Вновь пришедший принадлежал к числу тех фламандцев-моряков, которых легко узнать по их характерной наружности - квадратной голове, голубым глазам, короткой шее и широким плечам; он вертел в корявых пальцах мокрую шерстяную шапку, его грубая одежда промокла насквозь, с нее стекала вода.

    - Ого-го! Храбрец вернулся вплавь, - сказал незнакомец, останавливая на моряке свой властный взгляд.

    - Да, монсеньер, да, - поспешно подтвердил моряк, - Шельда широка и притом быстра.

    - Говори, Гоэс, говори, - продолжал неизвестный, хорошо знавший, какую милость он оказывал простому человеку, называя его по имени.

    Он правильно рассчитал: с этой минуты к нему одному стал обращаться Гоэс, хотя и был послан другим лицом.

    - Монсеньер, - начал матрос, - я взял самую маленькую свою лодчонку; назвав пароль, я миновал заграждение, образованное на Шельде нашими судами, и добрался до этих проклятых французов… Ах! Простите, монсеньер!

    Гоэс осекся.

    - Полно, полно, - с улыбкой сказал неизвестный, - я француз только наполовину - стало быть, и проклятие поразит меня только наполовину. - И он милостиво кивнул.

    Гоэс продолжал:

    - Так вот, я греб в темноте, обернув весла тряпками, и вдруг услыхал оклик: "Эй вы там, в лодке, чего вам нужно?" Я решил, что этот возглас относится ко мне, и уже хотел было ответить что-нибудь наугад, но тут позади меня крикнули: "Адмиральская шлюпка!"

    Неизвестный посмотрел на командиров, как бы спрашивая: "Что я вам говорил?"

    - В ту же минуту, - продолжал моряк, - я ощутил сильнейший толчок… Моя лодка стала тонуть; вода захлестнула меня с головой, я погрузился в бездонную пучину; но водовороты Шельды признали во мне старого, знакомого, и я снова увидел небо. Тут я догадался, что адмиральская шлюпка, на которой господин де Жуаез возвращался на свою галеру, прошла надо мной. Одному богу ведомо, каким чудом я не был потоплен.

    - Спасибо, смелый мой Гоэс, спасибо, - сказал принц Оранский, счастливый, что его предположения подтвердились. - Ступай и молчи обо всем!

    Он вложил в руку Гоэса туго набитый кошель. Но моряк, по-видимому, дожидался, чтобы неизвестный разрешил ему уйти.

    Неизвестный сделал ему знак, выражавший благоволение, и Гоэс удалился, гораздо более обрадованный милостью неизвестного, нежели щедростью принца Оранского.

    - Ну как, - спросил неизвестный бургомистра, - что вы скажете об этом донесении? Неужели вы думаете, что господин де Жуаез вернулся из лагеря на свою галеру только для того, чтобы мирно провести там ночь?

    - Стало быть, вы обладаете даром предвидения, монсеньер? - воскликнули горожане.

    - Не более, чем монсеньер принц Оранский, который, я уверен, во всем согласен со мной. Главное же - я знаю тех, кто находится на той стороне. - Он рукой указал на польдеры. - Итак, господа, вы должны быть в полной готовности, ибо если вы дадите врагу выгадать время, он атакует вас весьма энергично!

    - Какие у вас предположения, монсеньер, насчет плана действий французов? - спросил бургомистр.

    - Вот что я считаю наиболее вероятным: пехота целиком состоит из католиков и поэтому будет драться отдельно; конница состоит из кальвинистов и тоже будет драться отдельно. Флот подчинен господину де Жуаезу, адмирал недавно прибыл из Парижа и захочет получить свою долю воинской славы. Словом, враг предпримет атаку с трех сторон.

    - Так образуем три отряда, - предложил бургомистр.

    - Образуйте один-единственный отряд, господа, из лучших воинов, какие только у вас есть, остальных назначьте охранять городские укрепления. Затем сделайте энергичную вылазку в момент, когда французы меньше всего этого ожидают. Иначе вы пропали.

    - Что я вам говорил, господа? - воскликнул Молчаливый.

    - Для меня великая честь, - сказал неизвестный, - что, сам того не зная, я оказался одного мнения с лучшим полководцем нашего века.

    Они учтиво поклонились друг другу.

    - Итак, - продолжал неизвестный, - вы яростно атакуете вражескую пехоту и вражескую конницу. И надеюсь, ваши командиры сумеют отбросить осаждающих.

    - А их корабли? - возразил бургомистр. - Теперь дует норд-вест, они прорвутся сквозь наши заграждения и через два часа будут в городе.

