежно, как вам будет угодно; в свое время я уже велел четвертовать де Сальседа, вы это помните?

    - Разумеется!

    - Превосходно! Пусть господа де Гизы берут пример с вас - пусть и они этого не забывают!

    С этими словами король направился в свои покои в сопровождении мастера Лова, которому пришлось бежать вприпрыжку, чтобы поспеть за ним.

    После того как мы вернулись к людям, от которых временно отвлеклись, вернемся к их делам.

    Было восемь часов вечера; дом Робера Брике, пустынный, печальный, темным треугольником вырисовывался на облачном небе, явно предвещавшем ночь скорее дождливую, чем лунную.

    Этот унылый дом вполне соответствовал высившемуся против него таинственному дому, о котором мы уже говорили читателю. Философы, утверждающие, что у неодушевленных предметов есть своя жизнь, свой язык, свои чувства, сказали бы про эти два дома, что они зевают, глядя друг на друга.

    Неподалеку было очень шумно: металлический звон сливался с гулом голосов, с каким-то клокотанием и шипением, с резкими выкриками и пронзительным визгом.

    По всей вероятности, именно этот содом привлекал к себе внимание прохаживавшегося по улице молодого человека в высокой фиолетовой шапочке с красным пером и в сером плаще; красавец кавалер часто останавливался на несколько минут перед домом, откуда исходил весь этот шум, после чего, опустив голову, с задумчивым видом возвращался к дому Робера Брике.

    Из чего же слагалась эта симфония?

    Металлический звон издавали передвигаемые на плите кастрюли; клокотали котлы, кипевшие на раскаленных угольях; шипело жаркое, насаженное на вертела, которые приводились в движение собаками; кричал метр Фурнишон, хозяин гостиницы "Гордый рыцарь", хлопотавший у очагов; визжала его жена, надзиравшая за служанками, которые убирали покои в башенках.

    Вдохнув аромат жаркого и пытливо вглядевшись в панавески окон, кавалер в фиолетовой шапочке снова принимался расхаживать, но он никогда не переступал определенной черты, а именно: сточной канавы у дома Робера Брике.

    Нужно сказать, что всякий раз, как он доходил до этой черты, перед ним представал, словно бдительный страж, молодой человек примерно одного с ним возраста, в высокой черной шапочке с белым пером и в фиолетовом плаще. Озабоченный, нахмуренный, он крепко сжимал рукой эфес своей шпаги, но обладателю красного пера в голову не приходило беспокоиться о чем-либо, кроме того, что происходило в гостинице "Гордый рыцарь".

    Другой же - с белым пером - при каждом новом появлении красного пера делался все мрачнее; наконец его досада стала настолько явной, что привлекла внимание обладателя красного пера.

    Он поднял голову, и на лице молодого человека, не сводившего с него глаз, прочел живейшую неприязнь.

    Это обстоятельство, разумеется, навело его на мысль, что он мешает кавалеру с белым пером; однажды возникнув, эта мысль вызвала желание узнать, чем, собственно, он ему мешает. Движимый этим желанием, он принялся внимательно глядеть на дом Робера Брике, а затем на тот, что стоял напротив.

    Наконец, вволю насмотревшись и на то и на другое строение, он спокойно повернулся к молодому незнакомцу спиной и снова направился туда, где ярким огнем пылали очаги метра Фурнишона.

    Обладатель белого пера, счастливый тем, что обратил красное перо в бегство, зашагал в своем направлении, то есть с востока на запад, тогда как красное перо двигалось с запада на восток.

    Но каждый из них, достигнув предела, мысленно назначенного им самим, остановился и повернул обратно, так что, не будь между ними нового Рубикона - канавы, они неминуемо столкнулись бы.

    Обладатель белого пера принялся с явным нетерпением крутить ус.

    Обладатель красного пера сделал удивленную мину; затем снова бросил взгляд на таинственный дом.

    Тогда белое перо двинулось вперед, чтобы перейти Рубикон, но красное перо уже повернулось назад, и прогулка возобновилась.

    Наконец обладатель белого пера, человек, видимо, порывистый, перепрыгнул через канаву и этим заставил отпрянуть противника, который едва не потерял равновесие.

    - Что же это такое, сударь! - воскликнул кавалер с красным пером. - Вы с ума сошли или намерены оскорбить меня?

    - Сударь, я намерен дать вам понять, что вы изрядно мешаете мне, вы и сами это заметили без моих слов!

