Было около одиннадцати часов вечера. Керн и Рут сидели на террасе. По лестнице спустился Биндер. Он был снова спокоен и элегантен, как и всегда.
– Пойдемте со мной куда-нибудь, – предложил он. – Не могу заснуть. И в одиночестве оставаться не хочу. Я знаю надежный ресторанчик. Сходимте на часок. Доставьте мне удовольствие!
Керн посмотрел на Рут.
– Ты не устала? – спросил он.
Она покачала головой.
– Доставьте мне удовольствие, – снова попросил Биндер. – Только на часок. Чтобы отвлечься.
– Хорошо…
Биндер привел их в кафе-бар. Здесь танцевали. Рут заглянула в дверь.
– Здесь слишком роскошно, – сказала она. – Это не для нас.
– Для кого же оно еще, как не для нас, космополитов, – ответил Биндер с горькой усмешкой. – К тому же оно и не так уж роскошно, если вы присмотритесь повнимательнее. Роскошно только в той степени, чтобы можно было чувствовать себя в безопасности от шпиков. Коньяк здесь тоже не дороже, чем где-либо. А музыка – намного лучше. Человек иногда нуждается в этом. Входите, здесь как раз есть места.
Они сели за столик и заказали что-нибудь выпить.
– Используем все, – сказал Биндер и поднял рюмку. – Давайте веселиться! Жизнь скоро кончится, а после нашей смерти людей не будет интересовать, было нам весело или грустно.
– Правильно! – Керн тоже поднял рюмку. – И давайте предположим, что мы
– полноправные граждане этой страны, правда, Рут? Люди, у которых есть в Цюрихе квартира и которые приехали в Люцерн прогуляться.
Рут кивнула и с улыбкой посмотрела на него.
– Или туристы, – добавил Биндер. – Богатые туристы!
Он выпил свою рюмку и повторил заказ.
– Вы будете еще пить? – спросил он у Керна.
– Позднее.
– Выпейте еще. Так скорее придет настроение. Прошу вас, выпейте.
– Хорошо.
Они сидели за столиком и наблюдали за танцующими. В кафе было много молодых людей, не старше, чем они, но на заблудившихся детей были похожи только они трое. И не принадлежа этому обществу, они сидели здесь с широко раскрытыми глазами. Причиной этому была не только их бездомность, стиснувшая их словно серым кольцом, причиной этому была также их безрадостная юность, без больших надежд и без будущего. "Что это с нами? – подумал Керн. – Мы же пришли веселиться! И у меня есть все, что только я могу иметь. И даже больше. Так в чем же дело?"
– Тебе здесь нравится? – спросил он у Рут.
– Да, очень, – ответила она.
Свет в кафе погас, по танцевальной площадке заскользил цветной прожектор, и стройная, миловидная танцовщица закружилась по паркету.
– Чудесно, правда? – сказал Биндер и захлопал в ладоши.
– Восхитительно! – Керн тоже захлопал.
– И музыка великолепная, правда?
– Первоклассная!
Они продолжали сидеть за столиком и были готовы все находить прекрасным, быть веселыми и сбросить груз с души. Но тем не менее, поверх этого всего лежали пыль и пепел, и они не знали, чем это объяснить.
– Почему вы не танцуете? – спросил Биндер.
– Потанцуем? – Керн поднялся.
– Я думаю, что не сумею, – ответила Рут.
– Я тоже не умею, – ободрил ее Керн. – А это упрощает дело.
Минуту Рут находилась в нерешительности, а потом вышла вместе с Керном на площадку. Лучи прожекторов скользили по танцующим.
– Сейчас загорится фиолетовый свет, – сказал Керн. – Хорошая возможность войти в ряды танцующих.
Они танцевали осторожно и немного робко. Но постепенно их движения стали более уверенными – особенно, когда они поняли, что на них никто не обращает внимания.
– Как с тобой хорошо танцевать, – прошептал Керн. – Когда ты рядом, все остальное вокруг кажется мне тоже прекрасным.
Она крепче обняла его за плечи и прижалась к нему. Они медленно плыли в ритме музыки. Пестрые лучи света скользили по ним, словно разноцветная вода, и на мгновение они забыли обо всем – их юные, полные нежности сердца, стремились навстречу друг другу, освободившись от теней страха, преследования и недоверия.
