– Вы только посмотрите! – Керн ткнул пальцем в сторону Аммерса, который, вздрогнув, отпрянул назад, словно увидел не палец, а змею. – Посмотрите на этот свинцово-серый цвет кожи! На пожелтевшие глазные яблоки! Более верных признаков и не бывает! Кандидат в смертники! За вас остается только молиться!

    – Кандидат в смертники! – продолжал бушевать Аммерс. – Запишите в протокол, что он обозвал меня кандидатом в смертники!

    – Кандидат в смертники – это не оскорбление, – объяснил чиновник, не скрывая своего злорадства. – На это вы не можете жаловаться. Мы все – кандидаты в смертники.

    – Печень уже гниет в здоровом теле! – Керн, заметив, что Аммерс побледнел, шагнул вперед. Тот отпрянул, словно увидел сатану. А Керн с триумфом продолжал: – Да, на начальной стадии эту болезнь не установишь! А когда выясняется, что печень поражена раком, – уже поздно! Рак печени! Это самая страшная и медленная смерть, которая только существует на свете!

    Аммерс уже не мог произнести ни слова. Он схватился за голову и бессмысленным взором уставился на Керна.

    – Ну, ладно, хватит! – внезапно сказал чиновник резким тоном. – Сядьте вон туда и отвечайте нам на наши вопросы! Вы давно в Швейцарии?

    На следующее утро Керн предстал перед окружным судом. Судья, пожилой и грузный мужчина с круглым красным лицом, оказался человеком гуманным, но помочь Керну не смог: четко сформулированные параграфы не допускали двоякого толкования.

    – Почему вы не сообщили в полицию, когда нелегально перешли границу? – спросил он.

    – Потому что меня сразу же выслали бы, – устало сказал Керн.

    – Конечно, выслали бы.

    – А там, на той стороне, я снова должен был бы заявить в полицию, чтобы не идти против законов. И оттуда на следующую ночь я бы вернулся обратно в Швейцарию. Так бы и умер от голода, шатаясь по границе. В лучшем случае я бы шагал от одной полиции к, другой… Что же нам еще делать, как не идти против законов?

    Судья пожал плечами.

    – Ничем не могу помочь. Я должен вас осудить. И самое легкое наказание в таких случаях – 14 дней. Таков закон. Мы должны защитить свою страну от потока беженцев.

    – Знаю.

    Судья полистал бумаги.

    – Единственное, что я могу сделать для вас, это написать в Верховный суд, чтобы вам заменили судимость арестом.

    – Большое спасибо, – ответил Керн. – Но мне безразлично, как это будет называться. Я уже давно забыл, что такое честолюбие.

    – Но это все-таки не одно и то же, – с некоторой поспешностью добавил судья. – Ведь это очень важно для гражданских прав. Если вы отсидите только под арестом, вы не будете иметь судимость. Вы, наверное, этого не знаете?

    Некоторое время Керн смотрел на этого наивного и добродушного судью.

    – Вы говорите о гражданских правах, – сказал он. – А что мне делать с этими гражданскими правами? У меня вообще нет никаких прав! Я – тень, призрак, мертвец в гражданском отношении! Так разве могут меня интересовать такие, например, понятия, как гражданские права и прочее?!

    Некоторое время судья молчал.

    – Вы же могли бы достать какие-нибудь документы, – наконец сказал он. – Может быть, вы могли бы получить паспорт через немецкое консульство?

    – Год назад чешский суд уже пробовал это сделать. Просьбу отклонили. Для Германии мы вообще больше не существуем. А для остального мира – только как нежелательные элементы.

    Судья покачал головой.

    – И Лига наций тоже ничего для вас не сделала? Вас же тысячи, и вы должны как-то существовать!

    – Лига наций уже несколько лет решает вопрос о выдаче нам документов, и все это время каждая страна пытается выпихнуть нас в какую-нибудь другую. Видимо, это протянется еще несколько лет…

    – Ну, а до тех пор…

    – До тех пор? Вы сами видите, каково сейчас положение…

    – О, боже ты мой! – довольно беспомощно произнес судья своим мелодичным голосом с мягким швейцарским акцентом. – Это же целая проблема! Что с вами будет?

    – Вот этого я не знаю… Для меня гораздо важнее знать, что случится со мной сейчас.

    Судья провел рукой по вспотевшему лицу и посмотрел на Керна.