    При этом обладатель белого пера сбросил плащ и выхватил шпагу, блеснувшую при свете луны, как раз выглянувшей из-за туч.

    Кавалер с красным пером не шелохнулся.

    - Можно подумать, сударь, - заявил он, передернув плечами, - что вы никогда не вынимали шпагу из ножен: уж очень вы торопитесь обнажить ее против человека, который не защищается.

    - Но, надеюсь, будет защищаться.

    Обладатель красного пера улыбнулся и спросил:

    - Какое право имеете вы мешать мне гулять при луне?

    - А почему вы гуляете именно по этой улице?

    - Вы-то гуляете по ней! Одному вам, что ли, дозволено расхаживать по улице Бюсси?

    - Дозволено или не дозволено, вас это не касается.

    - Вы ошибаетесь, это меня очень касается. Я верно подданный его величества и ни за что не хотел бы нарушить его волю.

    - Да вы, кажется, смеетесь надо мной!

    - А хотя бы и так! Вы-то угрожаете мне?

    - Сударь, - заявил кавалер с белым пером, рассекая шпагой воздух, - я граф дю Бушаж, брат герцога де Шуаеза; в последний раз спрашиваю вас, согласны ли вы уступить мне первенство и удалиться?

    - Сударь, - ответил кавалер с красным пером, - я виконт Эрнотон де Карменж; вы нисколько мне не мешаете, и я ничего не имею против того, чтобы вы здесь остались.

    Дю Бушаж подумал минуту-другую и вложил шпагу в ножны, сказав:

    - Извините меня, сударь, я влюблен и по этой причине наполовину потерял рассудок.

    - Я тоже влюблен, - ответил Эрнотон, - но из-за этого отнюдь не считаю себя сумасшедшим.

    Анри побледнел.

    - Влюблены в особу, живущую на этой улице?

    - В настоящую минуту она находится здесь.

    - Ради бога, сударь, скажите мне, кого вы любите?

    - О! Господин дю Бушаж, вы задали мне вопрос не подумав; вы отлично знаете, что дворянин не может открыть тайну, принадлежащую ему лишь наполовину.

    - Верно! Простите, господин де Карменж, - право же, нет человека несчастнее меня на свете!

    В этих немногих словах, сказанных молодым человеком, было столько подлинного горя, что они глубоко тронули Эрнотона.

    - Хорошо, - молвил он. - Я буду с вами откровенен.

    Жуаез побледнел и провел рукой по лбу.

    - Мне назначено свидание, - продолжал Эрнотон.

    - На этой улице?

    - На этой улице.

    - Письменно?

    - Да, и очень красивым почерком.

    - Женским?

    - Нет, мужским.

    - Мужским? Что вы хотите сказать?

    - То, что я сказал, - ничего дурного. Свидание мне назначила женщина, но записку писал мужчина. Это не столь таинственно, но более изысканно; по всей вероятности, у дамы есть секретарь.

    - Договаривайте, сударь, ради бога! - воскликнул Анри.

    - Вы так просите меня, сударь, что я не могу вам отказать. Итак, я сообщу вам содержание записки.

    Эрнотон вынул из кошелька листочек бумаги и прочел:

    - И вас ждут?

    - Вернее сказать, я жду.

    - Стало быть, вам должны открыть дверь?

    - Нет, трижды свистнуть из окна.

    Весь дрожа, Анри указал на таинственный дом.

    - Отсюда? - спросил он.

    - Вовсе нет, - ответил Эрнотон, указывая на башенки "Гордого рыцаря": - Оттуда!

    Анри издал радостное восклицание.

    - О, да благословит вас господь! - сказал он, пожимая Эрнотону руку. - Простите мою неучтивость, мою глупость. Увы! Для человека, который любит истинной любовью, существует только одна женщина, и вот, видя, что вы постоянно возвращаетесь к этому дому, я подумал, что вас ждет именно она.

    - Мне нечего вам прощать, - с улыбкой сказал Эрнотон, - ведь, правду сказать, и у меня мелькнула такая мысль.

    - И у вас хватило выдержки ничего мне не сказать! Это просто невероятно! О! Вы не любите, не любите!

    - Да послушайте же! Мои права еще совсем невелики. Я дожидаюсь какого-нибудь разъяснения, прежде чем начать сердиться. У этих знатных дам бывают странные капризы, а мистифицировать - так забавно!

    - Господин де Карменж, - сказал Жуаез, - вот уже три месяца я безумно влюблен в ту, которая здесь обитает, и я еще не имел счастья услышать звук ее голоса!

