Берг тоже допил чай, аккуратно поставил чашку на тоненькое блюдечко саксонского фарфора и сказал:

    - А где гарантия, что я не буду тобой продан, если побег по каким-либо причинам не состоится?

    - Вы не будете от меня ничего требовать - здесь, заранее?

    - Буду.

    - Чего же именно?

    - Твоего согласия поехать в наш радиоцентр и передать своим, в штаб, несколько дезинформаций.

    - Не получится.

    - Погоди. Не горячись. Ты передашь две-три дезы, а потом я тебе устрою побег и ты сможешь связаться со своими людьми и передать в Москву, что такие-то и такие-то сведения не что иное, как дезинформация. Во-вторых, после того как ты это передашь своим, они смогут начать игру против нас, "поверив" нам, а на самом деле они будут знать всю правду. Это выгоднее Москве, чем Берлину, уж послушай меня, я в разведке не первый год.

    - Зачем нужен такой трудный путь для побега?

    - Затем, что оттуда можно бежать. Радиоцентр - не тюрьма.

    - Я должна подумать.

    - Думай.

    - Нет, не здесь.

    - Ты хочешь вернуться в камеру?

    - Да.

    - Ладно. На, поешь, - сказал Берг, достав консервы, - мажь на хлеб, это свинина.

    - Спасибо.

    - Теперь вот что: при допросах я, возможно, буду на тебя кричать и топать ногами. Это необходимо, понимаешь? Так что не обижайся.

    - А почему бы вам не бежать вместе со мной?

    - Чтобы быть у вас расстрелянным? Не хочу.

    - Я даю вам гарантию.

    - Душечка ты моя, - улыбнулся Берг, - гарантии могу дать только один я - себе самому. Для этого мне надо передать здесь твоим людям такие сведения, которые покажут вашему начальству, что я собой представляю. Мне нужен связник, который будет сразу связываться с вашим Центром.

    - А почему вы решили говорить обо всем этом со мной?

    - Ты думаешь, мы каждый день ловим русских разведчиков? И потом - ты идеальный случай, ты радистка, я могу забрать тебя на радиоцентр, понимаешь? Отсюда я тебе побега устроить не смогу ни при каких обстоятельствах.

    - Я хочу подумать, - повторила Аня.

    В камере она упала лицом на нары и завыла, как от боли.

    "Дура, дура, набитая дура! - думала она. - Ничего не знаю, ничего не понимаю! Дура! Мамочка, как мне быть-то, мамочка?!"

    И - заплакала, как от злой обиды в детстве.

    Карл Аппель уехал с офицерами куда-то в сторону Закопане. Поэтому Вихрь и Коля решили остаться ночевать у Степана: дом Крыси был надежен - в здешнем гарнизоне все знали, что хозяйка любит солдата вермахта.

    Крыся поставила на стол большой чайник и творога, а сама ушла спать.

    - Вот так! - сказал Вихрь. - Вот так, братцы...

    - Погубят девку, - сказал Коля. - Хороший она человек.

    - Не сломится? - спросил Степан.

    - Нет, не сломится, - ответил Вихрь.

    - Не сломится, - повторил Коля.

    - Мы теперь без связи, - сказал Вихрь, - дело - швах. Думаю, не пришлось бы идти к своим - за рацией. Правда, Седой обещал подумать, может, будем передавать через партизан.

    - Армия Людова?

    - Да. Хлопски батальоны. По-моему, у него есть связь. Но об этом будем думать. Пока вот что... Последняя фраза от Бородина была такая: "...быть в костеле, а потом в отеле "Французском". Именно там был в эти дни фон Штирлиц...

    - Ну? - спросил Коля.

    Вихрь долго молчал, а после сказал, не глядя на Богданова:

    - Степан, ты б пошел в сени, - может, кто слушает нас.

    Богданов усмехнулся и вышел.

    - Ты что, не веришь ему? - спросил Коля.

