Она неподвижно держала бокал в руках.

    – Я, наверно, хотела бы, чтобы ты не изменился.

    Я выпил вино.

    – Чтобы легче расправиться со мной?

    – Разве я с тобой раньше расправлялась?

    – Не знаю. Думаю, что нет. Все это было очень давно. Но когда я вспоминаю, каким я был раньше, то останавливаюсь как бы в недоумении: право, ты могла бы попробовать сделать это.

    – Это мы, женщины, пробуем всегда. Разве не знаешь?

    – Нет, – сказал я. – Но хорошо, что ты меня предупредила. Между прочим, вино очень хорошее. Наверно, его выдерживали положенное время.

    – Чего нельзя сказать о тебе?

    – Элен, перестань, пожалуйста, – сказал я. – Ты не только возбуждаешь, ты еще и смешишь. Такая оригинальная комбинация встречается очень редко.

    – Что-то ты очень самоуверен, – сердито сказала она и села на кровать, все еще держа на весу бокал с вином.

    – Нисколько. Но разве ты не знаешь, что предельная неуверенность, если она не кончается смертью, может привести в конце концов к спокойствию, которое уже ничем не поколеблешь? – сказал я, смеясь. – Все это, конечно, громкие слова, но они – вывод из бытия, которое можно сравнить с существованием летящего шара.

    – А что это за существование?

    – То, которое веду я. Когда негде остановиться, когда нельзя иметь крова над головой, когда все время мчишься дальше. Существование эмигранта. Бытие индийского дервиша. Бытие современного человека. И знаешь: эмигрантов гораздо больше, чем думают. К их числу принадлежат иногда даже те, кто никогда не покидал своего угла.

    – Звучит неплохо, – сказала Елена. – Это, по крайней мере, лучше, чем мещанская неподвижность.

    Я кивнул.

    – Все это, конечно, можно выразить и другими словами, менее привлекательными. Если бы сила воображения у нас была чуточку побольше, то во время войны, например, было бы куда меньше добровольцев.

    – Все что угодно лучше мещанского прозябания, – сказала Елена и осушила свой бокал.

    Я смотрел на нее, когда она пила. Как она еще молода, – думал я, – молода, неопытна, мила, безрассудна и упряма. Она ничего не знает. Не знает даже того, что мещанское прозябание – это понятие, связанное с моралью, а совсем не с географией.

    – Ты что, хотел бы вернуться в это болото? – спросила она.

    – Не думаю, что смогу это сделать. Мое отечество, против моей воли, сделало меня космополитом. Придется им остаться. Назад возврата нет.

    – Даже к себе – человеку?

    – Даже к человеку, – ответил я. – Разве ты не знаешь, что наша земля – тоже летящий шар. Эмигрант солнца. Назад дороги нет. Иначе – гибель.

    – Слава богу. – Елена протянула мне бокал. – А тебе разве никогда не хотелось вернуться?

    – Всегда хотелось, – сказал я. – Ведь я никогда не следую собственным теориям. Между прочим, это придает? им особую привлекательность.

    Елена засмеялась.

    – Выдумки!

    – Конечно. Похоже на паутину, которой мы стараемся скрыть что-то другое.

    – Что же?

    – То, чему нет названия.

    – То, что бывает только ночью?

    Я не ответил. Я спокойно сидел на кровати. Ветер времени вдруг стих, перестал свистеть у меня в ушах. Ощущение было такое, словно я вместо самолета оказался вдруг на воздушном шаре. Я летел по-прежнему, но шума моторов больше не было.

    – Как тебя зовут? – спросила Елена.

    – Иосиф Шварц.

    Секунду она размышляла.

    – Значит, моя фамилия теперь тоже Шварц?

    Я улыбнулся.

    – Нет, Элен. Это чистая случайность. Человек, от которого я унаследовал это имя, в свою очередь получил его от другого. Мертвый Иосиф Шварц живет теперь во мне, как вечный жид – уже в третьем поколении. Чужой, мертвый дух-предок.

    – Ты не знал его?

    – Нет.

    – Ты чувствуешь себя другим с тех пор, как носишь другое имя?

    – Да, – ответил я. – Потому что это связано с бумагой. С паспортом.

    – Даже если он фальшивый?

    Я засмеялся. Поистине это был вопрос из другого мира. Настоящий или фальшивый паспорт – это занимало только полицейских.

