Я не выдержал бы, если бы не работа. Я зарываюсь в нее по уши. И работаю долго - иногда по восемь-девять часов не вставая. И так каждый день, включая воскресенье. Отнюдь не все предназначается для печати - многое меня совершенно не удовлетворяет; 50 000 слов за прошлый год. Это из-за ощущения мертвенности, которое владеет мной со времени смерти Сюзи. Но недавно я занялся новым для меня делом - драматургией, - и оно меня совсем захватило. Не знаю, получится ли у меня пьеса, которую можно будет сыграть, но я все равно напишу их не меньше полдюжины. Боже мой, я даже не подозревал, что это такое интересное занятие. Я напишу двадцать пьес, которые нельзя будет играть! Едва только я по-настоящему втягиваюсь в работу, как прихожу и превосходнейшее расположение духа. Разумеется, во многом эта веселая резвость объясняется тем, что я уже завидел землю, - я имею в виду долги Уэбстера и К*. (Это между нами.) Мы экономили, как могли, урезывая себя во всем, и теперь нет ни одного бесспорного векселя, который мы не могли бы оплатить. Я сделал пометку "между нами" потому, что объявить о моей платежеспособности могут только наши друзья, занимающиеся этим делом в Нью-Йорке, когда и если сочтут нужным. Есть только две претензии, которые я оспариваю и с которыми хотел бы ознакомиться лично, прежде чем выплатить требуемую сумму, - впрочем, не очень большую. Обе вместе составляют всего 12 500 долларов. Надеюсь, вам никогда не придется нести ношу вроде той, которая была взвалена на мои плечи три года назад. Но при всем при том выплата долгов - истинное удовольствие, и мне приходит в голову, что ради него, пожалуй, стоило пережить все это. Миссис Клеменс это доставляет просто наслаждение, а девочки ни разу не пожаловались на необходимость экономить.
Мы все шлем вам и вашим наш сердечный привет.
Марк.
59
У. Д. ГОУЭЛСУ
Калътенлейтгебен под Веной, 16 августа 1808 г.
Дорогой Гоуэлс!
Ваше письмо пришло вчера. Тут я сообразил, что мог бы заранее знать (благодаря телепатии) о его отправке. Ведь недели две назад, когда пришел "Еженедельник", где имеется столь лестное упоминание обо мне, я проникся сильнейшим желанием написать вам; и это письмо потихонечку писалось весь тот день, пока я занимался своей работой. Но на другой день я тоже не смог оторваться от работы - и так далее, и так далее, - и в результате это письмо так и не было написано черным по белому. Но теперь я знаю, что примерно в те же дни вы писали свое письмо, и, следовательно, часть моего побуждения передалась вам через Атлантический океан благодаря телепатии. В 1876 году,- а может быть, в 1875, - я написал повесть в 40 000 слов, озаглавленную "Саймон Уилер", развязка которой строилась на том, что казнь была предотвращена благодаря показаниям, полученным из другого полушария с помощью телепатии. У меня там множество людей, рассеянных по всему земному шару, носили в кармане нечто вроде пуговицы гипнотизера, сделанной из различных металлов, и когда они хотели поговорить друг с другом, они нажимали на нее или делали что-то в том же роде, - я точно не помню, - и связь устанавливалась немедленно. Я не кончил этой повести, хотя и начинал несколько раз переписывать ее по новому плану, потратив на нее в общей сложности 70 ООО слов, а затем отказался от тщетных усилий и бросил ее совсем.
Все предыдущее служит лишь вступлением к следующей мысли: будет время, когда люди действительно научатся говорить друг с другом из самых различных мест земли при помощи телепатии, - и это будет не просто внушение, оно будет облекаться в слова. Перспектива как будто ужасная, но только как будто, ибо на высших ступенях цивилизации всякая чувствительность (я чуть было не написал "чувство") вскоре выматериализуется из людских организмов наряду с уже идущей на убыль "духовностью"; и таким образом, когда будет вызван человек, не желающий беседовать, он, как те визитеры, о которых вы упомянули, "не соблаговолит", после чего его откровенно обругают и отключат.
