– В таком случае просим нас извинить! – Розенфельд поднял воротник пиджака. – Пойдемте, Вазер, взглянем еще да новые модели "альфа-ромео" и "испано" на той стороне.

    И оба, примиренные невежеством Керна, удалились в своих лоснящихся костюмах, чтобы поспорить о достоинствах гоночных автомобилей. У них было время – не имея денег, они могли не торопиться к ужину.

    Керн с довольным видом посмотрел им вслед.

    – Человек – это чудо, Рут! Правда?

    Девушка рассмеялась.

    Керн никак не мог найти работу. Он везде предлагал свои услуги, но нигде не мог устроиться даже за двадцать франков в день. Деньги, которые у них были, через две недели кончились. Рут удалось получить маленькую поддержку от еврейского комитета помощи, а Керну – от смешанного еврейско-христианского. В неделю они набирали около пятидесяти франков. Керн переговорил с хозяйкой отеля и выторговал за эту сумму, кроме комнат, право получать по утрам немного кофе с хлебом.

    Он продал свое пальто, чемодан и все вещи, оставшиеся от Поцлоха. После этого они взялись за вещи Рут – кольцо ее матери, платья и тоненький золотой браслет. Они не очень горевали, что им пришлось расстаться с этими вещами. Они жили в Париже, и этого им было достаточно. Они надеялись на завтрашний день и чувствовали себя в безопасности. В городе, который в течение целого столетия впитывал в себя эмигрантов, господствовал дух терпимости. В нем можно было умереть с голода, но людей там преследовали только по мере необходимости.

    В один из воскресных дней, после обеда, когда вход в Лувр был свободным, Марилл пригласил их отправиться туда.

    – Зимой, чтобы убить время, вам обязательно нужно ходить куда-нибудь, – сказал он. – Голод, пристанище и время – постоянные проблемы эмигрантов, и они ничего не могут с ними поделать, потому что не имеют возможности работать. Голод и забота о ночлеге – это два смертельных врага, но с ними еще можно бороться, а время, уйма пустого бесполезного времени – это враг, который крадется тайком и пожирает их энергию. Ожидание утомляет, призрачный страх парализует волю. И если двое первых нападают на эмигрантов открыто, и они должны обороняться или погибнуть, то время подкрадывается незаметно и разрушает душу. Вы еще молоды, не просиживайте свое время в кафе, не жалуйтесь на трудности, будьте всегда бодрыми. И если порой вам будет тяжело, идите в большие парижские залы ожидания – в Лувр. Зимой он отапливается. Лучше изливать свою печаль перед картинами Делакруа, Рембрандта или Ван Гога, чем перед рюмкой водки или в окружении бессильной жалости и злости. Это говорю вам я, Марилл, который предпочитает сидеть перед рюмкой водки. Иначе я бы и не стал держать эту назидательную речь.

    И они бродили по большой сокровищнице Лувра мимо столетий: мимо каменных королей Египта, богов Греции, императоров Рима, мимо вавилонских алтарей, персидских ковров и фламандских гобеленов, мимо картин великих мастеров – Рембрандта, Гойи, Греко, Леонардо, Дюрера. Бродили по бесконечным залам и коридорам, пока не добрались наконец до залов с картинами экспрессионистов.

    Они уселись на один из диванов, стоявших посреди зала. На стенах блестели красками ландшафты Сезанна и Ван Гога, танцовщицы Дега, выполненные пастелью женские головки Ренуара и красочные сценки Мане. В зале было тихо, кроме них, там никого не было, и постепенно Керну и Рут стало казаться, будто они сидят в заколдованной башне, а картины – это окна в далекие миры, в сады благородных радостей жизни, в миры больших чувств, великих грез и полного душевного покоя, который живет по другую сторону произвола, страха и бесправия.

    – Все они тоже были эмигрантами, – сказал Марилл. – Да, да, эмигрантами! Их гнали, высылали, изгоняли. Они часто голодали и оставались без крова. Многих из них современники игнорировали, многих оскорбляли, жили они в нищете и в нищете умирали, но взгляните, что они создали! Сокровища! Мировые шедевры! Это я и хотел вам показать.

    Он снял очки и старательно их протер.

    – Что оставляет самое большое впечатление на этих картинах? – спросил он у Рут.

    – Мир, – не задумываясь, ответила девушка.

    – Мир… Я думал, вы скажете: красота. Но вы тоже правы: мир сегодня – это красота. Особенно для нас. Ну, а ваше впечатление, Керн?

    – Не знаю, – ответил тот. – Но мне почему-то хочется взять что-нибудь отсюда с собой и продать, чтобы мы могли жить.

    – Вы – идеалист, – ответил Марилл.