    – На эту тему можно сочинить философскую притчу, – сказал я. – И начинаться она должна с вопроса: что такое имя вообще? Случайность или закономерность?

    – Имя есть имя, – сказала она вдруг упрямо. – Я за свое боролась. Ведь оно было твоим. А теперь вдруг явился ты, и я узнаю, что ты нашел себе другое.

    – Оно было мне подарено, и это был для меня самый драгоценный подарок. Я ношу это имя с радостью. Это проявление доброты. Человечности. Если меня когда-нибудь охватит отчаяние, новое имя напомнит мне о том, что доброта еще существует на свете. А о чем тебе напоминает твое? О роде прусских солдат и охотников с кругозором лис, волков и павлинов?

    – Я говорю не о фамилии моей семьи, – сказала Елена. – Я все еще ношу твою фамилию. Ту, прежнюю, господин Шварц.

    Я откупорил вторую бутылку вина.

    – Мне рассказывали, будто в Индонезии существует обычай время от времени менять имя. Когда человек чувствует, что он устал от своего прежнего "я", он берет себе другое имя и начинает новое существование. Хорошая идея!

    – Значит, ты вступил в новое бытие?

    – Сегодня, – сказал я.

    Она уронила туфлю на пол.

    – Разве ничего не берут с собой в новое существование?

    – Только эхо, – сказал я.

    – Никаких воспоминаний?

    – Воспоминания, которые не причиняют боли и не беспокоят, как раз и есть эхо.

    – Словно смотришь старый кинофильм? – спросила Елена.

    У нее был такой вид, будто она собиралась в следующее мгновение швырнуть бокал мне в лицо. Я взял у нее бокал и опять налил вина.

    – Что это за марка? – спросил я.

    – "Рейнгартсхаузен". Хороший рейнвейн. Выдержанный и постоянный. Без всяких попыток обратиться в другое вино.

    – Короче говоря – не эмигрант?

    – Не хамелеон. Не тот, кто ускользает от ответственности.

    – Боже мой, Элен! – сказал я. – Неужели я и в самом деле слышу шум крыльев буржуазных приличий? Тебе не хотелось бы выбраться из этого болота?

    – Ты заставляешь меня высказывать то, чего я на самом деле не имела в виду, – с гневом сказала она. – Подумать только, о чем мы тут говорим? К чему? В первую ночь! Вместо поцелуев? Неужели мы ненавидим друг друга?

    – Мы и целуемся и ненавидим.

    – Слова! Откуда их у тебя столько? Разве хорошо, что мы сидим так и разговариваем? Или у тебя там всегда было общество, что ты научился так говорить?

    – Нет, – сказал я. – Совсем напротив. И именно поэтому слова вдруг посыпались из меня, словно яблоки из корзины. Я так же подавлен этим, как и ты.

    – Это правда?

    – Да, Элен, – сказал я. – Это правда.

    – Может быть, ты выразишься яснее?

    Я покачал головой.

    – Я боюсь определений. И уточняющих слов. Можешь не верить, но это так. Добавь к этому еще страх перед чем-то неведомым, что крадется там, снаружи, по улицам, о чем я не хочу говорить и думать, потому что во мне живет глупое суеверие, что опасности нет до тех пор, пока я о ней не знаю. Отсюда и уклончивые речи. Вдруг кажется, будто времени нет – совсем как в кинофильме, когда порвется лента. Все останавливается, и веришь, что ничего плохого не случится.

    – Для меня это слишком сложно.

    – Для меня тоже. Право, разве не довольно того, что я здесь, с тобой, что ты жива и что меня еще не арестовали?

    – И ради этого ты приехал?

    Я ничего не ответил. Она сидела, будто амазонка, – обнаженная, с бокалом вина в руке, требовательная, лукавая, прямая и смелая, и я вдруг понял, что я ничего не знаю о ней. И раньше тоже не знал. Я не понимал, как она могла жить со мной раньше. Я вдруг почувствовал себя в роли человека, который был уверен, что владеет прелестной овечкой. Он привык думать так и заботился о ней, как вообще следует заботиться о маленьких ягнятах. И вдруг – в один прекрасный день в руках у него вовсе не овечка, а молодая пума, которой совсем не нужны голубая ленточка и мягкая щетка и которая способна отхватить зубами руку, что ее ласкает.

