Тогда принц Анжуйский сильно встревожился. Флот обеспечивал отступление, а следовательно, и безопасность армии.

    Он послал кальвинистской коннице приказ снова предпринять атаку; измученные всадники и кони снова сплотились, чтобы еще раз ринуться на антверпенцев.

    В сумятице схватки был слышен голос Жуаеза, кричавшего:

    - Держитесь, господин де Сент-Эньян!.. Франция! Франция!..

    Словно жнец, готовящийся снять жатву с колосистой нивы, он косил своей шпагой врагов; изнеженный королевский любимчик, облекшись в броню, видимо, обрел мифическую силу Геркулеса.

    Слыша этот голос, покрывавший гул битвы, видя эту шпагу, сверкавшую во мраке, пехота опять исполнилась мужества, по примеру конницы напрягала все силы и возобновляла бой.

    Тогда из города верхом на породистом вороном коне выехал тот, кого называли монсеньером.

    Он был в черных доспехах, иначе говоря, шлем, латы, наручи и набедренники - все было из стали, покрытой чернью; за ним на прекрасных конях следовали пятьсот всадников, которых принц Оранский отдал в его распоряжение.

    В то же время из противоположных ворот выступил и сам Вильгельм Молчаливый во главе отборной пехоты, еще не бывшей в деле.

    Всадник в черных доспехах поспешил туда, где подмога была всего нужнее, - в то место, где сражались Жуаез и его моряки.

    Фламандцы узнали всадника и расступились перед ним, радостно крича:

    - Монсеньер! Монсеньер!

    Жуаез направил своего коня прямо на черного всадника, и они схватились врукопашную. Один из ударов противника пришелся Жуаезу прямо в грудь; но шпага отскочила от брони и только в кровь оцарапала ему плечо.

    - А! - воскликнул молодой адмирал, ощутив прикосновение острия. - Он француз, и - мало того - у него был тот же учитель фехтования, что у меня!

    Услышав эти слова, неизвестный отвернулся и хотел ускакать.

    - Если ты француз, - крикнул ему Жуаез, - ты предатель, ведь ты сражаешься против своего короля, своей родины, своего знамени!

    В ответ неизвестный воротился и с еще большим ожесточением напал на Жуаеза.

    - Гляди, - крикнул ему адмирал, - вот как поступают, когда сражаются за родину! Чистого сердца и честной руки достаточно, чтобы защитить голову без шлема, чело без забрала.

    И, отстегнув ремни своего шлема, он далеко отбросил его от себя, обнажив благородную, красивую голову; глаза ого сверкали гордостью и юношеским задором.

    Вместо того чтобы последовать столь доблестному примеру, всадник в черных доспехах глухо зарычал и занес шпагу над обнаженной головой противника.

    - А! - воскликнул Жуаез, отражая удар. - Верно я сказал, что ты предатель! Так умри же смертью предателя!

    И, тесня неизвестного, он нанес ему два или три удара, один из которых попал в отверстие спущенного забрала.

    - Я убью тебя! - приговаривал молодой человек.

    Неизвестный хотел было в свою очередь сделать выпад, но тут подскакал верховой и шепнул ему на ухо:

    - Монсеньер, прекратите эту стычку: ваше присутствие необходимо вон там.

    Неизвестный взглянул туда, куда ему указывал гонец, и увидел, что ряды фламандцев дрогнули под натиском кальвинистской конницы.

    - Верно, - сказал он мрачно, - вот те, кого я искал.

    Спустя четверть часа французы подались по всей линии.

    Господин де Сент-Эньян принимал все меры к тому, чтобы его люди отходили по возможности в порядке.

    Но из города выступил последний, совершенно свежий отряд - пятьсот человек конницы, две тысячи пехоты - и атаковал истощенную, уже отступавшую армию. Этот отряд состоял из старых ратников принца Оранского, некогда боровшихся с герцогом Альбой, с доном Хуаном, с Реквезенсом и Александром Фарнезе.

    Французам пришлось оставить поле битвы и отступать сушей, поскольку флот, на который рассчитывали в случае поражения, был уничтожен.

    Несмотря на хладнокровие вождей, на храбрость солдат, среди французов началось неописуемое расстройство.

    Вот тогда неизвестный во главе своего конного отряда, еще не потратившего сил в бою, налетел на бегущих и снова встретил в арьергарде Жуаеза с его моряками, две трети которых уже пали смертью храбрых.