Музыка прекратилась. Они возвратились к своему столику. Керн бросил взгляд на Рут. Глаза девушки взволнованно блестели, лицо стало совершенно иным – самозабвенным и даже приобрело смелое выражение. "Черт возьми, – подумал Керн. – Если бы можно было жить так, как тебе хочется!" И на секунду лицо его стало озлобленным.
– Посмотрите-ка, кто идет! – воскликнул Биндер.
Керн поднял глаза. По кафе шел коммерции советник Оппенгейм, направляясь к выходу. Проходя мимо их стола, он заметил всех троих и остановился в удивлении. Некоторое время он пристально смотрел на них.
– Очень интересно, – буркнул он потом. – И в высшей степени поучительно!
Все трое промолчали.
– Вот, значит, на что расходуются моя доброта и помощь! – продолжал Оппенгейм со злостью. – Деньги сразу же растранжириваются в барах!
– Немного забвения иногда более необходимо, чем ужин, господин советник.
– Громкие слова! Таким молодым людям, как вы, нечего делать в барах!
– На проселочных дорогах нам тоже нечего делать! – отпарировал Биндер.
– Разрешите вас познакомить? – сказал Керн, повернувшись к Рут. – Господин, который так возмущен нашим образом жизни, – коммерции советник Оппенгейм. Он купил у меня кусок мыла, и на этом я заработал сорок сантимов.
Оппенгейм озадаченно посмотрел на него. Затем фыркнул что-то, похожее на "наглость", и удалился, стуча каблуками.
– Не поняла, в чем тут все-таки дело? – спросила Рут.
– Вы имели честь познакомиться с известным благотворителем, – сказал Биндер голосом, полным насмешки. – Сейчас благотворительность – самая распространенная вещь на земле. Но все благотворители тверже стали!
Рут поднялась.
– Он же наверняка позовет полицию! Нужно уходить!
– Он слишком труслив. Это и ему может причинить неприятности.
– Но нам все-таки лучше уйти!
– Хорошо.
Биндер расплатился, они вышли на улицу и направились к пансиону. Неподалеку от вокзала они увидели двух мужчин, шедших им навстречу.
– Спокойно! – прошептал Биндер. – Шпики! Не обращайте на них внимания!
Керн стал что-то тихо насвистывать, взял Рут под руку и пошел немного медленнее. Почувствовав, что Рут пытается идти быстрее, он крепко сжал ей руку, рассмеялся и продолжал идти неторопливо.
Оба человека прошли мимо них. На одном из них была фетровая шляпа, он равнодушно курил сигару. Другим был Фогт. Он их узнал, и почти незаметным знаком показал им, что его номер не прошел.
Через какое-то время Керн обернулся. Те уже исчезли.
– Поедет в Базель поездом 12:15, – сказал Биндер тоном специалиста. – В сторону границы.
Керн кивнул.
– Нарвался на слишком гуманного судью.
Они пошли дальше. Внезапно Рут зябко повела плечами.
– Здесь как-то жутко стало, – сказала она.
– Лучше всего ехать во Францию, – сказал Биндер. – В Париж. В большом городе лучше всего прятаться.
– Почему же вы не поедете туда?
– Не знаю ни слова по-французски. Я – специалист по Швейцарии. Да и кроме того… – Он замолчал.
Они продолжали идти молча. С озера повеяло прохладой. А над ними распростерлось небо – огромное, серое, как железо, и чужое.
Перед Штайнером сидел бывший адвокат доктор Гольдбах II из берлинской судебной палаты. Теперь он выполнял обязанности второго медиума телепатии. Штайнер нашел его в кафе "Шперлер".
Гольдбаху было почти пятьдесят, его выслали из Германии за то, что он – еврей. Одно время он торговал галстуками и тайком давал юридические советы. На этом он зарабатывал ровно столько, чтобы не умереть с голоду. У, него была красавица жена тридцати лет, которую он очень любил. До сих пор она жила на деньги, которые выручала от продажи драгоценностей, и Гольдбах чувствовал, что, по всей вероятности, ему не удастся ее удержать. Штайнер выслушал его историю и обеспечил ему место в вечернем представлении, чтобы днем тот мог заниматься своими прежними делами.
Но вскоре выяснилось, что Гольдбах не способен быть медиумом. Он все путал и портил. А потом, поздно вечером, он сидел перед Штайнером и в отчаянии умолял не выгонять его.