    – У меня есть сын, – сказал он, – который приблизительно вашего возраста. И если я представлю себе, что его гоняют из страны в страну только по той причине, что он родился…

    – У меня есть отец, – ответил Керн. – И если бы вы увидели его…

    Он отвернулся и посмотрел в окно. Осеннее солнце мирно освещало небольшую, полную плодов яблоню. Там, за окном, была свобода! Там, за окном, была Рут!

    – Мне хотелось бы задать вам один вопрос, – сказал судья спустя минуту.

    – Вопрос этот не относится к делу, но тем не менее я хотел бы его задать. Вы верите еще во что-нибудь?

    – О, да! Я верю в святой эгоизм! В бессердечность! В ложь! В косность души!

    – Я так и думал. Иначе и не могло быть.

    – Но это не все, – продолжал Керн спокойно. – Я верю также в товарищество, в любовь, в готовность прийти на помощь ближнему. С этим я тоже близко познакомился. Может быть, даже ближе, чем человек, который живет в нормальных условиях.

    Судья поднялся, тяжело ступая, обогнул свое кресло и подошел к Керну.

    – Приятно слышать от вас такие слова, – пробормотал он. – Если бы я только знал, чем могу вам помочь!

    – Ничем, – ответил Керн. – Я ведь тоже знаю законы, и у меня есть приятель, специалист по такого рода вопросам. Отсылайте меня в тюрьму.

    – Я пошлю вас под арест и передам ваше дело дальше, в Верховный суд.

    – Что ж, если это облегчит вам душу. Но если это затянется на более длительный срок, то я предпочитаю тюрьму.

    – Нет, не затянется. Я позабочусь об этом.

    Судья вынул из кармана большое портмоне.

    – К сожалению, существует только этот примитивный способ помощи, – нерешительно сказал он, вынимая из портмоне сложенную бумажку. – Я очень огорчен, что не могу сделать для вас ничего больше…

    Керн взял деньги.

    – Это – единственное, что нам действительно помогает, – ответил он и подумал: "Двадцать франков! Какое счастье! На эти деньги Рут сможет доехать до самой границы!"

    Послать весточку Рут он не отважился – сразу же стало бы известно, что они находились в стране уже давно, и Рут могли осудить. А так ее просто вышлют. Если же повезет, то и просто выпишут из больницы.

    В первый вечер своего заключения Керн чувствовал себя несчастным и от волнения не мог спать. Перед его глазами возникал образ Рут, – лежавшей на кровати, тяжело больной, – и он в страхе все время просыпался. Ему даже приснилось, что ее хоронят. Он приподнялся на нарах и долгое время сидел, поджав ноги. Керн не хотел поддаваться страху, но чувствовал, что страх сильнее его. "Во всем виновата ночь, – подумал он. – И страхи ночи. Дневной страх разумен, ночной – не имеет границ!"

    Он встал и начал холить взад-вперед по маленькому помещению. Потом снял с себя куртку и стал заниматься гимнастикой. "Я не могу допустить, чтобы у меня сдали нервы, – думал он. – Иначе я погиб. Я должен сохранить свои нервы в порядке!" Он приседал, выгибал корпус, и ему удалось отвлечься от тягостных мыслей. А потом он вспомнил о вечере, который провел в полицейском участке Вены, и о студенте, который дал ему уроки бокса. Он усмехнулся. "Если бы не этот студент, я бы не смог сегодня так разговаривать с Аммерсом, – подумал он, – Это он мне помог, он и Штайнер, и вся эта жестокая жизнь. Она и должна меня ожесточить, но не должна разбить. Я буду защищаться!" Он принял позицию, приготовившись к бою, и, мягко пружиня ногами, стал всем телом наносить удары в темноту – вправо, влево, в перерыве между, ними – несколько коротких апперкотов, все быстрее и быстрее. Внезапно в темноте перед ним замерцала, словно призрак, остренькая седая бородка больного раком печени Аммерса, и удары приобрели смысл и направление.

    Он бил его сильными прямыми ударами в подбородок и уши. Вслед за этим нанес два "крюка" в сердце и сильный удар в солнечное сплетение, и ему даже послышалось, как тот со стоном упал на пол. Он снова его поднял и продолжал, тяжело дыша от возбуждения, систематически обрабатывать своего врага, наградив его напоследок двумя сильными ударами в печень, которые показались особенно удачными. К этому времени забрезжил рассвет, и он, изможденный и усталый, упал на нары и сразу заснул, стряхнув с себя ночные страхи.

    Два дня спустя в камере появился доктор Беер. Керн быстро вскочил.

    – Как ее здоровье?

    – Хорошо, то есть нормально.

    Керн вздохнул с облегчением.

    – Как вы узнали, что я здесь?

