– Значит, это конец, правда? Мы расстанемся и никогда больше не будем встречаться.

    – Не будем… Ну, а теперь прощай.

    Она повернулась и пошла.

    – Подожди!.. Рут! Подожди еще минуту!

    Она остановилась. Он подошел ближе. Его лицо в темноте было так близко, что она слышала его дыхание.

    – Послушай, – сказал он. – Куда же ты сейчас?

    – Домой.

    – Тебе же не нужно сразу… – Его дыхание стало сильнее. – С этим вопросом покончено, правда? Это так и останется! Но ты бы могла… мы бы могли… как раз сегодня вечером у меня нет никого дома, понимаешь, нас не увидят. – Он взял ее за руку. – Зачем нам расставаться так, я имею в виду

    – так формально. Мы бы могли еще…

    – Уходи, – сказала она. – Уходи немедленно!

    – Ну, будь умницей. Рут. – Он взял ее за плечи.

    Она посмотрела на красивое, любимое лицо, которому доверяла, не задумываясь. Потом она ударила по нему.

    – Уходи! – закричала она. В ее глазах стояли слезы. – Уходи!

    Биллинг отшатнулся.

    – Что? Бить? Бить меня? Ты ударила меня, вонючая жидовка?

    Он сделал движение, собираясь броситься на нее.

    – Убирайся! – закричала она звонко.

    Он оглянулся.

    – Заткнись! – прошипел он. – Ты что, хочешь натравить на меня людей! Ты способна и на это! Я ухожу. Конечно, я ухожу! Слава богу, я от тебя отвязался.

    "Guand l'amour meurt" ^{note 3} – томно пела женщина на экране, в шуме и сигаретном дыму марокканского кафе. Рут Голланд провела рукой по лицу…

    Все остальное мало для нее значило. Страх родственников, у которых она жила; настойчивые уговоры дяди уехать, чтобы и его не втянули в это дело; анонимное письмо, в котором говорилось, что если она не уедет в течение трех дней, то ее провезут по всему городу как осквернителя арийской крови, с обрезанными волосами и с плакатами на груди и спине; часы, проведенные на могиле матери; дождливое утро перед памятником павшим воинам, с которого соскоблили имя ее отца только потому, что тот был евреем (он погиб в Бельгии в 1916 году). А затем поспешное одинокое бегство за границу, в Прагу, с несколькими драгоценностями, оставшимися после смерти матери…

    На экране вновь появились флейты и литавры. За ними виднелись колонны иностранного легиона, уходившего вдаль; над ротами растянувшихся по пустыне легионеров, не имеющих родины, поспешно гремели возбужденные трубы…

    Керн наклонился к Рут Голланд.

    – Вам нравится?

    – Да…

    Он полез в карман и сунул ей маленький флакончик.

    – Одеколон, – прошептал он. – Здесь жарко. Может, он освежит вас немного.

    – Спасибо.

    Она вылила несколько капелек себе на руку. Керн не заметил, что глаза ее вдруг наполнились слезами.

    – Спасибо, – сказала она еще раз.

    Штайнер во второй раз сидел в кафе "Алебарда". Он придвинул кельнеру пять шиллингов и заказал чашку кофе.

    – Звонить? – спросил кельнер.

    Штайнер кивнул. Он играл еще несколько раз с переменным успехом в разных пивных и собрал уже пятьсот шиллингов.

    Кельнер положил перед ним несколько газет и журналов. Штайнер взял одну из газет и начал читать. Но вскоре он отложил ее в сторону; его мало интересовало, что творилось на свете. Для тонущего человека важно только одно – вынырнуть на поверхность, и ему совершенно безразлично, какова окраска рыб, плавающих вокруг.

    Кельнер принес кофе и стакан с водой.

    – Господа будут здесь через час.

    Он остался стоять у стола.

    – Прекрасная погода сегодня, правда? – спросил он через некоторое время.

    Штайнер кивнул и уставился в стену, на которой висел плакат, приглашавший пить солодовое пиво и тем самым продлить свою жизнь.

    Кельнер, шаркая ногами, вернулся за стойку. Через некоторое время он принес на подносе еще стакан воды.

    – Принесите мне лучше порцию вишневки.

    – Хорошо. Сию минуту!

    – И себе рюмку.

    Кельнер поклонился.

    – Покорнейше благодарю. Вы понимаете нашего брата. Это случается редко.

    – Ах, что вы! – возразил Штайнер. – Мне просто скучно.

    – Я знал людей, которым в голову приходили совершенно другие мысли, когда им было скучно, – сказал кельнер.