    - Да ведь у вас самих в Сент-Мари, на расстояния одного лье отсюда, стоят шесть старых судов и тридцать лодок. Это ваша баррикада, преграждающая Шельду.

    - Да, да, монсеньер, совершенно верно. Откуда вы знаете эти подробности?

    Неизвестный улыбнулся.

    - Как видите, знаю, - ответил он. - Там-то и решится исход битвы.

    - В таком случае, - продолжал бургомистр, - нужно послать нашим храбрым морякам подкрепление.

    - Напротив, вы можете смело располагать четырьмя сотнями людей, которые там находятся; достаточно будет двадцати человек - сообразительных, смелых и преданных.

    Антверпенцы вытаращили глаза.

    - Согласны ли вы, - спросил неизвестный, - ценою потери ваших шести старых кораблей и тридцати ветхих лодок разгромить весь французский флот?

    - Наши корабли и лодки не так уж стары, - сказали, переглядываясь, антверпенцы.

    - Ну что ж, - воскликнул неизвестный, - оцените их, и вам оплатят их стоимость!

    - Монсеньер, - ответил бургомистр, минуту-другую посовещавшись с десятниками и сотниками городского ополчения, - мы купцы, а не знатные господа, нам нужно простить некоторую нерешительность. Однако ради общего блага мы готовы на жертвы. Итак, распоряжайтесь нашими заграждениями так, как вы это находите нужным.

    - Клянусь, монсеньер, - вставил Молчаливый, - вы за десять минут получили от них то, чего я добивался бы полгода.

    - Итак, господа, вот что я сделаю: французы с адмиральской галерой во главе попытаются прорвать ваши заграждения. Я удвою цепи, протянутые поперек реки, но между ними и берегом будет оставлена лазейка, достаточная, чтобы неприятельский флот проскользнул в нее и оказался посреди ваших кораблей и лодок. Тогда двадцать смельчаков, которых я оставил на борту, зацепят французские суда абордажными крюками и подожгут ваши заграждения, предварительно наполненные горючими веществами, сами же быстро уплывут на лодке.

    - Вы слышите, - воскликнул Молчаливый, - французский флот сгорит весь дотла!

    - Да, весь, - подтвердил неизвестный, - кроме того, французы не смогут отступить ни морем, ни польдерами, потому что вы откроете шлюзы Мехельна, Берхема, Льера, Дюффеля и Антверпена. Сначала отброшенные вами, затем преследуемые хлынувшими водами, французы все до единого будут потоплены, истреблены, уничтожены.

    Командиры разразились восторженными криками.

    - Но есть препятствие, - сказал принц Оранский.

    - Какое же, монсеньер? - спросил неизвестный.

    - То, что потребуется целый день, чтобы разослать соответствующие приказания, а в нашем распоряжении - всего один час.

    - Часа достаточно, - заявил тот, кого называли монсеньером.

    - Но кто предупредит флотилию?

    - Она предупреждена.

    - Кем?

    - Мною. Если бы эти господа отказались предоставить ее в мое распоряжение, я бы купил у них все суда.

    - Но Мехельн, Льер, Дюффель?

    - Я проездом побывал в Мехельне и Льере и послал надежного человека в Дюффель. В одиннадцать часов французы будут разбиты, в полночь сгорит флот, в час ночи французы обратятся в бегство, в два часа будут открыты плотины. Вся равнина превратится в бушующий океан, который, правда, поглотит дома, поля, леса, селенья, но в то же время, повторяю, уничтожит и французов.

    Эти слова были встречены молчанием, выражавшим восторг, граничивший с ужасом; затем фламандцы принялись шумно рукоплескать.

    Принц Оранский подошел к неизвестному, протянул ему руку и сказал:

    - Итак, монсеньер, с нашей стороны все готово?

    - Все, - ответил неизвестный, - но я думаю, что у французов тоже все готово. Глядите!

    Он указал пальцем на военного, только что приподнявшего ковровую завесу.

    - Монсеньер и господа, - доложил офицер, - нам дали знать, что французы выступили из лагеря и приближаются к городу.

    - К оружию! - воскликнул бургомистр.

    - К оружию! - повторили все присутствующие.

    Неизвестный остановил их.

    - Одну минуту, господа, - сказал он своим низким, повелительным голосом, - я должен дать вам последнее и самое важное указание…

    - Говорите! Говорите! - в один голос воскликнули все.

