Маршан неторопливо достал из кармана своей тяжелой шелковой пижамы лупу, внимательно изучил фотографии - не монтаж ли, так же внимательно изучил паспорт и сказал:
- Но брат, вероятно, говорил вам, Федор Савельевич, что я далек от политики и в грязные авантюры никогда не влезал. Да и вы, думается, не станете менять профессию разведчика на зыбкое дело торговца бриллиантами…
- Господин Маршан, мой брат арестован ЧК.
- Боже мой! Когда?
- Неделю тому назад.
- Это серьезно?
- Боюсь, что да.
- Несчастный Яков… Но я не понимаю, за что его могли арестовать? Он же честнейший человек! Я убежден, что суд оправдает его! Я готов дать письменные показания в его пользу: мы соприкасались по работе до переворота, и ваш брат всегда отличался отменной честностью.
- Спасибо, - ответил Роман, - я признателен вам за столь лестную оценку деловых качеств брата, господин Маршан… Но дело значительно серьезнее, чем вам кажется… Якова арестовали из-за посылки Огюсту, - сказал он, достав из кармана пачку фотографий, сделанных судебным фотографом как материал, приобщаемый к делу, - здесь рукой Якова написан адрес… Вам этот адрес знаком?
- Нет, - ответил Маршан и перестал улыбаться той своей легкой, чуть насмешливой улыбкой, которая не сходила с его лица с начала разговора, - увы, незнаком.
- Тогда каким же образом я проследил маршрут Огюста к вам? Моего брата обвиняют в связях с вами, но конкретных данных в Москве нет: я их получил здесь сам, по своей инициативе…
- Тогда торопитесь. Надо отправить эти данные в Москву, их ждут ваши сослуживцы в ЧК, товарищ Шелехес.
- Их там очень ждут, - согласился Роман, - но, пожалуйста, на будущее - никогда и нигде не называйте меня по фамилии.
- Я избегаю совершать то, что грозит мне горем, но подчас забываю это делать по отношению к тем людям, с которыми меня сводит жизнь. Простите меня…
- Вы не всегда избегали совершать то, что вам грозит горем, Маршан. Вы понимаете, что, если ЧК получит данные о том, какие посылки Огюст получает для вас из Гохрана, вы станете уголовным преступником у себя на родине - по законам вашей, а не моей страны?
- То есть? - чуть поднял брови Маршан.
- Ну, если бы было доказано, например, что вам переправляют бриллианты из казначейства Великобритании? Это было бы дурно для вас?
- Дурно? Это был бы конец! Имени! Чести! Фирме! Но что я могу поделать, если я ошибался в человеке? Что я могу поделать, если Яков Шелехес оказался жуликом и посылал бриллианты из Гохрана мсье Огюсту - человеку, который несколько раз одолевал меня просьбами о странных сделках и которого я не велю пускать на порог - отныне и навсегда. Надеюсь, показаниям Вилла и моим нельзя не поверить?
- Можно не поверить…
- Нет. Нельзя не поверить, - легко усмехнулся Маршан.
- Можно, - упрямо повторил Роман. - Поскольку мой брат… в тюрьме и ему грозит гибель… поскольку обвиняют его в экономической контрреволюции, в том, что он срывал переговоры о покупке бриллиантов - в частности, вашей фирмой, - я предпринял свои шаги. Огюст больше не живет по своему адресу, а находится там, где мне это выгодно, мсье…
Маршан потер щеки, лицо его сделалось угрюмым и жестким, и улыбки на нем не было.
- Вы пришли шантажировать меня?
- Я пришел спасать брата.
- Вы избрали странный способ для его спасения. Зачем вам потребовалось изымать Огюста?
- Затем, чтобы он дал показания, когда, сколько раз и что именно он передавал вам от Яши.
- Эти данные совершенно достаточны для того, чтобы Якова Савельевича расстрелять… А если бы это было у нас, в цивилизованном мире, - гильотинировать.
- Разве я сказал, что собираюсь эти данные передавать в Москву?
- Не передавая их в Москву, вы нарушаете свой долг, вы преступаете закон и становитесь изменником.
- Вам очень хочется, чтобы я передал эти данные?
- Нет, мне этого не хочется.
- Правильно. Репутация в вашем деле - основа успеха.
