Он отжал скрытый рычаг за книгами – шкаф мягко откатился в сторону. В тайнике лежал пузатый мешок с золотом. В течение нескольких ночей Румата не отходил от синтезатора. Вага Колесо жаждал золота, много золота, так много, что мешок с трудом удалось вытащить наружу. Вслед за ним Румата извлёк из тайника чемоданчик, плоский, почти невесомый, похожий на почтовый конверт. Сунул за пазуху, секунду помедлил и шагнул к дверям.

    – Сюда, благородный дон.

    Икающий лес был, как обычно, неприветлив, тёмен и зловещ. Угорь скользнул между деревьями, просочился сквозь злой, шипастый кустарник, раздвинул ветки, освобождая проход. Румата шагнул вслед. Вага Колесо ждал, умостившись на кособоком пеньке. Этой ночи он не должен был пережить, он никак не мог её пережить, слишком многим стоял поперёк дороги этот тёмненький, страшненький старичок. Румата остановился. Вага Колесо бодро поднялся ему навстречу. Живёхонький, как всегда. Вспомнилось, что за последние двадцать лет Вагу казнили четырежды. И каждый раз при большом стечении народа.

    Старичок, кряхтя, согнулся в поклоне.

    – Ты можешь сесть, почтенный, – бросил Румата.

    Вага вновь поклонился и опустился на пень. Он был отвратителен, но иногда – чрезвычайно полезен, буквально незаменим.

    – Вы, благородный дон, так тронули стариковскую душу, – точа редкую, медленную слезу, умильно проворковал Вага, – что я согласился на время покинуть сынов моих. – Он скорбно опустил голову. – Подумаю, как они без меня там, и сердце болит.

    – Я принес тебе лекарство от болей в сердце. – Румата скинул мешок с золотом на землю.

    Угорь выскользнул из-за спины, потянулся к мешку, но Вага с неожиданным проворством наступил ему на руку. Угорь пискнул от боли. Вага ослабил тесьму, бросил в мешок быстрый взгляд, довольно кивнул.

    – Сын мой, отдай благородному дону тот редкостный товар, что мы для него добыли.

    Угорь потёр придавленную руку, затем выудил из кармана небольшого, с пол-ладони, серебряного спрута с алыми глазами-бусинами.

    – Видите, благородный дон, – Вага вновь прослезился, – как вспомню, сколько усилий приложили сыны мои, только чтобы вам пособить, сразу слезы умиления на глаза наворачиваются.

    Румата упрятал спрута за пазуху.

    – Излагайте подробности, – велел он.

    – Странных чужаков выследили дети мои. Очень странных, благородный дон. Появляются эти чужаки словно бы из воздуха, а вокруг них голубой свет, как у посланцев божьих. – Вага сладко улыбнулся от избытка чувств. – Стремятся они в Икающий лес все как один с эдакими безделушками в руках. А приложив безделушку к старому дубу, что сожжён молнией, будто под землю проваливаются.

    – Где этот дуб? – нетерпеливо спросил Румата.

    – Неподалёку. Пешим шагом – оно дальше будет, а на коне – так и утомиться не успеете.

    Румата спешился возле дуба, достал из-за пазухи спрута, приложил к горелой коре. Алые глазки-бусинки недобро сверкнули. Вокруг сгустилось голубоватое облачко, земля под ногами ухнула вниз.

    Румата едва устоял на ногах. Оглянулся по сторонам. Он стоял посреди просторного бункера без окон. Три стены были уставлены сейфами, на четвёртой мигала голубым и фиолетовым дюжина прямоугольных экранов. Перед ними громоздилась конструкция в форме молнии, явно пульт управления.

    На крайнем слева экране мерцали бордовым стилизованные латинские буквы. Румата шагнул ближе, прочёл на немецком: "Бюргербройкеллер, 1923, Мюнхен". Вгляделся в изображение: огромный пивной зал был под завязку забит людьми. Высокие кружки с шапками пены поверху, массивные деревянные столы, снующие с подносами кельнеры в домотканых рубахах. И щуплый неказистый человечек с тёмной щёточкой усов посреди зала. Человечек дёргался, бесновался, отрывисто вылаивая рубленые фразы. Он казался карликом, случайно забредшим в страну исполинов.

