– Первые годы я здесь занимался разведкой, – сказал он. – Искал воду, резервуары с топливом, всякое такое. Работал в библиотеках, в архивах…
Он прислонился к стене и говорил с закрытыми глазами. Из дома, чуть шатаясь, вышла Галя. В руках у нее было полотенце, она все терла, терла им ладони.
– Я читал старый дневник, – сказал Арсен. – Какого-то умного мужика из предыдущего этапа Эксперимента. Тетрадь в линейку. Синяя. Там было про народные волнения. Про павианов. А еще – про "главную тайну Города", про то, что мы все бессмертны. И сколько бы мы тут ни прожили – пять минут или пятьдесят лет, как бы ни умерли – от сердечного приступа или от нападения дикого зверя, мы возвращаемся назад, в ту минуту своей жизни, когда сказали Наставнику "да". И время выходит на новый круг. Откуда пришел Кун?
– Из плохой жизни, – ответил Бен. – Хотя кто тут из хорошей-то… В девяносто седьмом Гонконг вернули Китаю, туда все бедняки деревенские на заработки бросились. Набивались в комнатушки крохотные, жили, как в электричке. Спали чуть ли не вповалку. Кун уже сломаться был готов – запутался совсем, заработался. С них семь потов гнали за гроши. И вот он сюда, в Город… А теперь, думаешь, обратно?
Галя шагнула во двор мимо Арсена. Посмотрела на небо, на белесую монету солнца, уже тусклеющего перед выключением.
– Какая разница, что ждет за смертью здесь, в Эксперименте? – сказала она и всем, и никому. – Что за гробом не конец, а другая жизнь – про то нам попы и раввины веками долдонили. И что ж, от этого кому-то умирать не больно и не страшно? Или тем, кто остается, легче, если расставание все равно – навсегда?
Она плюнула в пыль. Глаза у нее были сухие. Бен подошел, обнял ее за плечи. Они стояли, опершись друг на друга, крепкие, как земля.
– Тоже мне, тайна Города. Смерть есть смерть. Дорога в один конец. На вот, Арсен, – Галя протянула ему тот же острый, досуха вытертый полотенцем узкий нож. – Иди делай свое "не навреди". Вскрывай. Хотя я уже знаю, что ты там найдешь. Эти суки крылатые пару месяцев назад появились. Близко мы не видели, только издалека.
– Они на вид как гибрид ос-наездников и летучих мышей, – объяснил Бен. – Здоровые – с овчарку. Обездвиживают ядом – краснухи вот совсем двигаться не могут, люди, видать, с трудом. Личинки откладывают. Твари… – Он со свистом выдохнул сквозь сжатые зубы.
– Двух лучших краснух у нас утащили, – сказала Галя. – Гену и Чубакку. Кун их искать отправился еще вчера…
Она обреченно махнула рукой. Арсен взял нож и пошел в дом. Галя кивнула Аните и повела ее в летнюю кухню, чтобы молча, не чокаясь, пить мутный, ужасно горький самогон – Анита даже не хотела спрашивать из чего.
– Ох как тяжело-то. – Галя склонилась над серой скатертью, уставившись на свои руки. – А ты вот, Бен, что самое ужасное в жизни сделал?
Бен был уже совсем пьян. Он сидел очень прямо и смотрел перед собою стеклянными глазами.
– Птицеферму поджег, – сказал он медленно. – Сосед-фермер у меня контракт увел на окорочка и на муку костную. Меня аж трясло от злости. Поджег. Ночью. А у него там сын в подсобке ночевал. С родителями разругался, решил домой не показываться, лег на мешки с кормом и уснул.
– Сгорел? – в ужасе спросила Анита.
– Не весь, – ответил Бен и налил себе еще. – Ногу обжег. И лицо чуть-чуть.
Он замолк и выпил.
– А я сбила мальчишку, – неожиданно для себя сказала Анита. – Мы диплом обмывали, я коньяку напилась, за руль села. Разогналась по проспекту, и тут телефон зазвонил. я раз – за ним потянулась, секунда всего, потом раз – и руль не выкрутить, а меня на тротуар выносит. Пацан стоит, смотрит. Еще секунда – и все…
Она выпила горькую, горькую рюмку. Легче ей не становилось. Никому за столом не становилось.