- В вашем тоже.
- Вот и уговорились: вы не трогаете мой долг, а я - вашу репутацию. Теперь пропозиции ясны?
- Теперь - да. Но отчего вы не боитесь меня? Не меня, - он деланно улыбнулся, - а хотя бы моего телохранителя?
- А почему вы думаете, что я не подстрахован?
- Хорошо. Ясно. Чего вы хотите?
- Единственно одного - сохранить жизнь Якову. Его обвиняют не только в хищениях бриллиантов - это еще надо доказать; его обвиняют в том, что он мешал Наркомвнешторгу заключать сделки на продажу бриллиантов и находился в сговоре с вами - с самым мощным торговцем драгоценностями. Я хочу, чтобы вы завтра же посетили Литвинова и выразили удивление, отчего Москва не отвечает на три ваших письма, в коих вы предлагаете вступить в прямые переговоры с Наркомвнешторгом на взаимовыгодных условиях. При нашей бюрократии в версию трех писем могут поверить. Во всяком случае, в это удобно поверить, когда в Гохране взяты почти все оценщики.
- И… Пожамчи?
- Конечно.
- В вашем предложении не сходится лишь мелочь: я действительно писал в Москву, я предлагал торговые переговоры, но я называл в качестве контрагентов Пожамчи и Шелехеса.
- Наоборот. Это подтверждает мою позицию. Наверняка Литвинов или Старк осторожно пустят в вас шар: "Шелехес и Пожамчи уехали в командировку - так что, видимо, вы, господин Маршан, решите дождаться их возвращения".
- Ну отчего же, господин посол, я готов войти в контакт с представителем любого компетентного русского ведомства, и не мое право определять состав торговой делегации, просто в лице господ Пожамчи и Шелехеса вы имеете высокого класса специалистов, - начал подыгрывать Маршан, - которые смогли бы защищать интересы вашей страны…
- Ну вот и все, - устало сказал Роман и закрыл глаза. - И поскольку теперь позиции Советской власти довольно сильны в Германии, туда послом едет Крестинский, советовал бы называть разумные цены - немцы идут на торговлю, а следом пойдут и англичане, поверьте слову, господин Маршан.
- Спасибо за информацию… Когда поедет в Берлин господин Крестинский?
- Скоро, - ответил Роман, - и не думайте, что я буду торговать секретами моей страны.
- И не надо! Разве можно предавать секреты своей страны? Последнее: что с Огюстом? Он мне скоро понадобится…
- Когда вы заключите сделку с Москвой, он вернется.
- А если с ним что-либо случится?
- Кому он нужен? - медленно поднимаясь со стула, ответил Роман. - Мне лишние скандалы не нужны.
- Вам придется из-за печальных обстоятельств с Яшей вернуться в Москву? Или вы…
- А вот это уже мое дело.
"Маршан согласен начать немедленные переговоры с Наркомфином. Даст цены европейского рынка. Яков пересылал бриллианты Маршану через Огюста. Показания Огюста прилагаю.
Роман".
"Революционный трибунал РСФСР под председательством Карклина, при обвинителе Крыленко рассмотрел в открытом судебном заседании дело о хищении бриллиантов и золота в Гохране РСФСР. Обвиняемых защищали члены Московской городской коллегии правозаступников Муравьев, Афанасьев, Гинцбург, Васильев, Грызлов.
Государственный обвинитель Крыленко потребовал для всех обвиняемых высшей меры наказания - расстрела. Революционный трибунал приговорил: Пожамчи, Шелехеса, Прохорова, Газаряна, Белова, Воронцова (заочно) - к расстрелу, Оленецкую - к двенадцати годам, Левицкого - к шести годам принудительных работ, Козловскую - к трем годам лишения свободы (условно), Шмелькова - к двум годам принудительных работ, Клейменову - к году лишения свободы (условно).
Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. По отношению к Пожамчи, Шелехесу, Прохорову, Газаряну и Белову приговор должен быть приведен в исполнение в течение 24 часов".
"Москва, ВЧК, Бокию.
Сегодня в совпосольстве подписано соглашение с концерном Маршана на приобретение им драгоценностей. Маршан перевел на счет торгового представительства три миллиона долларов. Цена была предложена им в соответствии с курсом антверпенской биржи. Подписано также особое соглашение на посредничество: Маршан взял обязательство ввести наших представителей на биржи Антверпена, истребовав для себя процент с оборота.
