На пятую ночь враг, вконец измученный, вынужден был дать протестантской армии передышку. Воспользовавшись этим, Генрих атаковал кагорцев и взял приступом последнее укрепление. Почти все его доблестные командиры получили ранения: де Тюренну пуля угодила в плечо; де Морне едва не был убит камнем, брошенным ему в голову.

    Один лишь король остался невредим; страх, который он так геройски преодолел, сменился лихорадочным возбуждением, почти безрассудной отвагой, он разил так мощно, что не наносил противникам ран, а убивал их.

    Когда последнее укрепление было взято, король в сопровождении неизменного Шико въехал во внутренний двор крепости; мрачный, молчаливый Шико с отчаянием наблюдал, как рядом с ними вырастает грозный призрак новой монархии, которой суждено задушить монархию Валуа.

    - Ну как? Что ты об этом думаешь? - спросил король, приподымая забрало и глядя на Шико так проницательно, словно он читал в душе злополучного посла.

    - Я думаю, государь, что вы - настоящий король! - с грустью промолвил Шико.

    В ту же минуту короля окружил десяток стрелков из личного отряда губернатора.

    Лошадь Генриха была убита под ним, лошади господина де Морне пуля перебила ногу.

    Король упал; тотчас на него был направлен десяток шпаг.

    Один только Шико удержался в седле; он мгновенно соскочил с коня, загородил собою Генриха и принялся вращать шпагой с такой быстротой, что нападавшие попятились.

    Затем он помог встать королю, запутавшемуся в сбруе, подвел ему своего коня и сказал:

    - Ваше величество, вы засвидетельствуете королю Франции, что если я и обнажил шпагу против него, то все же никого не ранил.

    Генрих обнял Шико и со слезами на глазах поцеловал.

    - Гром и молния! - воскликнул он. - Ты будешь жить со мной и умрешь со мной, Шико, согласен? Служить мне хорошо, у меня доброе сердце!

    - Ваше величество, - ответил Шико, - я могу служить только одному человеку - моему государю. Увы! Сияние, которым он окружен, меркнет, но я буду верен ему в несчастье. Не пытайтесь отнять у него последнего слугу!

    - Шико, - проговорил Генрих, - я запомню ваше обещание, слышите? Вы мне дороги, вы для меня не прикосновенны, и после Генриха Французского лучшим вашим другом будет Генрих Наваррский.

    - Да, ваше величество, - бесхитростно сказал Шико, почтительно целуя руку короля.

    - Теперь вы видите, друг мой, - продолжал король, - что Кагор наш, я скорее дам перебить все свое войско, нежели отступлю.

    Угроза оказалась излишней, Генриху не пришлось продолжать борьбу. Под предводительством де Тюренна его войска окружили гарнизон; господин де Везен был взят в плен.

    Город сдался.

    Генрих привел Шико в обгорелый, изрешеченный пулями дом, где находилась главная квартира, и там продиктовал господину де Морне письмо, которое Шико должен был отвезти королю французскому.

    Письмо было написано на плохом латинском языке и заканчивалось словами:

    что, приблизительно, значило:

    - А теперь, друг мой, Шико, - сказал Генрих, - поцелуйте меня. Только смотрите не запачкайтесь, ведь я - да простит меня бог! - весь в крови, словно мясник! Вот мое кольцо: возьмите его, я так хочу; а затем - прощайте, Шико, больше я вас не задерживаю. Возвращайтесь поскорее во Францию; ваши рассказы о том, что вы видели, будут иметь успех при дворе.

    Шико согласился принять подарок и уехал. Ему потребовалось трое суток, дабы убедить себя, что все это не было сном.

    Настоятельная необходимость следовать за нашим другом Шико вплоть до завершения его миссии надолго отвлекла нас от Лувра, в чем мы чистосердечно просим извинения у читателя.

    Было бы, однако, несправедливо еще дольше оставлять без внимания события, последовавшие за Венсен-ским заговором.

    Король, проявивший такое мужество в опасную минуту, ощутил затем то запоздалое волнение, которое нередко обуревает самые стойкие сердца, после того как опасность миновала. По этой причине он, возвратившись в Лувр, не проронил ни слова и даже забыл поблагодарить бдительных командиров и преданную стражу, помогших ему избегнуть гибели.