– Так ты это… из тюрьмы сюда? – спросила Галя.
– Домашний арест, – сказала Анита, чувствуя, как загораются щеки. – У меня мама… прокурор городской.
– А, понятно, – сказала Галя. Анита смотрела в стол.
Вошел Арсен, в наглухо застегнутой куртке и с ружьем.
– Анита, нам пора, – сказал он. – Нужно побыстрее добраться до города и собрать отряд. У нас очень мало времени. Личинки нужно уничтожить до того, как они вылупятся. Взрослых особей – перестрелять. Иначе это действительно будет концом Эксперимента. По крайней мере этой его стадии.
– В ночь поедете? – мрачно спросил Бен. – Они и в темноте летают.
– По-над обрывом поедем, в объезд, – сказал Арсен. – Один хрен ночевать придется, за день до города не добраться.
Он вздохнул, почесал в затылке.
– Личинка у меня на телеге, в мешок замотанная. Будете смотреть?
Галя покачала головой, прикрыла глаза. Бен поколебался, но тоже отказался.
– Кун… готов, – сказал Арсен. – Шить было нечем, я мешком замотал. Одеть надо.
Галя встала из-за стола, не качаясь. Коротко обняла Арсена, кивнула Аните.
– Пойдем, Бен, – сказала она. – Пойдем прощаться. Могилу надо под липой выкопать, пока свет есть.
– Смотрите там, – сказал Бен. – Мы Куна похороним – и тоже поедем по болотам, наших предупреждать. Мы бы, может, и без вас справились, да осторожные же все, свои фермы не оставят, нам общей силой трудно выдвинуться. Ну а если не пришлете отряд, тогда уж сами…
Анита тоже поднялась, но самогон оказался коварным, ноги у нее задрожали, Арсен ее подхватил, чтоб не упала.
Потом ее долго тошнило у телеги, когда она увидела, как небольшой сверток из мешковины, приткнутый в угол и пахнущий кровью, чуть заметно пошевелился.
– Я скучаю по звездам, – сказал Арсен, когда они лежали ночью на сене и смотрели в темное небо. В болотах вокруг что-то слабо мерцало голубоватой, призрачной люминесценцией, и беззвездное небо казалось по контрасту еще более черным, нависало над ними распахнутой кромешной бездной. – Хоть это и банальность, но на звезды смотреть – это как будто немножко молиться, мечтать о высоком. я вот, комсомолец, всегда молился бесконечности, которую люди когда-нибудь покорят и познают. Мы полетим сквозь пустоту космоса и посеем свои семена. И они взойдут на других планетах. Тут этого нет. И мне кажется, что я заперт в этом безмирье и безвременье. Иногда – как в надежном укрытии, иногда – как в душной кладовке, но заперт.
– А я скучаю по морю, – сказала Анита. – Оно такое огромное, мощное. То спокойное, то грозное. Мы все вышли из моря. Внутри мы все – море. По любому морю можно уплыть в любое другое. Кроме Аральского, – добавила она, подумав. – И можно перестать плыть, как только надоест или устанешь. И просто уйти в глубину…
– Не переставай плыть, – сказал Арсен. – Никогда нельзя переставать.
Он вздохнул.
– Поспать бы. Но опасно, да я и не усну, наверное.
Через минуту он уже спал, глубоко, беззвучно, как ребенок. Анита положила ружье себе на колени, села на край телеги.
Буца, привязанная к оглобле, покосилась на нее, переступила копытами, фыркнула. Мешок с личинкой был под телегой и очень ее нервировал. Аните и самой было неспокойно представлять, как неведомая гадость вылезает из мешка, и подкрадывается снизу, хоть Арсен и сказал, что она не успела развиться и уже сдохла.
– Ты стрелять-то умеешь? – спросил тихий голос. Анита дернулась всем телом, поворачиваясь, упираясь взглядом в невысокую полноватую фигуру, будто вырезанную из черного картона на фоне слабого свечения болота.