    – Очень простым путем. Вы не пришли ко мне – значит, угодили в кутузку.

    – Да, конечно. Она знает об этом?

    – Да. Когда вчера вечером вы не выступили под ее окном в роли Прометея, она подняла на ноги все небо и ад в придачу, чтобы увидеть меня. Через час мы уже знали, что случилось. И надо же было додуматься – затеять эту игру со спичками!

    – Да, сглупил, конечно… Но когда человек чувствует себя в безопасности, он наверняка рано или поздно сделает какую-нибудь глупость. Меня осудили на 14 дней. Через 12 дней, я, наверное, выйду. Она поправится к тому времени?

    – Нет… Во всяком случае, она еще не сможет продолжать ваше путешествие. Я думаю, что мы оставим ее в больнице до тех пор, пока не прояснится картина с вами.

    – Конечно! – Керн задумался. – В таком случае мне придется ждать ее в Женеве. Я же не смогу взять ее с собой. Меня вышлют.

    Беер достал из кармана письмо.

    – Вот! Я вам кое-что принес.

    Керн быстро схватил письмо, но, подумав, положил его в карман.

    – Вы можете прочесть его прямо сейчас, – сказал Беер. – Я не спешу.

    – Нет, я прочту его потом.

    – Ну, тогда я поеду обратно в больницу. Передам, что видел вас. Вы не хотите ей написать? – Беер вынул из кармана ручку и бумагу. – Я вам все принес.

    – Спасибо! Большое спасибо! – Керн быстро написал письмо. Он написал, что у него все в порядке, пожелал Рут скорого выздоровления и сообщил, что будет ждать ее в Женеве перед главным почтамтом в двенадцать часов дня, Подробности она узнает от доктора Беера.

    Вложив в конверт двадцатифранковую бумажку, полученную от судьи, он заклеил письмо и передал его доктору.

    – Вот, возьмите…

    – А вы не хотите сперва прочесть ее письмо? – спросил тот.

    – Нет, не сейчас. Не так быстро. Впереди еще целый день, и у меня не будет никакого другого занятия.

    Беер удивленно посмотрел на него, потом спрятал письмо.

    – Хорошо. Денька через два-три я вас еще навещу.

    – Это точно?

    Беер улыбнулся.

    – Конечно! Вы не верите?

    – Нет, нет! Конечно, верю! Теперь все в порядке – связь налажена. В ближайшие двенадцать дней ничего особенного не случится. Во всяком случае

    – ничего неожиданного. Это меня успокаивает.

    Когда Беер ушел, Керн достал письмо Рут. "Какое легкое, – подумал он. – Листок бумаги, несколько строк, написанных чернилами, а сколько счастья!"

    Он положил письмо на краешек нар и занялся гимнастикой. Несколько раз он мысленно сбивал Аммерса с ног, и на этот раз даже нанес ему пару запрещенных ударов в почки.

    – Мы не сдадимся! – сказал он, обращаясь к письму, и прекрасным "свингом" по остренькой бородке опять бросил Аммерса на землю. Отдохнув немного, Керн снова начал беседовать с письмом. Только после обеда он вскрыл конверт и прочел первые строчки. Через каждый час он читал по нескольку строк. До подписи Рут он добрался только вечером. В письме было все: и беспокойство, и страх, и ее любовь, и мужество. Керн вскочил и снова принялся избивать Аммерса. Этот бой нельзя было назвать спортивным – Аммерс получал пощечины, подножки, а в довершение всего Керн вырвал его седую остренькую бородку.

    Штайнер собирал свои вещи. Он уезжал во Францию. В Австрии стало опасно оставаться – вопрос об аншлюсе с Германией был только делом времени.

    Кроме того, Пратер и аттракционы директора Поцлоха. уже готовились к зимней спячке.

    Поцлох пожал Штайнеру руку.

    – Бродячие артисты привыкли расставаться. Где-нибудь мы еще встретимся.

    – Конечно.

    – "Ну, вот видите! – Поцлох подхватил пенсне. – Желаю вам хорошо перезимовать. Я не люблю прощальных сцен.

    – Я – тоже, – ответил Штайнер.

    – Вы понимаете… – Поцлох часто заморгал. – Ведь все дело, в привычке. Когда приходится встречаться и прощаться со многими людьми, как, например, мне, то в конце концов это превращается в привычку. Словно прошел от тира к аттракциону с кольцами – и все.

    – Прекрасное сравнение! От тира – к аттракциону с кольцами, а от аттракциона с кольцами – к тиру. В такое сравнение влюбиться можно!

    Поцлох ухмыльнулся с довольным видом.