    - Почему не верю... Верю... Если б не верил - не пришел бы. Просто сейчас надо вдвоем подумать - что это значит.

    - Ты как считаешь?

    - Я только начну об этом думать - сразу на Анюте замыкаюсь. Я у нее последнюю неделю жил, у Войтеха, пасечника. Она, знаешь, как песенка - легкая такая, веселая, нежная. Утром встанет - глазищи громадные припухли со сна, ямочка на щеке, как у младенца... Мужика можно пытать болью, это, конечно, страшно, но, как все, связанное с телом, можно перенести. А вот девушку могуть замучить позором. Меня иногда ужас берет: живут на земле люди - все по одному образу и подобию созданы, и недолго в общем-то живут, а поди ж ты - тюрем понастроили, пытать выучились, стреляют друг в друга, детишек делают несчастными... Какую ж еще им правду надо всем рассказать, чтоб наступило братство под этим небом?

    - Сначала надо повесить Гитлера.

    - Понимаешь, каждая новая жертва сама по себе делает еще большее количество людей обреченными: пепел Клааса стучит в сердце.

    - Ты что это, милый? Против того, чтобы вешать Гитлера?

    - С ума сошел! Я не об этом. Да и потом, Гитлер, по-моему, не вправе считаться человеком. Человек может ошибаться, делать глупости, может стать невольным виновником несчастий, но человек - двуногое позвоночное, получившее в дар возможность осознанно рассуждать и проводить в жизнь задуманное, - не имеет права обосновывать физическое уничтожение себе подобных только тем, что у них окающий язык, горбатый нос или страсть к таборной жизни. Гитлер - это патология. Войну мы уже выиграли. Как дальше будет жить мир - вот о чем я. Знаешь, я отношусь к той категории людей, для которых все наши жертвы - это не повод слезливо вспоминать прошлое, а встряхивающий шок, заставляющий думать - как будет дальше, как будет в том мире, ради которого наша Анюта сейчас обречена на мучения.

    - Что-то тебя в минор потянуло. Вихрь?

    - Говорят, страдания делают человека черствым... Не знаю... Наверное, это не совсем так. Страдание калечит психику. Я в сорок втором, в Кривом Роге, расстрелял одного предателя... Он был у гестаповцев агентом. В газетенке пописывал. Вильна Украина, проклятые москали, жидивска коммуна... Словом, все как полагается, большой джентльменский набор. Одно б дело - просто пописывал, а то играл в националиста-антигитлеровца. Несколько наших клюнули, ну и погибли в тюрьме. Я к нему пришел, а он - молоденький паренек, красивый, вокруг жена воркует, ласковая, добрая... А он назначил свидание трем мальчишкам-студентам из патриотической группы: они у нас на сводках Совинформбюро сидели. Значит, не убей я его сейчас, завтра трое наших пареньков будут висеть в камере пыток. И знаешь, что страшно: я даже про тех, кого он уже продал, тогда не думал. Я думал о тех, кого он продаст завтра, а видел его жену... Когда мы с ним вышли, он на колени упал, мычит и все повторяет: "Лёлечка у меня, Лёлечка сиротой останется, пощадите ради Лёлечки, я вам отслужу... Лёлечка не виновата, что у нее муж слабым оказался..." Я потом три ночи не спал.

    - Ты ее любишь, - тихо сказал Коля, - я понял тебя. Вихрь.

    - У тебя нет детей, тебе этого не понять. Ладно. Давай будем думать про Штирлица. Люди Седого подтвердили, что он - большая фигура.

    - Эсэсовца, видимо, надо либо угробить, либо выкрасть. Таких нельзя пропускать.

    - Видимо. Но это большая разница: выкрасть или ликвидировать. Ты "Французскую" гостиницу хорошо знаешь?

    - Знаю.

    - Туда имеют право входа цивильные?

    - Я пройду.

    - Не хвались, едучи на рать...

    - Я пройду, - упрямо повторил Коля. - Для такого дела пройду.