    Внезапно спрут потеплел в ладони, рука Руматы сама потянулась к экрану. Спрут распух, распустил щупальца, он стал мягким, податливым, как пластилин. Рука втянулась в экран. Костяшки пальцев щёлкнули по пивной кружке на столе. Вокруг них начало сгущаться голубоватое облачко. Румата понял: еще миг, и его втянет полностью. Он отдёрнул руку, отпрянул назад, в бункер. Спрут вновь стал холодным и твёрдым.

    Румата шагнул к следующему экрану. Внизу была надпись на итальянском. Мысленно поблагодарив институтских преподавателей, он прочитал: "Рим – открытый город"^[5].

    Хрупкая женщина в черном бежала через площадь, вдоль рядов автоматчиков в железных касках. Раскинув руки, словно крылья, упала, скошенная автоматной очередью.

    Румату передёрнуло, прошибло ознобом. Он понял. Наивные ученые из Института Экспериментальной Истории думали, что фашизм уничтожен. А он взял и выжил. Окреп во влажных лесах Бразилии, набрал силу в аргентинской сельве. А сейчас хваткими щупальцами спрута опутал Арканар.

    Пока пламенные коммунары строили космические корабли, инженеры спрута создавали временные порталы. Пока земные историки рассуждали о Проблеме Бескровного Воздействия, спрут собирал и вооружал серых штурмовиков.

    – Подумать только! – ошарашенно пробормотал Румата. – До сих пор на Земле воображают, что самыми сложными проблемами занимается нуль-физика.

    Спрут был одновременно везде: и в настоящем, и в прошлом, и в будущем. Подобно китайскому дракону, что кусает себя за хвост. Щупальца тянулись сквозь хронопорталы, затягиваясь петлёй на горле истории. Той истории, которую он, Антон, еще не ставший Руматой Эсторским, сравнивал с Анизотропным шоссе. Он-то думал, что скелет прикованного к пулемету фашиста остался там, у взорванного моста. Но черный провал рта мёртвого пулемётчика скалился на него с экранов сейчас.

    Он, Румата, видел страшную тень, наползающую на страну, но никак не мог понять, чья это тень. Мы не физики, мы – историки, вспомнились слова дона Кондора. У нас единица времени, не секунда, а век, и дела наши – это даже не посев, мы всего лишь готовим почву для посева.

    Всходы взошли. На сотнях планет история идет своим чередом. Но туда уже пришел спрут. Пока они выжидали, осторожничали, примеривались да нацеливались, звери ежедневно и ежесекундно уничтожали людей.

    У спрута есть сердце. Вот оно – Румата его нашел. История – не Анизотропное шоссе с движением в одну сторону. История – это спрут, закинувший щупальца сквозь пространство и время.

    Кто-то из великих сказал, что первая жертва фашизма – это разум^[6].

    Разум землян, обернутый в розовую, сладкую вату общества коммунаров, успокоился и задремал, покачиваясь на ласковых волнах гуманизма. Сглаживание углов, защита Арканара и арканарцев от явных исторических ошибок, пережитых в своё время землянами и Землёй, – как красиво звучали основные постулаты Института Экспериментальной Истории.

    Румата шагнул к центральному экрану – самому большому, оправленному в золочёную раму. Достал чемоданчик, похожий на почтовый конверт. Чемоданчик передала с Земли Анка. Она, единственная, поверила. Нет, не благородному дону Румате – она поверила Антону, которому не хотели, не смели верить коллеги, теоретики и практики, умные, вдумчивые, рассудительные, осторожные люди.

    Золочёная рама была собрана из щупалец спрута, змеящихся по стене. Вместо присосок на конце каждого щупальца поблескивала вытянутая золотистая молния – знак "СС". На экране был королевский дворец и дон Рэба в опочивальне. Спрут вновь потеплел, размяк, налился багровым и превратился в сердце. Оно забилось в ладони, стремясь к хозяину.

    – Подожди немного, – сказал Румата спокойно.