    Он выпил и поскреб кадык.

    – Послушайте, – начал он доверительно, – я же знаю, в чем дело, и если вы разрешите дать вам совет, то я порекомендую вам взять умершего австрийца. Есть, конечно, и умершие румыны, и они даже намного дешевле… но кто может говорить по-румынски?

    Штайнер внимательно-посмотрел на него.

    Кельнер оставил свой кадык в покое и начал скрести затылок. При этом он почесал себе и ноги, одну об другую, как собака.

    – Лучше всего, конечно, был бы американец или англичанин, – задумчиво произнес он. – Но попробуй дождись, когда в Австрии умрет хоть один американец! А если это и случится, взять хотя бы несчастный случай, то попробуй доберись до его паспорта!

    – Я думаю, что немецкий лучше, чем австрийский, – сказал Штайнер. – Его труднее проверить.

    – Это верно. Но зато вы не получите разрешения на работу. Только вид на жительство. А с паспортом умершего австрийца вы можете работать в любой части Австрии.

    – Пока не поймают.

    – Да, конечно. Но кого ловят в Австрии? А если и ловят, то не того, кого нужно…

    Штайнер не выдержал и рассмеялся.

    – Именно "не тем" и можно оказаться. Это все равно опасно.

    – Ай, бросьте, – произнес кельнер. – Если так говорить, то опасно и ковырять в носу.

    – Правильно, но за это не сажают в тюрьму.

    Кельнер начал массировать свой нос.

    – Я советую, как лучше. Я уже опытен в таких делах. Умерший австриец – это самое реальное…

    К десяти часам появились оба торговца паспортами. Вел переговоры один из них – быстрый человечек с птичьими глазками; другой – массивный и разжиревший – только сидел и молчал.

    Тот, кто вел беседу, вытащил немецкий паспорт.

    – Мы узнали от партнеров. Этот паспорт вы можете получить на свое собственное имя. Фамилию мы можем свести и проставить вашу. Мы можем изменить все, кроме места рождения, тут вам придется взять город Аугсбург, потому что здесь аугсбургская печать. Но паспорт будет стоить вам на двести шиллингов дороже. Ювелирная работа, ничего не поделаешь.

    – Такой суммы у меня нет, – ответил Штайнер. – Кроме того, я не дорожу своим именем.

    – Тогда возьмите его таким, как он есть. Мы заменим только фотографию. Печать, которая проходит по фото, мы сделаем вам бесплатно.

    – Это меня не устраивает. Я хочу работать. С этим паспортом я не получу разрешения на работу.

    Говоривший пожал плечами.

    – Тогда остается только австрийский. Имея его, вы сможете здесь работать.

    – А если запросят полицию, которая его выдала?

    – Кому нужно ее запрашивать, если вы ничего не натворите?

    – Триста шиллингов, – сказал Штайнер.

    Мужчина отвернулся.

    – У нас твердые цены, – оскорбленным тоном заявил он. – Пятьсот – и ни гроша меньше.

    Штайнер не ответил.

    – Если бы речь шла о немецком, еще можно было бы торговаться, они попадаются часто, но австрийский – редкая вещь. Зачем австрийцу паспорт? На родине он ему не нужен, ну а за границей он бывает довольно редко. И к тому же – валютный запрет. Пятьсот! Он стоит этих денег.

    – Триста пятьдесят.

    Говоривший оживился. – Триста пятьдесят я сам заплатил семье умершего. А сколько стоит работа, как вы думаете? А издержки? А комиссионные? Все это дорого, уважаемый! Заполучить паспорт, когда едва успели схоронить покойника! – о, за это вы должны расплачиваться звонкой монетой. Только наличные осушают слезы и заставляют забыть о скорби. Четыреста пятьдесят, так уж и быть, только потому, что вы нам нравитесь, но мы ничего на этом не выиграем.

    Они сторговались на четырехстах. Штайнер вынул из кармана свою фотокарточку, – он уже успел сфотографироваться в автомате за один шиллинг. Оба ушли, захватив с собой карточку; через час они вернулись и принесли паспорт. Штайнер расплатился и сунул паспорт в карман.

    – Желаю удачи, – сказал тот, который вел переговоры. – И еще одно замечание: когда кончится его срок, мы можем его продлить. Снять дату и проставить новую. Это очень просто. Единственная трудность – виза. Чем позднее она вам понадобится, тем лучше – тем дольше можно не исправлять дату.

    – Вы же могли бы это сделать и сейчас, – сказал Штайнер.