    – Между нами говоря, Штайнер, знаете, что самое страшное на свете? Скажу откровенно: самое страшное то, что все рано или поздно превращается в привычку. – Он посадил пенсне на нос. – Даже так называемый экстаз!

    – Даже война, – сказал Штайнер. – Даже боль! Даже смерть! Я знаю человека, у которого за десять лет умерли четыре жены. Сейчас у него пятая. Она уже болеет. И что бы вы думали? Он уже совершенно спокойно подыскивает шестую. Абсолютно все – дело привычки! Все, кроме собственной смерти!

    Поцлох небрежно отмахнулся.

    – О ней никогда серьезно не думают, Штайнер. Даже на войне. Иначе бы ее больше не было. Ведь каждый твердо верит, что именно он останется жив, верно? – И он посмотрел на Штайнера, немного наклонив голову. Тот с улыбкой кивнул. Поцлох снова протянул ему руку. – Счастливого пути! А я еще должен сбегать к тиру. Проверить, хорошо ли запаковали сервиз.

    – До свиданья! А я в таком случае отправлюсь к аттракциону с кольцами.

    Поцлох ухмыльнулся и умчался.

    Штайнер направился к вагону. Сухая листва шуршала под его ногами. Вечернее небо, безмолвное и холодное, висело над лесом. Со стороны тира доносился стук молотков. У полуразобранной карусели покачивались фонари.

    Штайнер шел прощаться с Лилой. Она оставалась в Вене. Ее документы и разрешение на работу, были действительны только для Австрии. Но она все равно не уехала бы с ним, даже если бы и могла. Она и Штайнер были товарищами, судьба и ветер времени свели их случайно – и они хорошо понимали это.

    Лила была в вагоне и накрывала на стол. Когда вошел Штайнер, она улыбнулась.

    – Для тебя есть письмо, – сказала она.

    Штайнер взял письмо и посмотрел на марку.

    – Из Швейцарии. Наверняка от нашего мальчика. – Он разорвал конверт и начал читать. – Рут в больнице, – сказал он.

    – Что с ней? – спросила Лила.

    – Воспаление легких. Но, как видно, не тяжелое. Они в Мюртене. Вечерами мальчик стоит перед больницей и подает ей световые сигналы. Может быть, я их еще встречу, если пойду через Швейцарию.

    Штайнер спрятал письмо в карман.

    – Надеюсь, мальчик знает, как он должен поступить, чтобы им не потерять друг друга.

    – Конечно, знает, – ответила Лила. – За это время он многому научился.

    – Да. И тем не менее…

    Штайнер хотел объяснить Лиле, что Керну придется трудно, если Рут вышлют к границе, но вовремя вспомнил, что они тоже видят сегодня друг друга последний раз. Поэтому он решил не говорить о тех двух, которые остались рядом друг с другом в ожидании встречи.

    Он подошел к окну. На площади, освещенной карбидными фонарями, рабочие упаковывали в серые мешки лебедей, лошадей и жирафов, снятых, с карусели. Фигурки зверей в беспорядке лежали и стояли на земле, словно их совместную райскую жизнь внезапно разрушил взрыв бомбы. В снятой гондоле сидели двое рабочих и пили из горлышка пиво. Они повесили свои куртки и шапки на рога белого оленя, прислоненного к одному из ящиков. Выбросив ноги вперед, олень словно застыл, приготовившись к вечной скачке.

    – Садись, – услышал он позади себя голос Лилы. – Ужин готов. Я испекла для тебя пироги.

    Штайнер повернулся и положил ей руку на плечо.

    – Ужин, – сказал он. – Пироги… Для таких людей, как мы, которые вечно в пути, ужин вдвоем – это уже почти домашний очаг, почти родина, правда?

    – Есть на свете и кое-что другое. Но ты этого не знаешь. – Она помолчала. – Ты не знаешь, потому что у тебя нет слез, и ты не понимаешь, что значит – грустить вдвоем.

    – Да, этого я не понимаю. Мы не часто грустили, Лила.

    – Да, ты не часто грустил. Ты или злился, или был равнодушным, смеялся или был таким, каких вы называете храбрыми. Но это не храбрость.

    – А что же это такое. Лила?

    – Страх выдать свои настоящие чувства. Страх перед слезами. Страх, что тебя не посчитают за мужчину. В России мужчины плачут и остаются мужественными. А ты никогда не открыл своего сердца.

    – Это правда, – согласился Штайнер.

    – Чего ты ждешь?

    – Не знаю. И не хочу знать.

    Лила внимательно посмотрела на него.