Есть ли неудача неприятнее той, когда начинаешь литературное произведение не так, как надо? Снова и снова принимаешься за него все с тем же результатом, причем ясно сознаешь, что существует правильный путь, и если только суметь его найти, повествование без всяких усилий, словно само польется из-под пера, - единственный правильный путь для тебя, а все остальные возможны лишь для других, для тех, кто к ним привычен или просто талантливей тебя; со мной подобное случалось неисчислимое количество раз (и, может быть, только со мной; во всяком случае, будем надеяться, что это так). Прошлым летом я начал не так шестнадцать произведений, три книги и тринадцать журнальных статей и сумел успешно завершить только две крохотные вещицы на 1500 слов, вместе взятые; только это из бесчисленных стоп и кип весьма пухлых рукописей и то ценой шестинедельного напряженного труда. Я мог бы завершить все эти произведения, если бы заставил себя не менее десятка раз переписать их по новому плану. Но они не стоят того, чтобы с ними возиться, за исключением одного рассказа, который я по неправильному плану набросал в Париже три-четыре года тому назад, о чем и сообщил вам под секретом, когда мы виделись в Нью-Йорке, - об этом рассказе знаете только вы и миссис Клеменс; я собирался назвать его "Что же было сном?".
Неделю тому назад я просмотрел рукопись в 10 000 слов и убедился, что подобное построение совершенно невозможно - для меня; но тут мне в голову пришел новый план, и рассказ сразу же полился из-под пера легко и уверенно. Кажется, я, наконец, напал на верный путь. Я уже написал около 12 000 слов, и миссис Клеменс его одобрила, - а она чрезвычайно взыскательный критик. Я почти уверен, что первая его половина (а может быть, даже две трети) будет юмористической, тогда как по прежнему плану он весь, исключая три первые главы, должен был быть трагедией, и к тому же почти непереносимой. Мне кажется, я смогу довольно долго продержать читателя в неведении о том, что ему уготована трагическая ловушка. По теперешнему плану я мог бы создать не одну, а шестнадцать книг, и это было бы одно удовольствие; однако я откажу себе в нем и ограничусь только этим рассказом. Если вы осенью увидите в каком-нибудь журнале небольшую вещицу, озаглавленную. "Моя платоническая возлюбленная" (она написана три недели тому назад), то помните: речь идет не о ней. Хотя, пожалуй, она явилась исходной точкой.
Я считаю, что все эти сугубо личные откровения для вас очень интересны, и, пожалуйста, не утверждайте обратного.
Сегодня днем мы отбываем в Ишгль, где оставим наш багаж, а затем десять дней будем путешествовать по озерам и горам, чтобы миссис Клеменс могла отдохнуть от хозяйства. Я надеюсь, что урывками сумею работать, хотя твердо в этом не уверен. Но ведь вы это умеете, так почему вы должны думать, что у меня ничего не выйдет?
60
УИЛЬЯМУ СТЕДУ
Вена, 9 января 1899 г.
Дорогой мистер Стед!
Царь готов разоружиться, я готов разоружиться. Соберите всех остальных - теперь это будет не так уж трудно,
Марк Твен.
61
УИЛЬЯМУ СТЕДУ
Вена, 9 января 1899 г.
Дорогой мистер Стед!
Мир путем принуждения. Эта идея кажется мне более разумной. Мир путем убеждения - звучит очень приятно, но, мне кажется, осуществить его нам не удастся. Сперва пришлось бы укротить всю человеческую породу, а история показывает, что это невозможно. Нельзя ли сокращать вооружения понемногу - пропорционально - по взаимному согласию держав? Не можем ли мы добиться того, чтобы четыре великие державы согласились уменьшать свои вооруженные силы на десять процентов в год и принудили бы остальных следовать их примеру? Ведь, разумеется, нельзя ожидать, чтобы все государства проявили благоразумно одновременно. Такие попытки уже делались. Мы же не собираемся пытаться мирно убедить их всех принять этот план? И в противном случае мне придется лишить вас своей влиятельной поддержки, ибо по деловым соображениям я должен сохранять видимость того, что нахожусь в здравом рассудке. Четырех держав будет вполне достаточно, если их удастся заставить идти в одной упряжке. Они могут обеспечить мир путем принуждения, а мир без принуждении противоречит законам природы и потому неосуществим. Скользящая шкала десятипроцентного сокращения выглядит довольно практичной, и я готов испробовать ее, если остальные три державы тоже согласятся. Я убежден, что современные вооружения во много раз больше, чем требуется как для мира, так и для войны. Возьмем, к примеру, войну. Предположим, обстоятельства потребуют второго Ватерлоо, которое приведет к тому же, к чему привело первое: разрешит основные противоречия и установит мир. Скажем наугад, что в Ватерлоо принимало участие 400 000 человек (точные цифры я забыл). За пять часов на поле боя осталось 50 000 убитых и раненых. Это продолжалось так утомительно долго, потому что тогдашнее огнестрельное оружие позволяло делать всего два-три выстрела в минуту. Но мы теперь проделали бы эту работу так, как она была проделана под Омдурманом, - с помощью скорострельных пушек, выпускающих 600 снарядов в минуту. Пушку обслуживают четыре человека - так, кажется? Полтораста выстрелов на человека в минуту. Таким образом, в одном современном солдате заключено еще 149, сражавшихся под Ватерлоо. Следовательно, мы можем теперь из каждых 150 солдат, оставив одного на службе, остальных 149 распустить по домам и все-таки устроить Ватерлоо не хуже того, которое было устроено восемьдесят пять лет тому назад. Мы можем теперь проделать с 2800 солдат ту же благотворную работу, на которую тогда потребовалось 400 000. Из этого количества союзники взяли бы себе 1400, остальные 1400 отдали бы Наполеону, а затем, взгрели бы его хорошенько.