– Гольдбах, – как-то сказал Штайнер, – сегодня было особенно плохо. Дальше так не пойдет! Вы вынуждаете меня быть действительно ясновидящим!
Гольдбах посмотрел на него глазами умирающей овчарки.
– Это же так просто, – продолжал Штайнер. – Число ваших шагов до первой подпорки означает – в каком ряду спрятана вещь. Закрытый правый глаз означает женщину, левый – мужчину. Число пальцев, которые вы незаметно показываете, означает, какой стул слева. Выставленная вперед правая нога значит, что вещь спрятана в верхней половине тела, левая – в нижней. Чем дальше выставлена нога, тем выше спрятана вещь. Мы и так изменили нашу систему ради вас, потому что вы – такой непонятливый.
Адвокат нервно поправил свой воротничок.
– Господин Штайнер, – сказал он виноватым тоном. – Все это я выучил наизусть, повторяю каждый день, но – видит бог – это, словно заколдованное…
– Послушайте, Гольдбах, – терпеливо продолжал Штайнер, – вы же в своей юридической практике должны были помнить гораздо больше.
Гольдбах заломил руки.
– Гражданский кодекс я знаю наизусть, я помню сотни дополнений и решений, я со своей памятью был грозой судей, – но это, словно заколдовано…
Штайнер покачал головой.
– Это может запомнить и ребенок. Всего восемь знаков – и ничего больше! И потом еще четыре – для особых случаев.
– Я же их знаю! О, боже ты мой! Знаю! И повторяю каждый день. Это все от волнения…
Гольдбах, маленький и сгорбившийся, сидел на ящике, беспомощно уставившись в пол.
Штайнер рассмеялся.
– Но ведь в зале суда вы никогда не волновались! А вы были заняты в крупных процессах, где нужно хладнокровно и до конца разобраться в трудном материале!
– Да, да! И это было легко! А здесь… До начала я точно знаю каждую мелочь, но как только вхожу в павильон, начинаю волноваться и все путаю…
– Но, ради бога, скажите, почему вы так волнуетесь?
Гольдбах минуту молчал.
– Не знаю, – ответил он тихо. – Наверное, по многим причинам. – Он поднялся. – Вы не попробуете со мной завтра еще раз, господин Штайнер?
– Попробую. Но завтра все должно пройти гладко. Иначе Поцлох задаст нам трепку.
Гольдбах порылся в кармане куртки и вынул оттуда галстук, завернутый в шелковистую бумагу. Он протянул его Штайнеру.
– Я принес вам вот эту мелочь. Вы так много со мной возитесь…
Штайнер покачал головой.
– Нет, нет, у нас так не полагается…
– Но ведь он мне ничего не стоил.
Штайнер похлопал Гольдбаха по плечу.
– Попытка подкупить, предпринятая юристом. Какова за это высшая мера наказания?
Гольдбах слабо улыбнулся.
– Об этом вы должны спросить прокурора. Хорошего адвоката спрашивают только, какова низшая мера. Впрочем, мера наказания будет одна и та же. Эта статья не предусматривает никаких смягчающих обстоятельств. Последним большим делом такого рода был процесс над Хауэром и его сообщниками… – Гольдбах немного оживился. – Защитником в этом деле был Фрейганг. Умный адвокат, только слишком любил парадоксы. Парадокс, как деталь, неоценим, так как он сбивает с толку, но не как основа защиты. На этом Фрейганг и провалился. Он хотел просить судью о смягчающих обстоятельствах… – Гольдбах нервно рассмеялся. – Из-за незнания законов.
– Неплохая мысль, – заметил Штайнер.
– Да, шутки ради, но не на процессе.
Гольдбах стоял перед Штайнером, немного склонив голову набок, с внезапно прояснившимися глазами, весь подтянутый – он уже не был жалким эмигрантом и торговцем галстуками. Внезапно он снова превратился в доктора Гольдбаха II из судебной палаты, опасного тигра в джунглях параграфов.