    Со своей стороны фламандцы, скинувшие латы, по настоянию того, кого они называли монсеньером, гнались за армией Анжуйца, не давая ей ни минуты передышки.

    При виде этого чудовищного разгрома в сердце неизвестного шевельнулось подобие раскаяния.

    - Довольно, господа, довольно, - сказал он по-французски своим людям. - Сегодня вечером их отогнали от Антверпена, а через неделю прогонят из Фландрии; не будем просить большего у бога войны!

    - А! Он француз! Француз! - воскликнул адмирал. - Я угадал - это предатель! Будь ты проклят и да поразит тебя смерть, уготованная предателям!

    Это гневное обращение, по-видимому, смутило того, кто не дрогнул перед тысячами шпаг; он повернул коня… и победитель бежал едва ли не с той же быстротой, как побежденные.

    Но отступление одного-единственного врага не изменило положения дел; страх заразителен, он успел охватить всю армию, и под воздействием этой безрассудной силы солдаты бежали со всех ног.

    Это происходило в то время, когда, по приказу монсеньера, открывались плотины и спускались шлюзы. От Льера до Мехельна каждая речонка, каждый канал, выступив из берегов, затопляли низины потоками бушующей воды. И однако, беглецы ничего еще не подозревали.

    Жуаез велел своим морякам сделать привал; их осталось всего восемьсот, и только у них среди всего этого разгрома сохранилось подобие дисциплины.

    Бегущее войско возглавлял герцог Анжуйский; верхом на отличном коне, сопровождаемый слугой, державшим в поводу другого коня, он ехал быстро, словно ничем не озабоченный.

    - Он негодяй и трус, - говорили одни.

    - Он храбрец и поражает своим хладнокровием, - говорили другие.

    Отдых, длившийся с двух до шести утра, дал людям силу продолжать отступление.

    Но съестного не было и в помине.

    Все надеялись найти пристанище в Брюсселе: этот город в свое время подчинился герцогу Анжуйскому, и там у него было много приверженцев.

    В Брюсселе, то есть в каких-нибудь восьми лье от того места, где находилось разбитое французское войско, можно будет найти продовольствие, удобные квартиры, а затем возобновить прерванную кампанию.

    Остановившись между Гебокеном и Гекгутом, герцог Анжуйский велел подать себе завтрак в крестьянской хижине. Судя по всему, жители поспешно покинули ее накануне вечером; огонь, зажженный ими, тлел в очаге.

    Решив по примеру своего предводителя подкрепиться, солдаты и офицеры начали рыскать по окрестностям, но вскоре они с удивлением и страхом увидели, что все дома пусты и жители, уходя, унесли с собой почти все припасы.

    Господин де Сент-Эньян самолично осмотрел три дома, когда ему сообщили, что на два лье в окружности, другими словами - во всей местности, занятой французскими войсками, нет ни души.

    Услыхав эту весть, господин де Сент-Эньян насупился и сделал свою обычную гримасу.

    - В путь, господа, в путь! - сказал он своим офицерам.

    - Но, генерал, - возразили те, - мы измучены, мы умираем с голоду.

    - Да, но вы живы, а если вы останетесь здесь еще час, вы будете мертвы; быть может, уже и теперь слишком поздно.

    Господин де Сент-Эньян не мог сказать ничего определенного, но он чуял, что за этим безлюдьем кроется какая-то грозная опасность.

    Двинулись дальше; снова герцог Анжуйский ехал впереди головного отряда; господин де Сент-Эньян предводительствовал срединной колонной, Жуаез следовал в арьергарде.

    Но вскоре отстало еще две-три тысячи человек - одни ослабели от ран, другие от усталости; они ложились на траву или под сень деревьев, всеми покинутые, отчаявшиеся, томимые мрачным предчувствием.

    Вокруг герцога Анжуйского осталось самое большее три тысячи боеспособных солдат.

    Меж тем как совершались эти страшные события, предвещавшие бедствие еще более жестокое, два путника верхом на отличных першеронах в прохладный ночной час выехали из городских ворот Брюсселя на дорогу в Мехельн.

    Видя, как они мирно трусят по освещенной луной дороге, любой встречный принял бы их за пикардийских коробейников, которые ездили тогда из Франции во Фландрию и обратно, бойко торгуя в обеих странах.

    Но если бы ветер донес до этого встречного обрывок разговора, который путники изредка вели между собой, это ошибочное мнение круто изменилось бы.

    Самыми странными из всех были первые замечания, которыми они обменялись, отъехав на пол-лье от Брюсселя.