    Из Анкиного чемоданчика он достал мину. Аккуратно пристроил к лицевой панели пульта управления, установил временной механизм на полминуты. И вскинул к экрану руку с сердцем спрута.

    – Пошёл!

    Румату подхватило, втянуло вовнутрь. За спиной прогремел взрыв. Румату швырнуло в покои дона Рэбы. Он покатился по полу, больно ударившись плечом о край стола. Спрут вырвался и прыгнул в руки хозяина. Румата вскочил на ноги, рванул из ножен мечи. Враг стоял напротив. Дон Рэба. Не высокий, но и не низкий, не толстый и не очень тощий. Не блещущий никакими особенными мыслями. С лицом, которое не запоминается, которое похоже сразу на тысячу лиц. На тысячу щупалец спрута. Усреднённое ничто. Идеальная оболочка, которую можно заполнить всем, чем угодно.

    Три года назад он вынырнул из заплесневелых подвалов дворцовой канцелярии, мелкий, незаметный чиновник, угодливый, бледненький, даже какой-то синеватый. Потом тогдашний первый министр был вдруг арестован и казнен, погибли под пытками несколько одуревших от ужаса, ничего не понимающих сановников, и словно на их трупах вырос исполинским бледным грибом этот цепкий, беспощадный гений посредственности. Он никто. Он ниоткуда. Шепотом поговаривали даже, что он и не дон Рэба вовсе, что дон Рэба – совсем другой человек, а этот бог знает кто, оборотень, подменыш.

    Так и есть. Подменыш. Подлинное лицо спрута. Без усиков щеточкой, как у Адольфа. Без холодной надменности Муссолини. Смешно, подумал Румата, я три года следил за ним и не понял, что он такое. Впрочем, если бы он следил за мной, тоже ни черта бы не понял.

    Румата рванулся, лезвия мечей серебряными дугами прошили воздух. И – не достали. Рэба метнулся к гобелену на торцевой стене. Спрут в его руке полыхнул багровым. Рука дона Рэбы втянулась в гобелен. Голубоватое облачко окутало его силуэт.

    На мгновение Румата замешкался. Дон Рэба смотрел на него холодными, рыбьими глазами навыкате. В них не было страха. В них было нечто такое, отчего Румата растерялся, запутался. За долгие годы в Арканаре он многое повидал в глазах тех, кто оказывался перед лицом смерти: страх, мольбу, даже надежду. Но он никогда не видел… додумать он не успел. И удар нанести не успел. Над головой громыхнуло, рявкнуло, помещение заволокло дымом.

    Патрульный дирижабль… усыпляющий газ, – теряя сознание, понял Румата…

    – А потом? – спросила Анка.

    Пашка отвел глаза, несколько раз хлопнул себя ладонью по колену, наклонился и потянулся за земляникой у себя под ногами. Анка ждала.

    – Потом… – пробормотал Пашка. – В общем-то никто не знает, что было потом.

    Передатчик он оставил дома, и когда дом загорелся, на патрульном дирижабле поняли, что дело плохо, и сразу пошли в Арканар. На всякий случай сбросили на город шашки с усыпляющим газом. Дом уже догорал. Сначала растерялись, не знали, где его искать, но потом увидели… – Он замялся. – Словом, видно было, где он шел.

    Пашка замолчал и стал кидать ягоды в рот одну за другой.

    – Ну? – тихонько сказала Анка.

    – Пришли во дворец… Там его и нашли.

    – Как?

    – Ну… он спал. И все вокруг… тоже… лежали… Некоторые спали, а некоторые… так… Дона Рэбу там не нашли… – Пашка быстро взглянул на Анку и снова отвел глаза. – Забрали его, то есть Антона. Доставили на Базу… Понимаешь, Анка, ведь он ничего не рассказывает. Он вообще теперь говорит мало.

    Анка сказала:

    – Ты не давай ему много думать. Ты с ним все время о чем-нибудь говори. Глупости какие-нибудь. Чтобы он спорил.

    Пашка вздохнул.