    Говоривший покачал головой.

    – Для вас так будет лучше. У вас сейчас самый настоящий паспорт, который вы могли и найти. Сменить фото – не так страшно, хуже, если подделано что-либо в тексте. К тому же у вас впереди целый год. За это время многое может случиться.

    – Будем надеяться…

    – Разумеется, о наших делах – никому ни слова! Это в наших общих интересах. Послать к нам за помощью можете только абсолютно надежного человека. Дорогу вы знаете. Засим – доброго вечера!

    – Доброго вечера.

    – Strszecz miecze ^{note 4}, – сказал другой, который до сих пор молчал.

    – Он не говорит по-немецки, – ухмыльнулся первый, отвечая на взгляд Штайнера. – Но у него изумительная рука… для штемпелей. Конечно, строго между нами.

    Штайнер отправился на вокзал. Он оставил в камере хранения свой рюкзак. Он выехал из пансиона накануне вечером. Ночь провел в сквере, на скамейке. Утром, в туалете вокзала, Штайнер сбрил усы, а потом сфотографировался. Какое-то первобытное удовлетворение наполнило его. Теперь он был рабочим Иоганном Губером, из Граца.

    На улице он остановился. Нужно было урегулировать еще один вопрос из того времени, когда его звали Штайнером. Он закрылся в будке телефона-автомата и поискал в телефонной книге один номер.

    – Леопольд Шефер, – пробормотал он. – Траутенаугассе, 27. – Это имя словно выжгли в его памяти.

    Он отыскал номер и позвонил. К телефону подошла женщина.

    – Полицейский Шефер дома? – спросил он.

    – Да, я его сейчас позову.

    – Не нужно, – быстро ответил Штайнер. – Говорят из полицейского управления на Элизабетпроменаде. В 12 часов состоится облава. Полицейский Шефер должен явиться без четверти двенадцать. Вы меня поняли?

    – Да. Без четверти двенадцать.

    – Хорошо. – Штайнер повесил трубку.

    Траутенаугассе – маленькая тихая улочка с невзрачными домишками. Штайнер внимательно осмотрел дом N27. Дом ничем не отличался от других, но Штайнеру он показался особенно отвратительным. Потом он немного отошел от дома и стал ждать.

    Полицейский Шефер вышел, торопясь, и чинно застучал каблуками по улице. Штайнер двинулся навстречу с таким расчетом, чтобы сойтись с ним на темном участке. Проходя мимо, он сильно толкнул его плечом.

    Шефер пошатнулся.

    – Вы что, напились? – зарычал он. – Не видите, что перед вами полицейский при исполнении служебных обязанностей!

    – Нет, – ответил Штайнер. – Я вижу только жалкое собачье отродье! Собачье отродье! Понял?

    На момент Шефер потерял дар речи.

    – Послушайте, – наконец вымолвил он. – Вы сошли с ума. Вы за это поплатитесь! Живо в полицию!

    Он попытался вытащить револьвер. Штайнер ногой ударил его по руке, мгновенно подскочил и ладонью стал хлестать его по щекам, по правой, по левой, снова по правой, – самое позорное оскорбление, какое можно нанести мужчине.

    Полицейский захрипел и бросился на него. Штайнер отскочил в сторону и со всего размаха ударил Шефера левой рукой в нос, из которого сразу хлынула кровь.

    – Выродок! – зарычал он. – Вонючее дерьмо! Трусливая падаль!

    Он снова коротко ударил полицейского прямо в губы и почувствовал, как зубы хрустнули под кулаком. Шефер зашатался.

    – На помощь! – крикнул он приглушенно.

    – Заткнись! – буркнул Штайнер и нанес ему правой рукой удар в подбородок, а сразу вслед за этим – точный, быстрый удар левой в солнечное сплетение. Шефер квакнул "и столбом грохнулся оземь.

    В некоторых окнах зажегся свет.

    – Что там опять стряслось? – раздался чей-то голос.

    – Ничего, – ответил Штайнер из темноты. – Это всего лишь пьяный.

    – Хоть бы черт побрал этих пьянчуг! – сердито крикнул голос. – Отведите его в полицию!

    – Я как раз и собираюсь это сделать.

    – Залепите ему сперва по пьяной морде!

    Окно захлопнулось. Штайнер ухмыльнулся и исчез за ближайшим углом. Он был уверен: в темноте Шефер не узнал его. Тем более, что усы сбриты. Он сворачивал с одной улицы в другую, пока не достиг более оживленного района. Здесь он пошел медленнее.