    А вообще положение у меня было незавидное. Произошло то, что нередко бывает в первую ночь после долгой разлуки: я обанкротился самым постыдным образом. Правда, я был готов к этому. И – странное дело – это случилось, может быть, именно потому, что я об этом думал. Как бы то ни было, нелепая ситуация стала фактом: я оказался неспособен выполнить свои супружеские обязанности. Но я ожидал, что нечто подобное может произойти, и поэтому, к счастью, не предпринимал никаких попыток, которые могли бы только ухудшить дело. На эту тему можно размышлять сколько угодно, можно, конечно, сказать, что никто, кроме ломовых извозчиков, не застрахован от таких неприятностей, а женщина способна притвориться, будто она все прекрасно понимает, и начнет даже по-матерински утешать несчастного. И все-таки это чертовски неприятная штука, и всякое проявление чувства в такую минуту – смешно.

    Я не стал ничего объяснять. Это привело Елену в замешательство. Потом она бросилась в атаку. Она не могла понять, почему я не трогаю ее, и сочла себя оскорбленной. Конечно, мне нужно было бы сказать правду, но я не чувствовал себя достаточно спокойным для этого. Всегда есть две правды: с одной рвешься вперед, очертя голову; а другая похожа на осторожный ход, когда думаешь прежде всего о себе. Но за истекшие пять лет я понял, что когда без оглядки бросаешься вперед, то можешь в ответ получить пулю, и этому не следует удивляться.

    – Люди в моем положении становятся суеверными, – сказал я Елене. – Они привыкают думать, что если прямо говорить или делать то, что хочется, то непременно выйдет обратное. Поэтому они очень осторожны. Даже в словах.

    – Что за бессмыслица!

    Я засмеялся.

    – Я давно уже утратил веру во всякий смысл. Иначе я стал бы горьким, как дикий померанец.

    – Надеюсь, твое суеверие не распространяется слишком далеко?

    – Лишь настолько, Элен, – сказал я довольно стойко, – что я верю – стоит сказать о моей безграничной любви к тебе, как в следующую минуту в дверь постучится гестапо.

    На секунду она замерла, точно чуткое животное, заслышав тревожный шорох, затем медленно повернула ко мне лицо. Я удивился, как оно изменилось.

    – Так это и есть причина? – тихо спросила она.

    – Одна из причин, – ответил я. – Как же ты можешь вообще ожидать, что мысли мои упорядочатся, когда я из унылой преисподней перенесен вдруг в рай, грозящий опасностями?

    – Я иногда думала о том, как будет все выглядеть, если ты вернешься, – сказала она, помолчав, – представляла себе это совершенно иначе.

    Я поостерегся спрашивать, что именно она себе представляла. В любви вообще слишком много спрашивают, а когда начинают к тому же докапываться до сути ответов – она быстро проходит.

    – Всегда бывает иначе, – сказал я. – И слава богу.

    Она улыбнулась.

    – Нет, Иосиф, ты ошибаешься, нам только кажется так. Есть еще в бутылке вино?

    Она обошла кровать походкой танцовщицы, поставила бокал на пол рядом с собой и потянулась. Покрытая загаром неведомого солнца, она была беззаботна в своей наготе, как женщина, которая знает, что желанна, и не раз слышала об этом.

    – Когда я должен уйти? – спросил я.

    – Завтра прислуги не будет.

    – Значит, послезавтра?

    Елена кивнула.

    – Сегодня суббота. Я отпустила ее на два дня. Она придет в понедельник к обеду. У нее есть любовник. Полицейский с женой и двумя детьми. – Она взглянула на меня, полузакрыв глаза. – Когда я отпустила ее, она была счастлива.

    С улицы донесся мерный топот ног и песня.

    – Что это?

    – Солдаты или гитлеровская молодежь. В Германии теперь всегда кто-нибудь марширует.

    Я встал и взглянул сквозь просвет в занавеске. Шел отряд гитлеровской молодежи.

    – Самое интересное, что ты совсем не похожа на своих родных.

    – Виновата, наверно, француженка-бабушка, – заметила Елена. – В роду у нас была такая. А теперь скрывают, словно она еврейка.

    Она зевнула и еще раз потянулась и стала вдруг совершенно спокойной, словно мы уже несколько недель жили вместе и нам не грозила никакая опасность.

    Мы оба избегали пока говорить на эту тему. Елена ни разу не спросила меня о жизни в изгнании. Я не знал, что она видела меня насквозь и уже тогда приняла бесповоротное решение.

    – Ты хочешь спать? – спросила она.