    Поэтому д'Эпернон, дольше всех остававшийся в королевской спальне, удалился оттуда в прескверном расположении духа.

    Увидев, что д'Эпернон прошел мимо него в полном молчании: Луаньяк повернулся к Сорока пяти и сказал:

    - Господа, вы больше не нужны королю, идите спать.

    В два часа утра все спали в Лувре. Тайна была строго соблюдена. Почтенные жители Парижа даже не подозревали, что в ту ночь королевский престол чуть было не перешел к новой династии.

    Господин д'Эпернон тотчас велел снять с себя сапоги и, вместо того чтобы разъезжать по городу с тремя десятками всадников, последовал примеру своего августейшего повелителя и лег спать, никому не сказав ни слова.

    Один только Луаньяк, которого даже крушение мира не могло бы отвратить от исполнения обязанностей, обошел караулы швейцарцев и французской стражи, несших службу добросовестно, но без особого рвения.

    На другое утро Генрих, пробудившись, выпил в постели четыре чашки крепчайшего бульона вместо двух и велел передать статс-секретарю де Виллекье и д'О, чтобы они явились к нему в опочивальню для составления нового эдикта, касающегося государственных финансов.

    Оба государственных мужа тревожно переглядывались. Король был настолько рассеян, что даже чудовищные налоги, которые они намеревались установить, не вызвали у его величества и тени улыбки.

    Зато Генрих все время играл с мастером Ловом, и всякий раз, когда собачка сжимала его изнеженные пальцы своими острыми зубами, приговаривал:

    - Ах ты бунтовщик, ты тоже хочешь меня укусить? Ах ты подлая собачонка, ты тоже покушаешься на твоего государя?

    Затем Генрих, притворяясь, что для этого нужны такие же усилия, какие потребовались Геркулесу, сыну Алкмены, для укрощения немейского льва, укрощал мнимое чудовище, которое и было-то всего величиной с кулак, с неописуемым удовольствием повторяя:

    - А! Ты побежден, мастер Лов, побежден, гнусный лигист, побежден! Побежден! Побежден!..

    Это было все, что смогли уловить господа де Виллекье и д'О, два великих дипломата, уверенных, что ни одна тайна человеческая не может быть скрыта от них. За исключением этих речей, обращенных к мастеру Лову, Генрих все время хранил молчание.

    Наконец пробило три часа пополудни.

    Король потребовал к себе господина д'Эпернона.

    Ему ответили, что герцог производит смотр легкой коннице.

    Он велел позвать Луаньяка.

    Ему ответили, что Луаньяк занят отбором лимузинских лошадей.

    Полагали, что король будет раздосадован, но, вопреки ожиданию, он принялся насвистывать охотничью песенку - развлечение, которому он предавался только тогда, когда был вполне доволен собой.

    Затем Генрих спросил полдник и приказал, чтобы во время еды ему читали вслух назидательную книгу. Вдруг он прервал чтение вопросом:

    - Жизнь Суллы написал Плутарх, не так ли?^[54]

    Чтец читал книгу духовно-нравственного содержания; когда его прервали вопросом, касавшимся мирских дел, он с удивлением воззрился на короля.

    Тот повторил свой вопрос.

    - Да, государь, - ответил чтец.

    - Помните ли вы то место, где историк рассказывает, как Сулла избег смерти?

    Чтец смутился.

    - Не очень хорошо помню, государь, - ответил он, - я давно не перечитывал Плутарха.

    В эту минуту доложили о его преосвященстве кардинале де Жуаезе.

    - А! Вот кстати, - воскликнул король, - явился ученый человек, наш друг; уж он-то скажет нам это без запинки!

    - Государь, - молвил кардинал, - неужели мне посчастливилось прийти кстати?

    - Право слово, очень кстати; вы слышали мой вопрос?

    - Ваше величество, Сулле, погубившему множество людей, опасность лишиться жизни угрожала только в сражениях.

    - Да, припоминаю: в одном из этих сражений он был на волосок от смерти… Прошу вас, кардинал, раскройте Плутарха и прочтите место, где повествуется о том, как благодаря быстроте своего белого коня римлянин Сулла спасся от вражеских дротиков.^[55]

    - Государь, излишне раскрывать Плутарха; это событие произошло во время битвы, которую он дал самниту Телезину и луканцу Лампонию…

    - Теперь объясните мне, почему враги никогда не покушались на столь жестокого Суллу? - спросил король после недолгого молчания.