    Керн недоверчиво взглянул на него.

    – Я говорю это серьезно, – добавил Марилл.

    – Я знаю, что говорю глупости, но сейчас – зима, а я бы смог тогда купить пальто для Рут.

    Керн и сам себе казался глупым, но он действительно сейчас не мог думать ни о чем другом. Все время он думал только об этом. К своему удивлению, он неожиданно почувствовал в своей ладони руку Рут. Она посмотрела на него восхищенными глазами и тесно прижалась к нему.

    Марилл снова надел очки и огляделся.

    – Человек велик в своих крайностях, – изрек он. – В искусстве, любви, глупости, ненависти, эгоизме и даже самопожертвовании. Но миру чаще всего не хватает золотой середины.

    Керн и Рут поужинали. Их ужин состоял из какао и хлеба и уже неделю был их единственной едой, не считая чашки кофе и двух бриошей по утрам, которые Керну удалось выторговать у хозяйки, включив этот завтрак в стоимость комнат.

    – Сегодня хлеб пахнет бифштексом, – заметил Керн. – Хорошим сочным бифштексом с жареным луком.

    – А мне показалось, что он пахнет курой, – ответила Рут. – Молодой жареной курочкой со свежим зеленым салатом.

    – Все может быть… Возможно, с твоей стороны он и пахнет курочкой. Дай-ка мне кусочек с той стороны. Мне очень хочется попробовать и жареную курочку.

    Рут отрезала ему от длинного французского хлебца толстый ломоть.

    – Вот тебе куриная ножка, – сказала она. – Или ты предпочитаешь грудку?

    Керн рассмеялся.

    – Эх, Рут, если бы не ты, я бы наверняка сейчас враждовал с богом.

    – А я бы валялась на кровати и выла…

    В дверь постучали.

    – Наверное, Брозе, – довольно мрачно предположил Керн. – И как раз в минуту нежных любовных излияний.

    – Войдите! – крикнула Рут.

    Дверь распахнулась.

    – Нет, этого не может быть! – воскликнул Керн. – Все это – только сон!

    – Он поднялся так осторожно, будто боялся спугнуть привидение. – Штайнер!

    – еле выговорил он. Привидение ухмыльнулось. – Штайнер! – вскричал Керн. – Владыка небес, ведь это – Штайнер!

    – Хорошая память – основа дружбы и гибель любви, – ответил Штайнер. – Простите меня, Рут, за то, что я вхожу с такой сентенцией, но внизу я только что повстречал своего знакомого Марилла. Так что этого не избежать.

    – Откуда ты приехал? – спросил Керн. – Прямо из Вены?

    – Угу. Только окружной дорогой, через Мюртен.

    – Что? – Керн отступил на шаг. – Через Мюртен?

    Рут рассмеялась.

    – Мюртен – место нашего позора, Штайнер. Я там заболела, а этого нарушителя границ поймала полиция. Бесславный город для нас, этот Мюртен.

    Штайнер ухмыльнулся.

    – Поэтому-то я и здесь! Я отомстил за вас, ребятки. – Он вытащил бумажник и вынул оттуда шестьдесят швейцарских франков. – Вот! Здесь четырнадцать долларов или приблизительно триста пятьдесят французских франков. Подарок Аммерса.

    Керн непонимающе посмотрел на него.

    – Аммерса? – переспросил он. – Триста пятьдесят франков?

    – Я объясню тебе все позже, мальчик. А пока спрячь их… – Ну, а теперь дайте мне на вас посмотреть! – Он внимательно разглядел обоих. – Щеки ввалились, чувствуется недостаток питания, на ужин – какао с водой, и никому ни слова, так?

    – До крайности еще не доходило, – ответил Керн. – А когда нам бывало совсем плохо, нас всегда приглашал Марилл. У этого человека словно шестое чувство…

    – Есть у него и седьмое. Картины. Разве он не водил вас в музей. Так с ним всегда расплачиваются за обед.

    – Да, мы видели Сезанна, Ван Гога, Мане, Ренуара и Дега, – ответила Рут.

    – Ага! Импрессионисты! Значит, он действительно кормил вас обедом. После ужина он тащит к Рембрандту, Гойе и Греко. Ну, а теперь, ребятки, одевайтесь, живо! Рестораны Парижа ярко освещены и ждут нас!

    – Мы как раз…

    – Это я уже вижу, – недовольно перебил Штайнер. – Немедленно одевайтесь! Я плаваю в деньгах.

    – Мы уже одеты…

    – Ах, вот оно что! Пальто уже успели продать какому-нибудь товарищу по вере, который наверняка вас облапошил.

    – Не облапошил… – сказала Рут.