    - Сударыня, - сказал более коренастый более стройному, - вы были правы, решив выехать ночью. Благодаря этому мы достигнем Антверпена дня через два, как раз к тому времени, когда принц опомнится от своего восторга и, побывав на седьмом небе, соблаговолит обратить взор на землю.

    Спутник, которого именовали сударыней и который, несмотря на мужскую одежду, ни единым словом не возражал против этого наименования, голосом одновременно нежным и твердым ответил:

    - Друг мой, поверь мне, мы должны как можно скорее претворить наши замыслы в дело, ибо я не принадлежу к числу тех, кто верит в предопределение. Если мы не будем действовать сами, а предоставим действовать богу, не стоило терпеть такие муки, чтобы дожить до нынешнего дня.

    В эту минуту порыв северо-западного ветра обдал их ледяным холодом.

    - Вы дрожите, сударыня, - сказал старший из путников, - накиньте на себя плащ.

    - Нет, Реми, благодарю тебя; ты знаешь, я ужо не ощущаю ни телесной боли, ни душевных терзаний.

    Реми возвел глаза к небу и погрузился в мрачное молчание. Время от времени он придерживал коня и оборачивался, тогда его спутница, безмолвная, словно конная статуя, несколько опережала его.

    После одной из таких минутных остановок она спросила:

    - Ты никого не видишь позади нас?

    - Нет, сударыня, никого.

    - А всадник, который нагнал нас ночью в Валансье и долго с изумлением нас разглядывал?

    - Я его не вижу больше.

    - Реми, - сказала дама, подъехав к своему спутнику вплотную, словно опасаясь, что кто-нибудь ее услышит на этой пустынной дороге, - Реми, а не сдается ли тебе, что он напоминает собой…

    - Кого, сударыня?

    - Во всяком случае, ростом и сложением - лица я не видела - напоминает того несчастного молодого человека…

    - Нет, нет, сударыня, - возразил Реми, - он не по следовал за нами: у меня есть веские основания полагать, что он принял отчаянное решение, которое касается только его самого.

    - Увы, Реми! Каждому из нас уготована своя доля страданий. Да облегчит господь долю этого несчастного юноши!

    На вздох своей госпожи Реми ответил таким же вздохом, и они молча продолжали путь. Вокруг них тоже царило безмолвие, нарушаемое лишь цоканьем копыт по сухой, звонкой дороге.

    Так прошло два часа.

    Когда путники въезжали в Вильворд, Реми услыхал топот коня, мчавшегося галопом.

    Он остановился, долго вглядывался в даль, но его зоркие глаза тщетно пытались пронизать ночной мрак.

    - Сударыня, - сказал он своей спутнице, - уже светает; примите мой совет: остановимся здесь - лошади устали, да и нам необходимо отдохнуть.

    - Реми, - ответила дама, - вы напрасно стараетесь притвориться передо мной. Вы чем-то встревожены.

    - Да, состоянием вашего здоровья, сударыня: поверь те мне, не по силам женщине такое утомительное путешествие. Я сам едва…

    - Поступайте так, как найдете нужным, - ответила Диана.

    - Так вот, давайте въедем в этот переулок, в конце которого мерцает фонарь, - это знак, по которому узнают гостиницы; поторопитесь, прошу вас.

    - Стало быть, вы что-нибудь услыхали?

    - Да, как будто конский топот. Правда, мне думается, я ошибся, но на всякий случай я чуть задержусь, чтобы удостовериться, обоснованны мои подозрения или нет.

    Диана пришпорила своего коня и направила его в длинный извилистый переулок. Реми дал ей проехать, спешился и отпустил поводья своего коня, который, разумеется, тотчас последовал за конем Дианы.

    Сам Реми притаился за придорожной тумбой и стал ждать.

    Диана постучалась в дверь гостиницы, за которой, по стародавнему фламандскому обычаю, дремала широкоплечая служанка с мощными дланями.

    Служанка тотчас же отперла входную дверь и радушно встретила путешественника или, вернее, путешественницу. Затем она открыла лошадям широкие сводчатые ворота, куда они вбежали, почуяв конюшню.

    - Я жду своего спутника, - сказала Диана, - дайте мне посидеть у огня; я не лягу, пока он не придет.

    Тем временем Реми подстерегал всадника, о присутствии которого его предупредил конский топот на дороге.