    Был час ночи. Я лег.

    – Нельзя ли оставить свет? – спросил я. – Тогда я сплю спокойнее. Я еще не привык к немецкой ночи.

    Она бросила на меня быстрый взгляд.

    – Если хочешь, засвети все лампы, милый…

    Мы улеглись рядом. Я едва мог припомнить, что когда-то мы каждую ночь спали вместе. Теперь она опять была рядом, но совсем другая – чужая и странно близкая. Я постепенно снова узнавал ее дыхание, запах волос и – более всего – запах кожи.

    Я долго не спал, держа ее в своих объятиях, смотрел на горящую лампу и полуосвещенную комнату, узнавал и не узнавал ее, и забыл, наконец, обо всех тревогах.

    – У тебя много было женщин во Франции? – прошептала она, не открывая глаз.

    – Не больше, чем это было необходимо, – ответил я. – И никогда не было такой, как ты.

    Она вздохнула и сделала движение, желая повернуться набок, но сон осилил ее, и она снова откинулась назад. Сок медленно овладевал и мною. Сновидений не было, только тишина и дыхание Елены наполняли меня. Проснулся я уже под утро. Ничто больше не разделяло нас, и тогда, наконец, мы слились воедино, и опять окунулись в сон, будто в какое-то облако, в котором уже не было мрака, а только светлое мерцание.

    Утром я позвонил в отель в Мюнстере, где оставил свой чемодан, и объяснил, что задержался в Оснабрюке и вернусь к вечеру. Номер я просил оставить за собой. Это была необходимая предосторожность: мне совсем не хотелось, чтобы в результате недоразумения в дело ввязалась полиция. Равнодушный голос ответил мне, что все будет сделано. Я еще спросил, не было ли на мое имя писем. Нет, писем не было.

    Я положил трубку. Елена стояла рядом и слушала.

    – Писем? – спросила она. – От кого они могут быть?

    – Ни от кого. Я сказал так, чтобы выглядеть внушительнее. Любопытно, что людей, которые ожидают получения корреспонденции, почему-то не считают мошенниками. По крайней мере – вначале.

    – А ты себя причисляешь к этому разряду?

    – К сожалению – да. Против своей воли. Правда, не без удовольствия.

    Она засмеялась.

    – Ты хочешь сегодня вечером ехать в Мюнстер?

    – Я не могу больше оставаться здесь. Завтра вернется твоя прислуга. Бродить по городу – рискованно, хотя у меня теперь усы, но все равно могут узнать.

    – А ты не можешь остановиться у Мартенса?

    – Он сказал, что можно спать у него в приемной. А днем? Нет, мне лучше скорее возвратиться в Мюнстер, Элен. Там я могу не бояться, что меня узнают на улице. Через час я уже буду там.

    – Долго ли ты пробудешь в Мюнстере?

    – Выясню, когда вернусь туда. С течением времени у человека развивается шестое чувство, сигнализирующее об опасности.

    – Ты чувствуешь ее здесь?

    – Да. С сегодняшнего утра. Вчера не чувствовал.

    Она посмотрела на меня, сдвинув брови.

    – Тебе, конечно, нельзя выходить, – сказала она.

    – По крайней мере – до наступления темноты. А потом – надо добраться до вокзала.

    Елена не ответила.

    – Все будет хорошо, – сказал я. – Не думай об этом. Я научился жить от одного часа до другого, не забывая думать и о грядущем дне.

    – В самом деле? – сказала Елена. – Очень удобно.

    В голосе у нее опять появилось легкое раздражение, как вчера вечером.

    – Не только удобно – необходимо, – возразил я. – И все-таки я то и дело что-нибудь забываю. Бритвенный прибор оставил в Мюнстере, например. К вечеру буду выглядеть, как бродяга, чего эмигрантам следует избегать.

    – Бритвенный прибор есть в ванной, – сказала Елена. – Тот самый, что ты оставил здесь пять лет тому назад. Там же белье. А твои старые костюмы висят в шкафу слева.

    Все это она высказала так, словно я пять лет тому назад уехал с другой, а теперь вернулся только затем, чтобы забрать вещи и опять исчезнуть. Я не стал возражать и уточнять. Это ни к чему бы не привело. Она только удивленно посмотрела бы на меня и сказала, что она вовсе не это имела в виду, но что если я так думаю, то… Странно, каких только путей мы не выбираем, чтобы скрыть свои истинные чувства.