Наставник.
– Вы упали, – сказала она, думая, что спит.
Наставник зажег спичку, поднял ее к лицу. Анита увидела, что он улыбается.
– Иногда когда ты упал до самого низа – тогда и начинается верх, – сказал он. – И только так ты можешь вернуться к тем, кому ты нужен.
– У кольца нет конца, – прошептала Анита, глядя в небо.
– Да, – сказал Наставник. Спичка догорела, теперь он был только голосом в темноте, тенью темнее других теней. – Нет дна у совести. Нет предела у любви. Нет конца у дороги. Спи, Анита. Сапыги сегодня не нападут.
Она ощутила на волосах его мягкую руку.
– Сапыги? – спросила она. – Так они называются? Откуда они? Зачем вы с нами так? Что эти сапыги должны показать? Почему в мире все так жестоко? С нашим все понятно, но этот-то ваш, тут необязательно, зачем же вы?
Никого, кроме лошади, не было рядом. Анита вытерла слезы, легла в сено рядом с Арсеном и тут же уснула.
– Сапыги, значит? – говорил Арсен, подбадривая Буцу щелчком поводьев. Она недовольно мотнула хвостом, но пошла быстрее. – Вот, значит, какая у нас следующая фаза Эксперимента.
Дорога шла у самого Обрыва, на безопасном расстоянии – шагов двадцать, но у Аниты сердце все равно замирало. Поверхность была вся в выбоинах, телегу сильно трясло от скорости, Анита измучилась.
– К вечеру доедем, – сказал Арсен, мельком взглянув на солнце. – Потерпи.
Но они не доехали.
Сапыг было три. Они летели низко, стелились над травой, над ржавыми проплешинами болотной воды, над дубленой, сухой глиной.
Первой их заметила Буца, заржала, не замедляя бега, повела назад выпученным безумным глазом.
– Не уйти, – сказал Арсен. – Они быстрее.
Он с трудом остановил лошадь, спрыгнул, накрыл ее голову попоной, сунул в колеса телеги деревянный брусок. Буца всхрапывала, нервничала, но стояла смирно.
Не сводя взгляда с приближавшихся сапыг, Арсен поднял ружье.
– А мне? – хрипло спросила Анита. – Хоть что-нибудь.
Арсен пошарил под сеном, достал крепкий металлический крюк на деревянной ручке.
– Я им ящики двигаю, – сказал он. – Больше ничего нет. Держись, девчонка! Пройдут дожди…
И он коротко, горячо поцеловал ее. А потом они выставили перед собой оружие и стали ждать сапыг.
Ту, что была ближе всех, Арсен разнес двумя выстрелами. Бум, бум, отвратительный всплеск, сапыга закричала, как назгул, упала, покатилась по глине, хрустко ломая крылья. Вторая летела прямо на Аниту, но она вспомнила свои три года карате в школе и, сгруппировавшись, откатилась в сторону. Сапыга, коротко вскрикнув, пролетела мимо, исчезла за краем обрыва. Третья развернулась в воздухе и понеслась на Арсена, раскинув кожистые крылья.
– Осторожно! – крикнула Анита.
Арсен, закусив губы от напряжения, перезаряжал ружье, и Анита, заорав, выхватила брус из колеса телеги, метнула его вверх. Это отвлекло сапыгу; ударив крыльями, она дернулась в сторону, потеряла драгоценную секунду, и ее голова размером с футбольный мяч тоже разлетелась от выстрела.
– Молодец! – крикнул Арсен, начал поворачиваться, поскользнулся на хромой ноге и выронил ружье. – Ох, молодец, я бы с тобой…
Анита закричала, потому что последняя сапыга вылетела из-под обрыва и неслась к Арсену со спины, она была уже в секунде от него, уже выставила свое жало-яйцеклад, ему было уже никуда не деться.
Сейчас острый хитин пробьет кожу и мышцы, отравит парализующим холодом, загонит внутрь жадное, чужое, которое изгрызет и измучает. И Арсен будет кричать, как кричал Кун, и умирать будет долго, потому что никто для него из любви не сделает того, что было сделано вчера на ферме. Анита уж точно не сможет, она не такая.