    - Ваше величество, - молвил кардинал, - я отвечу вам словами того же Плутарха.

    - Отвечайте, Жуаез, отвечайте!

    - Карбон, заклятый враг Суллы, зачастую говорил: "Мне приходится одновременно бороться со львом и с лисицей, живущими в сердце Суллы; но лисица доставляет мне больше хлопот".

    - И он прав, кардинал, - заявил король, - он прав. Кстати, раз уж речь зашла о битвах, имеете ли вы какие-нибудь вести о вашем брате?

    - О котором из них? Вашему величеству ведь известно, что у меня их четыре!

    - Разумеется, о герцоге д'Арке, друг мой…

    - Нет еще, государь.

    - Только бы герцог Анжуйский, до сих пор так хорошо умевший прикидываться лисицей, сумел бы хоть ненадолго стать львом!

    Кардинал ничего не ответил, ибо на сей раз Плутарх ничем не мог ему помочь: многоопытный придворный опасался, как бы его ответ, если он скажет что-нибудь лестное для герцога Анжуйского, не был неприятен королю.

    Убедившись, что кардинал намерен молчать, Генрих снова занялся мастером Ловом; затем, сделав кардиналу знак остаться, он встал, облекся в роскошную одежду и прошел в свой кабинет, где его ждал двор.

    При дворе, где люди обладают таким же тонким чутьем, как горцы, которые остро ощущают приближение и окончание бурь, настроение соответствовало обстоятельствам.

    Обе королевы были, по-видимому, сильно встревожены.

    Екатерина, бледная и взволнованная, раскланивалась на все стороны, говорила отрывисто и немногословно.

    Луиза де Водемон ни на кого не смотрела и никого не слушала.

    Вошел король.

    Взгляд у него был живой, на щеках играл румянец; выражение лица, казалось, говорило о хорошем расположении духа, и на хмурых придворных, дожидавшихся королевского выхода, вид Генриха подействовал, как луч осеннего солнца на купу деревьев, листва которых уже пожелтела.

    В одно мгновение все стало золотистым, багряным, все засияло.

    Король поцеловал руку сначала матери, затем жене. Он наговорил множество комплиментов дамам, уже отвыкшим от такой любезности с его стороны, и даже простер ее до того, что попотчевал их конфетами.

    - О вашем здоровье тревожились, сын мой, - сказала Екатерина, пытливо глядя на короля, словно желая увериться, что его румянец - не поддельный, а веселость - не маска.

    - И совершенно напрасно, государыня, - ответил король. - Я никогда еще не чувствовал себя так хорошо.

    Эти слова сопровождались улыбкой, которая тотчас передалась всем устам.

    - И какому благодетельному влиянию, сын мой, - спросила королева-мать, с трудом скрывая свое беспокойство, - вы приписываете улучшение вашего здоровья?

    - Тому, что я много смеялся, государыня, - ответил король.

    Все переглянулись с таким глубоким изумлением, словно король сказал какую-то нелепость.

    - Много смеялись! Вы способны много смеяться, сын мой? - спросила Екатерина с обычным своим суровым видом. - Значит, вы счастливый человек!

    - Так оно и есть, государыня.

    - И какой же у вас нашелся повод для столь бурной веселости?

    - Нужно вам сказать, матушка, что вчера вечером я ездил в Венсенский лес.

    - Я это знаю.

    - Итак, я поехал в Венсенский лес. На обратном пути дозорные обратили мое внимание на неприятельское войско, мушкеты которого блестели на дороге.

    - Где же это?

    - Против рыбного пруда монахов, возле дома милой нашей кузины.

    - Возле дома госпожи де Монпансье! - воскликнула Луиза де Водемон.

    - Совершенно верно, государыня, возле Бель-Эба; я храбро подошел к неприятелю вплотную, чтобы дать сражение, и увидел…

    - Боже мой! Продолжайте, государь, - с непритворным испугом воскликнула молодая королева.

    Екатерина выжидала в мучительной тревоге, но ни словом, ни жестом не выдавала своих чувств.

    - Я увидел, - продолжал король, - множество благочестивых монахов, которые с воинственными возгласами отдавали мне честь своими мушкетами!

    Кардинал де Жуаез рассмеялся; весь двор тотчас с превеликим усердием последовал его примеру.