Решительно, уверенно, с высоко поднятой головой, как он уже давно не ходил, спускался он вниз по главной аллее Пратера. Он не замечал ясного, но унылого осеннего вечера – он вновь стоял в переполненном зале суда, разложив перед собой все свои бумаги. Он представлял себя на месте защитника Фрейганга. Он видел, как прокурор закончил свою обвинительную речь и сел на место. И тогда он поправил мантию, слегка оперся руками на кафедру, немного подался вперед и начал металлическим голосом, обращаясь к судье:
– Ваша милость, обвиняемый Хауэр…
Фразы следовали одна за другой – лаконичные, острые, неопровержимые в своей логике. Он соглашался с мотивами прокурора – с одним, с другим, казалось, что он согласен с аргументацией, казалось, что он обвиняет, а не защищает. Зал замер, судьи подняли головы – но внезапно, виртуозным маневром, он представил все дело в другом свете, процитировал параграфы о взятках, и четырьмя суровыми вопросительными фразами доказал их двоякое толкование, чтобы сразу же вслед за этим, хлестко и быстро, привести оправдательный материал, который теперь возымел совершенно другое действие…
Он стоял перед домом, где жил. Тихо поднялся он вверх по лестнице – с каждым шагом все неувереннее, все медленнее.
– Моя жена уже дома? – спросил он у заспанной девушки, открывшей ему дверь.
– Она возвратилась четверть часа назад.
– Спасибо. – Гольдбах прошел по коридору в свою комнату. Комнатка была узкой, с одним окном, выходившим во двор. Он причесался. Потом постучал в комнату жены.
– Да…
Жена сидела перед зеркалом и внимательно разглядывала свое лицо.
– Что нового? – спросила она, не оборачиваясь.
– Как у тебя дела, Лена?
– Какие могут у меня быть дела при такой жизни! Дела плохи. И зачем ты, собственно, об этом спрашиваешь? – Женщина продолжала исследовать свои веки.
– Ты уходила?
– Да.
– И где ты была?
– Так… Не могу же я сидеть целый день, уставившись на стены.
– Конечно, нет. Я рад, когда ты находишь развлечения.
– Ну, вот видишь, значит, все в порядке.
Женщина медленно и осторожно начала смазывать лицо кремом. Она разговаривала с Гольдбахом, словно то был не человек, а кусок дерева, – без всяких эмоций, ужасающе равнодушно. А он стоял у двери и смотрел на нее, надеясь услышать в ответ хоть одно доброе слово. У нее была нежно-розовая кожа, без единого пятнышка, блестевшая в свете лампы.
– Ты что-нибудь нашел? – спросила она.
Гольдбах задумался.
– Ты же знаешь, Лена… Ведь у меня нет разрешения на работу. Я был у коллеги Хепфнера, он тоже ничего не может сделать. Все это тянется ужасно долго…
– Да, это тянется ужасно долго.
– Я делаю все, что могу, Лена.
– Да, я знаю… Я устала.
– Я ухожу, Лена… Доброй ночи.
Гольдбах закрыл за собой дверь. Он не знал, что ему делать. Ворваться к ней, умолять ее, чтобы она его поняла, выклянчить у нее разрешение… или? Он бессильно сжал кулаки. "Избить, – подумал он. – Избить это розовое тело за все оскорбления и унижения, дать себе волю один раз, дать выход злости, переломать всю мебель и бить ее до тех пор, пока она не закричит в исступлении, а мягкое тело не будет корчиться на полу…"
Он задрожал и прислушался. Как звали того человека – Карбатке? Нет, Карбутке. Это был приземистый парень с низким лбом, лицом убийцы, каким его представляет себе неопытный человек. Было очень трудно просить для такого человека оправдательного приговора за то, что он действовал в состоянии аффекта. Он выбил своей возлюбленной зубы, сломал руку, сильно разбил рот; ее глаза были заплывшими даже в день суда – так он избил ее, но тем не менее, она чувствовала к этой скотине собачью привязанность. И может быть, как раз по этой причине. Оправа дательный приговор, которого он добился, принес ему большой успех. Глубоко психологичная и мастерская защита, как выразился потом коллега Кон III, поздравляя его.
Гольдбах опустил руки. Потом взглянул на кучу дешевых галстуков из искусственного шелка, лежащих на столе. Да, тогда в комнате адвокатов, среди своих коллег, как остроумно он тогда доказал, что любовь женщины требует мужчины и повелителя! Тогда он зарабатывал шестьдесят тысяч марок в год и покупал Лене драгоценности, на выручку от которых она сейчас и жила.
Он услышал, как она укладывается спать. Он прислушивался к этому каждый вечер, ненавидел себя за это, но иначе не мог. Щеки его покрылись пятнами, когда он услышал, как заскрипели пружины. Он крепко сжал зубы, подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Затем взял стул и поставил его на середину комнаты.