    - Вот дьявольщина! Не много же вы успели! Но… погодите!

    - Что такое?

    - Как будто свистят?

    Молодые люди прислушались; вскоре со стороны "Гордого рыцаря" снова донесся свист.

    - Граф, - сказал Эрнотон, - простите, что я вас покидаю, но мне думается, это и есть сигнал, которого я жду.

    Свист раздался третий раз.

    - Идите, сударь, идите, - воскликнул Анри, - желаю вам удачи!

    Эрнотон быстро удалился, и собеседник увидел, как он исчез во мраке улицы.

    Сам же Анри, еще более хмурый, чем до разговора с Эрнотоном, сказал себе:

    - Ну что ж! Вернусь к обычному своему занятию - пойду, как всегда, стучать в проклятую дверь, которая никогда не отворяется.

    С этими словами он нетвердой поступью направился к таинственному дому.

    Подойдя к двери, несчастный Анри снова исполнился обычной своей нерешительности.

    - Смелее! - твердил он себе и сделал еще один шаг.

    Но прежде чем постучать, он в последний раз оглянулся и увидел на мостовой отблески огней, горевших в окнах гостиницы.

    "Туда, - подумал он, - входят, чтобы насладиться радостями любви. Почему же спокойное сердце и беспечная улыбка - не мой удел?"

    В эту минуту с колокольни церкви Сен-Жермен-де-Пре донесся печальный звон.

    - Вот уже десять часов пробило, - со вздохом прошептал Анри.

    И он поднял дверной молоток.

    "Ужасная жизнь! - размышлял он. - Жизнь дряхлого старца! О! Скоро ли настанет день, когда я смогу сказать: "Привет тебе, прекрасная, радостная смерть, привет, желанная могила!"

    Он постучал во второй раз.

    "Все то же, - продолжал он, прислушиваясь. - Вот открылась внутренняя дверь, под тяжестью шагов заскрипела лестница, шаги приближаются; и так всегда, всегда!"

    - Постучу еще раз, - промолвил он. - Последний раз. Да, так я и знал: поступь становится более осторожной, слуга смотрит сквозь чугунную решетку, видит мое бледное, мрачное, постылое лицо - и, как всегда, уходит, не открыв мне!

    Водворившаяся вокруг тишина, казалось, оправдывала слова несчастного.

    - Прощай, жестокосердый дом, прощай, до завтра! - воскликнул он.

    Но едва Анри отошел на несколько шагов, как, к величайшему его изумлению, загремел засов, дверь отворилась, и стоявший на пороге слуга низко поклонился.

    Это был тот самый человек, наружность которого мы описали во время его разговора с Робером Брике.

    - Добрый вечер, сударь, - сказал он резким голосом, который, однако, показался дю Бушажу слаще тех ангельских голосов, что иной раз слышатся нам в детстве, когда во сне перед нами отверзаются небеса.

    Оторопев, дрожа всем телом, молитвенно сложив руки, Анри поспешно вернулся; у порога дома он зашатался и неминуемо упал бы, если бы его не поддержал слуга.

    - Я здесь, перед вами, сударь, - заявил слуга. - Скажите, прошу вас, чего вы желаете?

    - Я так страстно любил, - ответил молодой человек, - что уже не знаю, люблю ли я еще.

    - Не соблаговолите ли вы, сударь, сесть вот сюда, рядом со мной, и побеседовать?

    Анри повиновался этому приглашению с такой готовностью, словно его сделал французский король или римский император.

    - Говорите же, сударь, - сказал слуга, - поверьте мне ваше желание.

    - Друг мой, - ответил дю Бушаж, - мы с вами встречаемся и говорим не впервые. Помните, я не раз подстерегал вас в пустынных закоулках и заговаривал с вами - вы никогда не соглашались выслушать меня. Сегодня вы советуете поверить вам мои желания. Что же случилось, великий боже? Какое новое несчастье таится за снисхождением, которое вы мне оказываете?

    Слуга вздохнул. По-видимому, под его суровой оболочкой билось сострадательное сердце.

    Ободренный этим вздохом, Анри продолжал.

    - Вы знаете, - сказал он, - что я люблю, горячо люблю; вы видели, как я разыскивал одну особу и сумел ее найти, несмотря на усилия, которые она прилагала, чтобы избежать встречи со мной. При самых мучительных терзаниях у меня никогда не вырывалось ни единого слова горечи; никогда я не прибегал к насильственным действиям.

    - Это правда, сударь, - сказал слуга. - Моя госпожа и я отдаем вам должное.