    - Французы будут застигнуты врасплох, следовательно, произойдет не битва, даже не отступление, а бегство. Чтобы успешно преследовать их, нужно быть налегке. Скиньте ваши латы! Черт возьми!.. Из-за этих лат, которые сковывают ваши движения, вы проиграли все те битвы, которые должны были выиграть!

    И неизвестный указал на свою широкую грудь, прикрытую только кожаной курткой.

    - Мы все вместе будем в бою, господа командиры, - продолжал неизвестный, - а пока ступайте на площадь перед Ратушей; там вы найдете всех ваших людей в боевом порядке. Мы придем туда вслед за вами.

    - Благодарю вас, монсеньер, - сказал принц Оранский неизвестному, - вы разом спасли и Бельгию и Голландию.

    - Я тронут вашими словами, принц, - ответил неизвестный.

    - Но согласитесь ли вы, монсеньер, обнажить шпагу против французов? - спросил Вильгельм Оранский.

    - Я постараюсь сражаться против гугенотов, - ответил неизвестный с улыбкой.

    В ту минуту, когда городской совет в полном составе выходил из Ратуши, со всех сторон раздались грозные крики, казалось заполнившие город.

    Одновременно загрохотала артиллерия.

    Орудийный огонь явился неожиданностью для французов, предпринявших свой ночной поход в полной уверенности, что они застигнут врасплох уснувший город.

    Пушки антверпенских укреплений палили непрерывно, но в темноте действие их было ничтожно; французы продолжали свой путь молча, с той пылкой отвагой, которую они всегда проявляли в наступлении.

    Но вдруг распахнулись все городские ворота, и из них выбежали вооруженные люди, движимые, в противоположность французам, не стремительной горячностью, а какой-то мрачной одержимостью.

    Это фламандцы двинулись на врага сомкнутыми рядами, поверх которых продолжала греметь артиллерия.

    Тотчас же завязывается бой: дерутся с остервенением, сабля лязгает о нож, пика скрещивается с лезвием кинжала; огоньки, вспыхивающие при каждом выстреле из аркебуза или пистолета, освещают лица, обагренные кровью.

    В ту же минуту со стороны Сент-Мари доносятся один за другим оглушительные взрывы, и над городом, словно огненный сноп, вздымается огромное зарево. Там наступает Жуаез: ему поручено произвести диверсию - прорвать заграждение, обороняющее Шельду, а затем проникнуть со своим флотом в самое сердце города.

    Во всяком случае, французы сильно надеются на это.

    Но дело оборачивается иначе.

    Снявшись с якоря, Жуаез на своей адмиральской галере, шедшей во главе французского флота, плыл по ветру, гнавшему суда вперед против течения. Все было подготовлено к битве: моряки Жуаеза, вооруженные абордажными саблями, построились на корме; канониры с зажженными фитилями не отходили от орудий; марсовые с ручными бомбами гнездились на мачтах и, наконец, отборные матросы, снабженные топорами, готовились ринуться на палубы вражеских судов.

    Семь кораблей Жуаеза, построенные в виде клина, острием которого служила адмиральская галера, казались скоплением исполинских призраков, беззвучно скользивших по воде. Молодой адмирал, облаченный в роскошную броню, занял место старшего лейтенанта и, склонясь над бушпритом, пытался пронизать взором ночную мглу.

    Вскоре во мраке смутно обрисовалось заграждение: оно казалось покинутым, пустынным; но в этой коварной стране такое безлюдье вызывало безотчетный страх, тем более что еще ни разу до слуха французов не донесся оклик: "Кто идет?"

    Матросы усматривали в этом молчании лишь небрежность, радовавшую их; адмирал, более дальновидный, чуял какую-то хитрость, пугавшую его.

    Наконец нос адмиральской галеры врезался в центр заграждения и заставил податься всю эту подвижную массу, отдельные части которой, скрепленные между собой цепями, уступили нажиму, но не разъединились.

    В ту минуту, когда морякам с топорами был дан приказ ринуться на вражеские суда, чтобы разнять заграждения, множество абордажных крюков, брошенных невидимыми руками, вцепились в снасти французских кораблей.

    Фламандцы предвосхитили маневр, задуманный французами.

    Жуаез вообразил, что враги вызывают его на решительный бой. Он принял вызов. Абордажные крюки, брошенные с его стороны, накрепко соединили вражеские суда с французскими. Затем, выхватив из рук какого-то матроса топор, он с криком: "На абордаж! На абордаж!" - первым вскочил на ближайший неприятельский корабль.

    Офицеры и матросы ринулись за ним, издавая тот же клич; но ничей голос не прозвучал в ответ, никто не воспротивился их вторжению. Они увидели только, как три лодки, полные людей, быстро удалились, сильными взмахами весел рассекая воду.