    "Великолепно… и в то же время противно, – подумал он. – Смешная мелкая месть. Но она возмещает годы бегства и унижений. Надо мстить, если предоставляется случай".

    Он остановился перед фонарем и достал свой паспорт. "Иоганн Губер! Рабочий! Ты умер и гниешь в земле где-то под Грацем, но твой паспорт жив и действителен для властей. Я, Йозеф Штайнер, жив, но у меня нет паспорта, и я для властей мертв. – Он засмеялся. – Давай поменяемся, Иоганн Губер! Отдай мне свою бумажную жизнь и возьми мою беспаспортную смерть! Если нам не помогают живые, – пусть помогают мертвые!"

    В воскресенье Керн вернулся в отель только вечером; в комнате он натолкнулся на Марилла, тот был чрезвычайно взволнован.

    – Наконец хоть кто-то! – вскричал он. – Проклятая дыра, в которой как раз сегодня я не могу найти ни одной падали! Все разбежались! Даже проклятый хозяин!

    – Что случилось? – спросил Керн.

    – Вы не знаете, где живет акушерка? Или врач, какой-нибудь врач по женским болезням, или еще кто-нибудь в этом роде?

    – Нет, не знаю.

    – Конечно, вы не знаете! – Марилл уставился на него. – Вы же еще порядочный человек, Керн. Пойдемте со мной. Кто-нибудь должен остаться у женщины. Тогда я побегу и найду акушерку. Вы можете это сделать?

    – Что?

    – Присмотреть, чтобы она не очень волновалась! Поговорить с ней. Что-нибудь сделать!

    И он потащил ничего не понимающего Керна вдоль по коридору, в нижний этаж, и открыл дверь в маленькую комнатку, где, кроме кровати, почти ничего больше не было. На кровати стонала женщина.

    – Седьмой месяц. Наверно, преждевременные роды! Успокойте ее, как можете. Я позову врача.

    Он исчез, прежде чем Керн успел что-либо ответить.

    Женщина на кровати стонала. Керн на цыпочках подошел к ней.

    – Вам дать что-нибудь? – спросил он.

    Женщина продолжала стонать. У нее были светлые блеклые волосы, совершенно мокрые от пота, и посеревшее лицо, на котором удивительно отчетливо выступили веснушки. Глаза закатились, за полуопущенными ресницами виднелся только белок. Тонкие губы были приоткрыты, зубы обнажены и плотно сжаты. В полумраке комнаты они словно светились…

    – Вам дать что-нибудь? – спросил Керн еще раз.

    Он огляделся. На стуле валялся дешевый тонкий пыльник. Перед кроватью стояла пара стоптанных туфель. Женщина лежала, распростершись, прямо в одежде. На столе стояла бутылка с водой, а рядом с умывальником – чемодан.

    Женщина стонала. Керн не знал, что делать. А потом женщина заметалась. Керн вспомнил о том, что ему сказал Марилл, и то немногое, чему научился за год в университете. Он попытался придержать ее за плечи. Но это было все равно, что удержать змею, она выскальзывала и вырывалась; внезапно она вскинула ладони вверх и в то же мгновение крепко вцепилась в его руки.

    Он стоял, как прикованный. Он бы никогда не поверил, что у женщины может быть такая сила. Она медленно повернула голову, словно та была у нее на шарнирах, и тяжело застонала; Керну казалось, будто стоны идут из-под земли.

    Тело вздрогнуло, и Керн внезапно увидел, как из-под сбившегося покрывала на простыне проступило темно-красное пятно, оно расширялось, становилось все больше и больше. Он пытался освободиться, но женщина держала его, как в железных тисках. Будто завороженный, смотрел он на пятно, которое превращалось в широкую красную полосу; наконец, кровь достигла края простыни и начала капать на пол, скапливаясь в темную лужу.

    – Отпустите! Отпустите меня! – Керн не решался двинуть руками, иначе ему пришлось бы встряхнуть тело женщины. – Отпустите! – выдавил он из себя. – Отпустите!

    Внезапно тело женщины безвольно обмякло. Она разжала руки и упала на подушки. Керн схватил покрывало и немного его приподнял. Струйка крови вырвалась наружу и пролилась на пол. Керн вскочил и помчался наверх, в комнату, где жила Рут Голланд.

    Она была дома. В комнате, кроме нее, никого не было, а она сидела на кровати среди раскрытых книг.

    – Пойдемте! – вскричал Керн. – Внизу… женщина… истекает кровью.