Роман".
Всеволод стоял, прижавшись лбом к стеклу. Моросил дождь. Встречный ветер сбивал капли в маленькие ручейки, и они дрожали, словно ртуть, прокладывая свои неведомые дороги, жались к ржаво-зеленой раме. Иногда по крыше вагона раскатисто прогрохатывало, будто кидали горох: это поезд проходил узкую, сероватую полосу ливня.
А потом, как чудо, поезд вынырнул в солнце, вспыхнула бело-красная радуга над васильковым, давно не паханным полем.
"Сразу отца в охапку, - думал Всеволод, радуясь близкой осуществимости этой своей мечты, - и немедленно в Узкое".
Они очень любили это место: дворец, построенный по проекту Паоло Трубецкого. Отец в первый их приезд сюда подвел Всеволода к воротам в поместье; было это на закате.
- Жди, - сказал он шепотом, - и смотри внимательно, сейчас будет чудо.
Солнце медленно, тяжелыми рывками, опускалось. Оно ударилось об арку, замерло на мгновение, потом стремительно стекло вниз и упруго заполнило собой овал ворот, и было так несколько минут - плененное солнце, не властное вырваться из геометрической точности арки, и смотреть на это бессилие светила, пусть даже временное, было жутковато.
Отец хвастливо глянул на Всеволода и сказал:
- Это я сам открыл.
"Сначала будем гулять по лесу, - думал Всеволод, - грибы станем собирать, сейчас хорошие грибы должны пойти… Он любит смотреть, как я грибы собираю… Никогда боровик сам не сорвет, все норовит меня подвести к грибу, знает, как я жаден до белых…"
…Чем ближе к Москве подъезжал поезд, тем чаще Всеволод обращался в мыслях к отцу.
"Я был кругом не прав, - думал он, - я не имел права говорить с ним так, как говорил раньше. Утверждая себя, свою правоту, я отвергал его. Я был жесток, оспаривая его манеру мышления, его систему доказательств, его логику, его привычки, выработанные всеми его шестьюдесятью годами. Отец не мог отринуть свое прошлое, он верил в то, что делал, он никогда не мог делать того, во что он не верил - по-детски, наивно, но до конца. Значит, когда мы с ним ссорились, я был не прав, потому что не мог быть доказательным. Почему мы всегда так жестоки к самым близким? Отчего я был так терпим с Никандровым? Надо быть непримиримым, когда перед тобой враг с пулеметом, а мы все больше непримиримы, когда спорим с безоружным".
Поезд замедлил ход, а потом и вовсе остановился, тоскливо провизжав тормозами.
- Товарняк, из Ревеля погонят, - объяснил проводник. - С хлебом. Их теперь как курьерские пропускают.
И действительно, минут через десять прогремел длиннющий состав.
Владимиров вспомнил Федора Шелехеса. Чем больше сейчас он насчитывал вагонов с хлебом, тем явственнее ему виделось лицо Федора, когда тот собирался к Маршану. За несколько часов лицо его осунулось, глаза запали, а скулы набухли острыми желваками. Доброе лицо Федора сделалось в тот вечер жестоким, чужим и очень усталым.
Вспомнились Всеволоду глаза Лиды Боссэ, когда она рассказывала про своего отчима; вспомнилось, как гремели алюминиевые кружки в гулком тюремном коридоре перед завтраком и обедом, когда по камерам разносили баланду; вспомнилась ненависть в лице Неуманна, когда тот отпускал его, и вдруг громадная усталость навалилась на Всеволода, такая усталость, что даже ноги ослабели.
Он вернулся в купе и лег на плюшевый диван, пропахший нафталином и сыростью.
"Ну, вот и все, - сказал он себе. - Слава богу, дома…"
"По решению Особого Совещания НКВД СССР от 29 марта 1938 года:
Шелехеса Федора Савельевича ("Роман")
Боссэ Лидию Ивановну
Шорохова Геннадия Гавриловича
приговорить к высшей мере социальной защиты, как эстонских шпионов.
Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
Н. И. Ежов".
1974 - 1989
www.profismart.org