    - Смейтесь, смейтесь! - воскликнул король. - Во Франции десять тысяч монахов, из которых я в случае надобности сделаю десять тысяч мушкетеров; тогда я создам должность великого магистра мушкетеров-пострижников его христианнейшего величества и пожалую этим званием вас, кардинал.

    - Я согласен, ваше величество; для меня всякая служба хороша, если только она угодна вашему величеству.

    Во время беседы короля с кардиналом вельможные дамы, соблюдая этикет того времени, встали и одна за другой, поклонившись королю, вышли. Королева со своими фрейлинами последовала за ними.

    В кабинете осталась только одна королева-мать; за необычной веселостью короля чувствовалась какая-то тайна, которую она решила разведать.

    - Кстати, кардинал, - неожиданно сказал Генрих прелату, - что поделывает ваш братец дю Бушаж?

    - Не знаю, ваше величество: я очень редко вижу его, - ответил кардинал.

    Из глубины кабинета донесся тихий, печальный голос:

    - Я здесь, ваше величество.

    - А! Это он! - воскликнул Генрих. - Подите сюда, граф, подите сюда!

    Молодой человек тотчас повиновался.

    - Боже правый! - воскликнул король, в изумлении глядя на него. - Честное слово дворянина, это не человек, а призрак!

    - Ваше величество, он много работает, - пролепетал кардинал, сам поражаясь той перемене, которая за одну неделю произошла в лице и осанке его брата.

    Действительно, дю Бушаж был бледен, как восковая фигура, а его тело, едва обозначавшееся под шелком и вышивками, и впрямь казалось невещественным, призрачным.

    - Подойдите поближе, молодой человек, - приказал король. - Благодарю вас, кардинал, за цитату из Плутарха; обещаю, что в подобных случаях всегда буду прибегать к вашей помощи.

    Кардинал понял, что король хочет остаться наедине с его братом, и бесшумно удалился.

    Теперь в кабинете не было никого, кроме королевы-матери, д'Эпернона, рассыпавшегося перед ней в любезностях, и дю Бушажа.

    У двери стоял Луаньяк, полусолдат-полупридворный, всецело занятый исполнением своих обязанностей.

    Король сел, знаком велел дю Бушажу приблизиться и спросил его:

    - Граф, почему вы прячетесь за дамами? Неужели вы не знаете, что мне приятно видеть вас?

    - Эти милостивые слова - великая честь для меня, государь, - сказал молодой человек, отвешивая поклон.

    - Если так, почему же, граф, я с некоторых пор не вижу вас в Лувре?

    - Если вы, ваше величество, - сказал Анри дю Бушаж, - не видите меня, то лишь потому, что не изволите хотя бы мельком бросить взгляд в уголок этого покоя, где я всегда нахожусь в положенный час, при вечернем выходе вашего величества. Я никогда не уклонялся от выполнения своих обязанностей - для меня это священный долг!

    - Да, твой брат и ты, вы меня любите.

    - Государь!

    - И я вас тоже люблю. К слову сказать, бедняга Анн прислал мне письмо из Дьеппа. Он утверждает, что есть человек, который еще сильнее сожалел бы о Париже, чем он, и что, будь такой приказ дан тебе, ты умер бы или ослушался меня. Так ли это?

    - Государь, ослушаться вас было бы для меня тягостнее смерти, но все же, - молвил молодой человек и, как бы желая скрыть смущение, опустил голову, - но все же я ослушался бы.

    Скрестив руки, король внимательно взглянул на дю Бушажа и сказал:

    - Вот оно что! Да ты, бедный мой граф, видно, слегка повредился в уме? Расскажи мне, что случилось. Хорошо?

    Героическим усилием воли молодой человек заставил себя улыбнуться.

    - Такому великому государю, как вы, ваше величество, не пристало выслушивать подобные признания.

    - Что ты, что ты, Анри, - возразил король, - говори, рассказывай, этим ты развлечешь меня.

    - Государь, - с достоинством ответил молодой человек, - вы ошибаетесь; должен сказать, в моей печали нет ничего, что могло бы развлечь благородное сердце.

    - Полно, полно, не сердись, дю Бушаж, - сказал король, взяв его за руку, - я могу оказать тебе помощь, дитя мое. Ты будешь счастлив, или я перестану именоваться королем Франции.