    Реми видел, как тот доехал до переулка и, заметив фонарь, замедлил шаг; очевидно, он колебался - продолжать ли ему путь или направиться к гостинице.

    Реми схватился за нож.

    "Да, это он, - сказал себе верный слуга. - Он здесь, в этом краю, он снова следует за нами. Что ему нужно?"

    Всадник скрестил руки на груди; лошадь тяжело дышала, вытягивая шею.

    Он безмолвствовал; нетрудно было угадать, что он спрашивал себя, повернуть ли ему назад, скакать ли вперед или же постучаться в гостиницу.

    - Они поехали дальше, - вполголоса молвил путник. - Что ж, надо ехать!

    И, натянув поводья, он продолжал путь.

    "Завтра, - мысленно решил Реми, - мы поедем другой дорогой".

    Он присоединился к Диане, с нетерпением ожидавшей его.

    - Ну что, - шепотом спросила она, - нас кто-то выслеживает?

    - Никто, я ошибся. На дороге нет никого, кроме нас, вы можете спать совершенно спокойно.

    - О! Мне не спится, Реми, вы это знаете.

    - Так, по крайней мере, поужинайте, сударыня, вы и вчера ничего не ели.

    - Охотно, Реми.

    Снова разбудили несчастную служанку; она отнеслась к этому так же добродушно, как в первый раз; узнав, что от нее требуется, она вынула из буфета окорок ветчины, жареного зайца и варенье. Затем она принесла кувшин пенистого пива. Реми сел за стол рядом со своей госпожой, взял хлеба и не спеша стал есть его, запивая пивом.

    - А мясо? - спросила служанка. - Что ж вы мясо не берете, сударь?

    - Спасибо, дитя мое, не хочу.

    Служанка всплеснула руками, выражая этим изумление, которое ей внушала необычная умеренность незнакомца.

    Сообразив, что в этом жесте служанки есть и некоторая досада, Реми бросил на стол серебряную монету.

    - О господи, - воскликнула служанка, - мне столько не нужно, с вас всего-то следует шесть денье за двоих!

    - Оставьте себеэту монету, милая, - сказала путешественница. - Мы оба, брат и я, едим мало, но вовсе не хотим уменьшить ваш доход.

    - Скажите, дитя мое, - спросил Реми, - есть ли проселочная дорога отсюда в Мехельн?

    - Есть, сударь, но очень плохая; зато… большая дорога очень хороша.

    - Знаю, дитя мое, знаю. Но мне нужно ехать проселочной.

    - Ну что ж… я только хотела вас предупредить, сударь, потому что ваш спутник женщина, и эта дорога для нее будет вдвойне тяжела, особенно сейчас.

    - Почему же, дитя мое?

    - Потому что этой ночью тьма-тьмущая народа из деревень и поселков отправляется в ближайшие окрестности Брюсселя.

    - Кто же переселяется?

    - Да все те, что живут в деревнях, поселках, городках, где нет ни плотин, ни укреплений.

    - Странно все это, - молвил Реми.

    - Мы тоже уедем на рассвете, - продолжала служанка, - из нашего города все уедут. Вчера в одиннадцать часов вечера весь скот по каналам и проселочным дорогам погнали в Брюссель; вот почему на той дороге, о которой я вам сказала, сейчас, наверно, страх сколько набралось лошадей, подвод и людей.

    - Почему же они не идут большой дорогой?

    - Не знаю: таков приказ.

    Реми и его спутница переглянулись.

    - Но мы-то можем ехать проселочной дорогой? Ведь мы держим путь в Мехельн!

    - Думаю, что да, если только вы не предпочтете отправиться, как и все, в Брюссель.

    Реми взглянул на свою спутницу.

    - Нет, нет, мы сейчас же поедем в Мехельн! - воскликнула Диана, вставая.

    Реми еще не расседлал лошадей; он помог своей спутнице вдеть ногу в стремя, затем сам вскочил на коня - и рассвет уже застал их на берегу Диле.

    Опасность, тревожившая Реми, была вполне реальна, так как узнанный им ночью всадник, отъехав на четверть лье от Вильворда и никого не увидав на дороге, убедился, что те, за кем он следовал, остановились в этом городке.

    Он не повернул назад, вероятно, потому, что следить за обоими путниками он старался по возможности незаметно, а улегся в клеверном поле, предварительно поставив своего коня в один из тех глубоких рвов, которыми во Фландрии разграничивают пастбища.

    Благодаря этой уловке он рассчитывал все видеть, сам оставаясь невидимым.