    – Бесчестные евреи тоже существуют, девочка, – ответил Штайнер. – Каким бы святым мне ни казался сейчас ваш народ-мученик. Ну, пошли!

    – А теперь рассказывайте, как ваши дела? – спросил Штайнер после еды.

    – Мы словно в заколдованном кругу, – ответил Керн. – Париж – это не только город туалетной воды, мыла и духов; это также и город английских булавок, шнурков, пуговиц и, кажется, даже портретов святых. Торговля здесь полностью исключается. Я перепробовал тысячи вещей – мыл посуду, таскал корзины с овощами, переписывал адреса, торговал игрушками, но не разбогател на этом. Все это было работой по случаю. Рут две недели проработала уборщицей в одной фирме, а потом эта фирма вылетела в трубу, и ей вообще ничего не заплатили. За джемпер из кашмирской шерсти ей предложили такую сумму, которой ей как раз хватило, чтобы снова купить шерсть. Поэтому… – Керн расстегнул свою куртку. – Поэтому я одет, как богатый американец. В джемпере чувствуешь себя чудесно, если у тебя нет пальто. Она и тебе сможет связать джемпер, Штайнер…

    – У меня хватит шерсти еще на один, – подтвердила Рут. – Но только шерсть темная. Вы любите темный цвет, Штайнер?

    – Еще бы! Мы же живем в темноте. – Штайнер закурил сигарету. – Ладно, я подумаю… Вы заложили свои пальто или продали?

    – Сперва заложили, потом продали.

    – Так я и предполагал. Обычное явление. Вы уже были когда-нибудь в кафе "Морис"?

    – Нет, только в "Эльзасе".

    – Чудесно! Тогда пойдемте в "Морис". Там есть некто Дикман. Он знает обо всем. И о пальто – тоже. И о все" мирной выставке, которая состоится в этом году.

    – О всемирной выставке?

    – Да, мальчик, – ответил Штайнер. – Ведь на выставке должна найтись работа. И документы там не будут спрашивать так строго.

    – Откровенно говоря, когда ты приехал в Париж, Штайнер? Ведь ты уже обо всем прекрасно информирован.

    – Четыре дня тому назад. А до этого был в Штрассбурге. Должен был закончить там кое-какие дела. А вас нашел через Классмана. Встретился с ним в префектуре. У меня есть паспорт, ребятки. И через несколько дней я перееду в отель "Интернасьональ". Мне нравится это название.

    Кафе "Морис" было похоже на кафе "Шперлер" в Вене и кафе "Грейф" в Швейцарии. Это была типичная биржа эмигрантов. Штайнер заказал кофе для Рут и Керна, а потом подошел к одному пожилому человеку. Некоторое время они разговаривали друг с другом. Потом человек внимательно посмотрел на Рут и Керна и ушел.

    – Это Дикман, – объяснил Штайнер. – Он знает обо всем. Всемирная выставка действительно будет. Керн. Сейчас уже строятся заграничные павильоны. Строительство оплачивают иностранные правительства. Частично они привозят своих рабочих, но для самых простых работ – земляных и так далее – они нанимают людей здесь. Вот тут-то для нас и откроются большие возможности. Так как деньги выплачиваются иностранным комитетом, французы мало беспокоятся о том, кто там работает. Завтра утром мы отправимся туда. Там уже работает кое-кто из эмигрантов. Мы дешевле французов, и в этом наше преимущество.

    Вернулся Дикман. На руке он нес два пальто.

    – Думаю, что они подойдут.

    – Примерь-ка! – сказал Штайнер Керну. – Сперва ты, а потом Рут. Сопротивление бесполезно.

    Пальто оказались впору. На женском пальто был даже маленький потертый меховой воротничок. Дикман слабо улыбнулся.

    – Выбрал на глаз, – сказал он.

    – Это лучшее, что ты можешь предложить из своего хлама, Генрих? – спросил Штайнер.

    Дикман взглянул на него немного обиженно.

    – Пальто хорошие. Конечно, не новые. Вот это, с меховым воротником, раньше носила графиня. Разумеется, из эмигрантов, – добавил он, заметив взгляд Штайнера. – Воротник енотовый, не то что там какой-нибудь кролик, Йозеф!

    – Хорошо. Мы их возьмем. Завтра я еще зайду, и мы поговорим.

    – Не обязательно. Ты можешь взять их и так… У нас же свои счеты.

    – Чепуха!

    – Нет, не чепуха. Возьми их и забудь об этом. Тогда я здорово сел в лужу, черт возьми!

    – Ну, а как вообще идут дела? – спросил Штайнер.

    Дикман пожал плечами.