    – Это я и сам знаю. Да только что ему мои глупости?.. Послушает, улыбнется и скажет: "Ты, Паша, тут посиди, а я пойду поброжу". И пойдет. А я сижу… Первое время, как дурак, незаметно ходил за ним, а теперь просто сижу и жду…

    …Поплавок чуть качнулся, по воде пошла рябь. Антон подсек, аккуратно подвел рыбу к берегу, вытащил, освободил и бросил обратно в воду.

    Говорить Антону не хотелось. Купаться тоже.

    Поплавок дрогнул. Антон собрался подсечь, но внезапно увидел под водой исполинскую рыбину. Она лишь слегка тронула наживку, не заглатывая, а теперь оттуда, из-под воды, внимательно разглядывала рыбака.

    Так смотрел на Антона дон Рэба. Холодными, рыбьими глазами. За секунду до того, как исчезнуть за гобеленом на торцевой стене. Антон тогда не понял. Он понял сейчас.

    Превосходство – вот что было в глазах дона Рэбы там, во дворце. Оно было и здесь, в глазах исполинской рыбины.

    Насмешка и превосходство.

    Я вижу крючок, я знаю, что ты хочешь меня поймать. Но я уйду в глухой омут, в серую топь, и тебе не словить меня, потому что тебе никто не поверит.

    Ты пошел по запретному пути. По анизотропному пути истории, по которому ходить нельзя. Там нет поворотов направо и нет поворотов налево, там можно только вперед. И где-то посередине этого пути установлен "кирпич", словно вещий камень на распутье. Любой знает, что, уткнувшись в камень, нужно повернуть назад. И Пашка знает, и Анка, и остальные. А ты пошел напролом.

    Рыба вильнула хвостом и стала уходить на глубину. Антону показалось, что она подмигнула. Тогда он рванулся, головой вперёд бросился в озеро. На дне было пусто. Рыба насмешливо наблюдала за рыбаком из-за коряги в зарослях тростника.

    Столица, конечно, не блистала безупречной чистотой и не благоухала одними лишь цветочными ароматами, но по сравнению с тем, что дон Ратра слышал от отца, картинка изменилась к лучшему. Улицы все-таки стали малость почище. Да и виселицы с телами казненных не торчат на каждом перекрестке.

    Помощник управляющего имениями благородного дона Ратры загрохотал по двери латной рукавицей. В доме послышались негромкие шаги, на миг мелькнула полоска света из чуть приоткрытого глазка-бойницы. И все снова стихло. На этот раз в дверь начали стучать не только стальным кулаком, но и рукоятью меча, а ближайший воин на всякий случай уже держал наготове арбалет.

    – Жить мирно не хотите? – донеслось из-за двери. – В пытошную захотели? Сейчас стражников позову!

    – Отворяй, хозяин вернулся!

    – Какой хозяин?! Дома он!

    – Настоящий! Отворяй, а то хуже будет!..

    Наконец дверь распахнулась.

    – Ну чего надо здеся?!

    Навстречу вышел хмурый толстоватый мужчина в далекой от изящества и местами заляпанной, хотя и дорогой одежде. По виду – типичный слегка разбогатевший купец скорее всего – из какой-то глухомани.

    – Кто такие? Мой дом!

    – И у кого ты, смерд ожиревший, дом благородного дона купил? А ну покажи купчую, пока я тебя тут на четыре или восемь частей не приказал разделить!

    Произнеся эту грозную тираду, помощник управляющего сурово умолк и еще суровее сдвинул брови. В Арканаре всякий демонстрирующий излишний гуманизм и уважение к чужим правам лишался головы и имущества первым.

    Дон Ратра в надменном молчании наблюдал за происходящим. Ибо не подобало благородному дону лично объясняться с каким-то торговцем, занявшим самовольно или по чьей-то мошеннической проделке столичную резиденцию отца.

    В пустовавший дом купец, как выяснилось, вселился полгода назад – на правах непонятного субарендатора. Теперь он клялся, что ведать не ведал об истинном владельце особняка, поскольку был обманут фальшивыми бумагами, ему предъявленными… Да не подумает благородный дон, что купец второй гильдии посмел бы покуситься на недвижимость его светлости…