    Французы в недоумении стояли на кораблях, захваченных ими без боя.

    Вдруг Жуаез услыхал у себя под ногами смутный гул, и в воздухе запахло серой.

    Страшная мысль молнией пронзила его; он подбежал к люку и поднял крышку - внутренняя часть судна пылала.

    В ту же минуту по всей линии пронесся крик: "На корабли! Назад, на корабли!"

    Жуаез, вскочивший на вражеский корабль первым, покинул его последним.

    Едва он успел ступить на борт своей галеры, как огонь забушевал на палубе корабля, оставленного им минуту назад.

    Словно извергаемое множеством вулканов, вырывалось отовсюду пламя, каждая лодка, каждая шлюпка, каждое судно были кратерами; французские корабли, более крупные, высились будто над огненной пучиной.

    Тотчас был дан приказ обрубить канаты, разбить цепи, снять абордажные крюки; матросы взбирались по снастям с проворством людей, убежденных, что в быстроте - спасение их жизни.

    Вдруг разом прогремели двадцать взрывов; французские суда задрожали до самого основания, недра их затрещали.

    То гремели пушки, защищавшие подвижную плотину; заряженные неприятелем до отказа и затем покинутые, они разрывались сами собой.

    Подобно исполинским змеям, багровые языки пламени издымались вдоль мачт, обвивались вокруг рей, лизали обшитые медью борта французских судов.

    Жуаез, невозмутимо стоявший посреди моря огня и властным голосом отдававший приказания, напоминал в своей роскошной броне сказочную саламандру.

    Но вскоре взрывы стали еще более мощными, еще более разрушительными; уже не пушки гремели, разлетаясь на тысячи кусков, - то загорались крюйт-камеры, то взрывались сами суда.

    Пока Жуаез надеялся разорвать смертоносные узы, соединявшие его с неприятелем, он боролся изо всех сил; но теперь всякая надежда на успех исчезла; огонь перекинулся на французские суда, и всякий раз, когда взрывался неприятельский корабль, на палубу адмиральской галеры изливался огненный дождь.

    Взрываясь, антверпенские суда прорвали заграждения, но французские суда уже не могли продолжать путь - сами охваченные пламенем, они носились по воле волн, плача за собой жалкие обломки вражеского брандера, обхватившего их своими огненными щупальцами.

    Жуаез понял, что дольше бороться бессмысленно; он дал приказ спустить лодки и плыть к левому берегу.

    Пока весь экипаж до последнего матроса не разместился в лодках, Жуаез оставался на палубе. Но едва он успел достичь берега, как адмиральская галера взорвалась, ярко осветив с одной стороны очертания города, с другой - водный простор.

    Тем временем крепостная артиллерия умолкла - не потому, что битва стала менее жаркой, а, напротив, потому, что фламандцы и французы теперь дрались грудь с грудью и уже невозможно было, метя в одних, не попадать в других.

    Кальвинистская конница атакует в свой черед и делает чудеса: шпагами своих всадников она разверзает ряды фламандцев, топчет их копытами своих лошадей; но раненыевраги тесаками вспарывают лошадям брюхо.

    Несмотря на эту блистательную кавалерийскую атаку, во французских рядах происходит замешательство, ибо из всех городских ворот непрестанно выходят свежие батальоны, немедленно атакующие армию герцога Анжуйского.

    Вдруг почти у самых стен города раздаются крики: "Анжу! Анжу! Франция!" - и ужасающий натиск заставляет дрогнуть фламандцев.

    Этот перелом произведен адмиралом Жуаезом: полторы тысячи матросов, вооруженных топорами и тесаками, под его предводительством внезапно обрушиваются на врага; они должны отомстить за свой объятый пламенем флот и за две сотни своих товарищей, сгоревших или утонувших.

    Отряд фламандцев, на который напал Жуаез, был истреблен, словно горстка зернышек стаей птиц.

    Опьяненные первым успехом, моряки продолжали наступать.

    Принцу Анжуйскому пожар флота явился в виде дальнего зарева. Слыша пушечные выстрелы и грохот взрывавшихся кораблей, он полагал, что идет жестокий бой, который, естественно, кончится победой Жуаеза; разве можно было предположить, что несколько фламандских кораблей победят французский флот!

    Он с минуты на минуту ждал донесения о произведенной Жуаезом диверсии, как вдруг ему сообщили, что французский флот уничтожен, а Жуаез со своими моряками врезался в гущу фламандского войска.