И если тайну Эксперимента он угадал правильно, то Арсен опять окажется на больничной койке в Ереване с раздробленной ногой, и ему будет двадцать пять, и будет восемьдесят восьмой год, и мир будет полон смерти, потерь и всего, что этому миру предстоит.
Анита поняла, что крик висит в воздухе, и что это – её крик. Она закрыла собой Арсена, и лапы сапыги вцепились в ее плечи, чуть царапая кожу сквозь одежду, и в ее груди торчит жало размером с заправочный пистолет, и по всему телу от него расходятся волны ледяной боли. От сапыги пахло старым чуланом, немытыми волосами и горячим пластиком. Кожистые крылья застыли. Огромные фасетчатые глаза поглощали свет сотнями идеально выпуклых шестиугольников. Что-то горячее, чужое пошевелилось в груди Аниты, и жало потянулось наружу. Сейчас отлетит и нападет на Арсена.
– Хрен тебе, не уйдешь, – сказала Анита, размахнулась немеющей рукой и глубоко вонзила в тело сапыги свой крюк. Качаясь, совсем не чувствуя отнимающихся ног, похромала к обрыву. Десять шагов. Пять.
Арсен что-то ей кричал, все было как сквозь вату. Кажется, он просил, чтобы она остановилась. Или говорил ей о бессмертии. Или вообще молчал, и его не было, и Города не было, и Эксперимента.
И самой Аниты не было. Никогда.
Она проглотила горькую вязкую слюну во рту и, не оборачиваясь, шагнула с обрыва в черную, прохладную, тянущую сердце восторгом падения бездну.
– Продолжаем, – сказал Наставник. Анита сидела на синей в белую полоску кухне в своей хорошенькой квартирке в доме на Офицерской. Над чайником струился пар – он только что вскипел и отключился.
Анита схватилась за грудь – сердце билось часто, ледяная тоскливая боль никуда не делась.
– Ты от нее не умрешь, – сказал Наставник и помешал кофе в красивой фарфоровой чашке. – Ты ее вскормишь, перерастешь и посмотришь, что из этого выйдет…
Зазвонил телефон. Анита была под домашним арестом, но отвечать на звонки ей разрешалось. Плохо видя из-за слез, держась за стенку, она прошла в прихожую, сняла трубку.
В трубке молчали.
Она знала, кто это был. Знала, что он не увидит, но опустилась на колени и долго так стояла, держа трубку у уха.
– П-простите меня, – сказала она, когда голос наконец послушался. – Простите меня. Простите. Простите.
Собеседник молчал, но Анита слышала дыхание.
– Что мне сделать? – спросила она. – Пожалуйста, скажите.
– Из окна прыгни, тварь, – наконец сказал тот, кто ей позвонил. – Открой и прыгни. Ты на шестом этаже? Должно хватить.
– Вы правда этого хотите? – спросила Анита, чувствуя, как то, что было у нее в груди, начинает грызть острыми зубами. – Вам станет легче?
Она поднялась с колен, прошла на кухню – за столом никого не было, пенка на кофе чуть-чуть вращалась. Анита широко раскрыла окно, поставила руки на подоконник.
– Если вам станет легче, я, наверное, прыгну, – сказала она, стараясь быть честной. Было страшно, но раз надо – то надо.
– Мне не станет легче, – медленно ответил отец убитого ею мальчика. – Никогда уже не станет. Закрой окно, дура.
И он положил трубку.
Анита стояла у окна, уперевшись горячим лбом в пластиковую перекладину. Снаружи была нежная осенняя ночь – тополя роняли листья, где-то лаяла собака. У подъезда был припаркован патрульный автомобиль.
Во двор въехала еще одна машина. Остановилась под фонарем. Из нее вышел человек – высокий, крепкий, почти совсем седой. Прихрамывая, он сделал несколько шагов к дому, остановился, поднял голову и посмотрел прямо на Аниту.
Не двигаясь, они долго-долго смотрели друг на друга сквозь ночь.