    – На себя и детей хватает. Но противно жить в постоянных конвульсиях.

    Штайнер рассмеялся.

    – Только не становись сентиментальным, Генрих! Я – шулер, бродяга, я занимаюсь подделкой документов, за мной числится нанесение увечий, сопротивление государственной власти и еще всякая всячина – и тем не менее совесть моя чиста.

    Дикман кивнул.

    – Мой меньшой заболел. Грипп. Высокая температура. Но высокая температура для детей не опасна, правда?

    Он с надеждой посмотрел на Штайнера. Тот кивнул головой.

    – Малыши быстро встают на ноги, Генрих. Можешь не опасаться.

    – Сегодня я пойду домой немного раньше.

    Штайнер заказал себе порцию коньяку.

    – А тебе взять, мальчик? – спросил он у Керна.

    – Послушай, Штайнер… – начал Керн.

    Тот сразу же замахал рукой.

    – Не говори ничего. Это – рождественские подарки, и они мне ничего не стоят. Вы же сами видели… Порцию коньяку, Рут? Будете?

    – Да.

    – Новые пальто! В перспективе – работа! – Керн выпил коньяк. – Жизнь снова нам улыбается!

    – Не обманывайся! – усмехнулся Штайнер. – Позднее, когда ты вдосталь наработаешься, это время – время вынужденного безделья – будет казаться тебе самым чудесным временем в твоей жизни. И ты будешь рассказывать своим внукам удивительные истории, внукам, сидящим у дедушкиных ног. И история эти будут начинаться так: "давным-давно, когда дедушка жил в Париже…"

    Мимо них прошел Дикман. Он устало махнул им на прощание рукой и направился к выходу.

    – Занимал когда-то пост бургомистра, был социал-демократом. – Штайнер посмотрел ему вслед. – Имеет пятерых детей, а жена умерла. Чудесный нищий. С достоинством. И обо всем знает… Правда, немного сентиментален, как это часто бывает у социал-демократов. Поэтому и политики они плохие.

    Кафе стало заполняться посетителями. Появились люди, ночующие в кафе, чтобы занять угловые места на ночь. Штайнер выпил коньяк.

    – Здешний хозяин великолепен – пускает всех спать, кто подыщет себе место. Бесплатно. Или буквально за гроши. Если бы в Париже не было таких вот ночлежек, многим пришлось бы очень тяжело.

    Он поднялся.

    – Ну, пойдемте, ребятки!

    Они вышли из кафе. На улице было холодно и ветрено. Рут подняла енотовый воротник своего пальто и крепко прижала его руками. Потом с улыбкой посмотрела на Штайнера. Тот кивнул.

    – Тепло, малютка Рут? В мире ведь все зависит от капельки тепла.

    Он поманил старую цветочницу, которая брела мимо. Та сразу поспешила им навстречу мелкими шажками.

    – Фиалки, – прокаркала она. – Свежие фиалки с Ривьеры.

    – Какой город! Фиалки посреди улицы, в декабре! – Штайнер купил букетик и протянул его Рут.

    – Бесполезное фиолетовое счастье! Но душу согревает. – Он подмигнул Керну, – Еще один жизненный урок, как сказал бы Марилл.

    Они сидели в столовой всемирной выставки. В этот день им выдали жалованье. Керн разложил тонкие бумажные деньги вокруг своей тарелки.

    – Двести семьдесят франков! – мечтательно произнес он. – И заработаны всего за неделю. Третий раз я уже получаю жалованье! Прямо сказка какая-то!

    Мгновение Марилл с улыбкой смотрел на него. Потом поднял рюмку и повернулся к Штайнеру.

    – Давайте выпьем по глотку дряни за эти бумажки, дорогой Губер! Удивительно, какая власть у них над человеком. Наши предки в древние века испытывали страх от грома и молнии, боялись тигров и землетрясений; средневековые отцы – вооруженных воинов, эпидемии и господа бога, а мы испытываем дрожь от печатной бумаги – будь то деньги или паспорт. Неандертальцев убивали дубинками, римлян – мечом, средневекового человека

    – чумой, а с нами можно расправиться с помощью жалкого клочка бумаги.

    – Но эти клочки бумаги могут также возвратить человека к жизни, – добавил Керн и посмотрел на банкноты французского банка, лежавшие вокруг его тарелки.

    Марилл покосился на Штайнера.

    – Что ты скажешь об этом ребенке? Растет, правда?

    – Еще бы! Прямо расцветает под суровыми ветрами чужбины. Теперь уже в состоянии убить одним языком.

    – Я знал его еще ребенком, – заметил Марилл. – Нежным и нуждающимся в утешении. Это было всего несколько месяцев назад.