А что мы видим в действительности? Во время войны Германия, Россия и Франция могут выставить в общей сложности восемь миллионов солдат. Каждый из них по приносимой им пользе и по способности убивать равен 149 солдатам времен Ватерлоо. А вместе они составляют 350 миллионов таких солдат, но в настоящее время на всей планете не наберется столько взрослых мужчин. И вот налицо отдающий безумием факт: хотя эти три страны могли бы вооружить 18 000 человек современным оружием, приравняв их тем самым к трем миллионам солдат наполеоновской эпохи, и совершить с их помощью все необходимые военные действия, они выбрасывают на ветер деньги, силы и энергию своего населения и призывают в армию 349 982 000 лишних эквивалентов солдата Ватерлоо, которые им совершенно не нужны, - в чем они легко убедились бы, если бы бросили пить и занялись некоторыми подсчетами.
Вечный мир, мне кажется, невозможен ни при каких условиях, но я надеюсь, что постепенно нам удастся свести вооруженные силы Европы до надлежащего числа - до 20 000 человек, соответствующим образом вооруженных. Тогда нам будет обеспечено столько мира, сколько мы пожелаем, да и война будет всем по средствам.
P. S. В присланной мной статье цифры неверны - не 350 миллионов, а 450 миллионов; не 349 982 000, а 449 982 000; кроме того, разумеется, неверно утверждение, что общее количество солдат лишь несколько превышает численность населения земного шара, - на самом деле оно превышает его в полтора раза.
62
У. Д. ГОУЭЛСУ
Вена, Пойер Маркт, в, 2 апреля 1S99 г.
Дорогой Гоуэлс!
С нетерпением жду апрельского номера "Харперс мэгезин", который должен вот-вот прийти, - с нетерпением и с огромным интересом. В вашем возрасте вы могли бы уже устать от жизни и утратить интерес к ней, но о вас этого никак не скажешь. Вы пишете с прежней тонкостью, прелестью, силой, проникновением и совершенством. Но знаю, как нам это удается,- не знаю, но подозреваю. Я подозреваю, что для вас жизнь человеческая еще овеяна благородством, а Человек - не просто шутка, скверная шутка, самая скверная из всех, когда либо сшученных. С тех пор как я написал в прошлом году свою библию, - миссис Клеменс питает к ней величайшее отвращение, содрогается при одном упоминании о ней, отказалась выслушать вторую ее половину и не разрешает мне опубликовать ни одной главы, - так вот, с тех пор Человек больше не представляется мне существом, достойным уважения, и я перестал им гордиться и не могу больше писать о нем весело или с похвалой. Не могу - и не собираюсь. Я не брошу литературную работу, потому что она - мое лучшее развлечение, но печататься почти не буду (ибо у меня нет большего желания быть оскальпированным, чем у всякого другого).
5 апреля. - "Харперс" пришел: я побывал в Лейпциге с вашими путешественниками, а затем отправился в Карлсбад и видел столкновение миссис Марч со свиньей, которая жевала зубочистку и обладала всеми прочими милыми манерами. Но тут Джин отобрала у меня журнал.
Это игра воображения или... Во всяком случае, мне кажется, я улавливаю смутные и мимолетные проблески чего-то, - как мне мерещится - возрастной усталости: равнодушие к тому, что когда-то представлялось необычайно интересным; безвкусная бурда, которая когда-то была шампанским; дорожная скука - тайные вздохи под маской обращенной к публике улыбки: "какого черта меня сюда занесло".
А может быть, вы сделали это сознательно. Может быть, вы и хотели, чтобы читатель почувствовал именно это и решил, что сделал открытие не хуже Колумба. В таком случае вам это удалось, удалось в совершенстве. Свою последнюю книгу путешествий я писал... в аду; но я старался сделать вид, насколько хватало сил, что это прогулка по райскому саду. Когда-нибудь я перечту ее, и если эта притворная веселость обманет меня, я поверю, что она обманула и читателя. Как отвратительно было мне это кругосветное путешествие-все, за исключением моря и Индии!
Вечер. Мой хвост уныло свисает до самой земли. Я считал себя недюжинным финансистом - и похвастал этим перед вами. Теперь я уже не хвастаю. Акции, которые я продал с такой прибылью в начале января, продолжали непрерывно повышаться и теперь стоят на 60 000 долларов больше, чем тогда, когда я их продал. Я чувствую себя так, словно тратил по 20 000 долларов и месяц, и меня мучает совесть из-за такого безумного н неприличного мотовства.
На прошлой неделе, когда я с моими собирался в Будапешт, где должен был прочесть лекцию и произнести речь на банкете, пришла телеграмма из Лондона: одна из нью-йоркских газет просила меня прислать им текст моей речи. И я (это абсолютно между нами) послал ее. А потом я произнес не эту речь, а совсем другую, подсказанную вступительными словами лица, представившего меня гостям. Если первая речь была- таки передана по телеграфу и опубликована, - пожалуйста, некому не говорите, что она вовсе не была произнесена.
Это был чудесный вечер, а венгры оказались совершенно очаровательными людьми. Мы провели там неделю, и нам было очень хорошо. На вышеупомянутом банкете один из их лучших ораторов произнес чрезвычайно изящный, остроумный, элегантный и восхитительный спич; я был в совершеннейшем восторге, хотя и слова не понял, - он говорил по-венгерски. Но с каким несравненным искусством!
Все они замечательно знают английский язык; публика на моей лекции (одни венгры) понимала меня превосходно - судя по реакции. Англиканский священник сказал мне, что среди его прихожанок насчитывается сто пятьдесят английских девушек, которые живут тем, что преподают свой родной язык, и что помимо этих есть еще много других.
За шестьдесят центов в неделю вам каждое утро сообщают по телефону последние известия, а в полдень – биржевые курсы; затем в течение трех часов вас учат трем иностранным языкам; затем вам читают последние телеграммы; а вечером вы слушаете оперы и концерты. Разумеется, даже приказчики, белошвейки, чистильщики сапог и прочие пользуются этими услугами.
(Поправка: миссис Клеменс говорит, что плата - шестьдесят центов в месяц.)
Я возвращаюсь к дням моей молодости: в прошлую субботу я на одном банкете произнес четыре спича. И я побывал на множестве футбольных матчей.
Ко мне прибегала Джин, интересовавшаяся кандидатами и "Бессмертные" ("Литерачюр" от 24 марта),- в надежде, я полагаю, что наконец-то она увидит мое имя первым, а ваше - вторым; и если она действительно лелеяла подобные честолюбивые мечты, то ей пришлось разочароваться в третий раз; надеюсь, что и впредь они не сбудутся, ибо вы занимаете место, принадлежащее вам по праву. Она расспрашивала меня, кто участвует в этих выборах, но я ничего ей не смог ответить. Так же, как и на вопрос, когда будет проведен последний, решающий тур.
Я только что кончил читать утреннюю газету. Я читаю ее каждое утро, хотя и знаю, что найду в ней лишь отражение тех пороков, низости, лицемерия и жестокости, которые составляют нашу цивилизацию и побуждают меня весь остальной день взывать к господу о покарании всего рода человеческого. Мои молитвы пока еще не услышаны, но я не отчаиваюсь.
После чая, с которого я сбежал (шшш!). - О американская девица, путешествующая по Европе! Чаще всего это нечто вполне приемлемое, но порою - ужас. Та, с которой я расстался минуту тому назад, - девятнадцать лет, пухлая физиономия, пронзительный голос, развязные манеры, самодовольство господне, и ко всему этому нелепый смущенный смешок, то и дело прерывавший ее болтовню без всякого на то основания, - ничего смешного она не говорила. "Уж наверно, вам столько народу твердило, какое удовольствие - хи-хи - им доставила глава о немецком языке, что мне не стоит повторяться, - хи-хи-хи. Я проводила каникулы в России, видела Толстого: он сказал..." А я сидел и содрогался.
12 апреля. - Приходила Джин с номером "Литерачюр" и жаловалась, что я опять оказался после вас в священном списке десяти избранников; она, видимо, огорчается и никак не может этого понять. Но я объяснил ей, что вы же там, на поле боя, непосредственно в кабине для голосования, ведете предвыборную борьбу, - а это в подобных случаях имеет огромное значение.
13. Мы с миссис Клеменс побывали на художественной выставке. Цель изобразительных искусств, по-видимому, - пресмыкаться перед монархами и всевозможными образчиками проклятого племени попов.
Всегда ваш
Марк.
63
У. Д. ГОУЭЛСУ
12 мая 1899 г.
Дорогой Гоуэлс!