    - Тогда посмотри за ним денек. Теперь дальше. Седой работает по связи с тюрьмой.

    - Нужны деньги?

    - Да. Возможно, понадобятся.

    - Достанем.

    - Стоп. Я поэтому и хотел поговорить с глазу на глаз. Ты держишь нити интенданта Курта и боевой группы плюс часть связей Седого. Если ты загремишь - мы провалим всю операцию. На экспроприацию, если она вообще будет нужна, должен пойти Богданов.

    - Один?

    - Зачем один... Ты подключишь к нему троих из твоей лесной боевой группы. Причем брать надо либо банк, либо магазин. Если мы пойдем на экспроприацию какого-нибудь склада или аптеки - можем засветиться на реализации. Что нового от интенданта?

    - Он передал скучные данные - никаких сенсаций. Его, кстати, в Прагу переводят...

    - Когда?

    - Точно не знаю.

    - Ничего. Он нам еще здесь пригодится.

    - Звать Степана?

    - Да.

    Коля вышел в сени. Степан сидел под дверью, напряженно прислушиваясь к тревожной ночной тишине. Изредка завоет собака, станет от этого жутко и тоскливо, а потом снова тишина, особая тишина оккупации, когда каждая минута несет с собой ожидание выстрела, вопля, гибели.

    У Седого в Варшаве до войны жил брат - известный в городе психиатр. У брата была дочь Мария. Когда отец погиб в тридцать девятом, она перебралась в Краков. Сначала она жила в доме у Седого, а когда он перешел на нелегальное положение, сняла себе комнату - от покойного отца осталась коллекция золотых монет и несколько подлинных средневековых гравюр, на это можно было жить. Некоторое время Мария работала в университете, но когда университет гитлеровцы закрыли - по их планам, в Польше должны были быть только начальные школы, - она стала работать переводчицей на железнодорожном узле. Здесь она познакомилась с Игнацием Домбровским, инженером. Сестра Игнация Домбровского Ирена была невозможно мила, по улице ей ходить трудно: все оглядывались, особенно немцы. Именно так, на улице, когда она возвращалась с работы (выучилась на медицинскую сестру), с ней познакомился Вацлав Шмит - по матери словак, по отцу немец, по должности помощник начальника тюрьмы.

    Он ходил за Иреной два года - краснел, вздыхал, сох. Тетушка Шмита жила в Лозанне, там у нее был обувной магазин. Чтобы достать документы на выезд к тетушке - и ну вас, немцев, к черту с вашей тюрьмой, - ему нужно было тридцать тысяч марок.

    - Здесь - нет, - сказала ему Ирена, - среди этого вашего скотства может быть все, но не может быть любви. Здесь мы никогда не будем вместе. Увези меня в Швейцарию, где не стреляют и где озера в горах, - я стану тебе женой.

    - Я тебя увезу, а ты меня там бросишь.

    - Поляки могут делать все, что угодно, - ответила Ирена, - только они не умеют нарушать данного слова.

    - А деньги? Откуда я возьму столько денег?

    После ареста Ани Седой пошел по всем своим связям: любыми путями ему нужно было выйти к тюрьме. Два дня прошли впустую. Утром, когда он встретился с племянницей, та сказала:

    - Знаешь, ничего нельзя обещать наверняка, но встречу я тебе устрою. Насколько мне известно, человеку из тюрьмы, некоему Шмиту, для счастья с Иреной нужны деньги. Может быть, тебе поговорить с ним?

    ...Когда Шмит и Седой остались в комнате одни, Седой сказал:

    - Я знаю вашу историю. Помогите мне, я помогу вам.

    - Кто вы?

    - Моя история похожа в некоторой степени на вашу. Я люблю женщину, женщина эта сидит в вашей тюрьме. Мне нужно, чтобы эта женщина была со мной, мы уедем в горы - там мои родители, а вы уедете в Швейцарию - там ваша тетушка.

    - Как зовут женщину, которую вы любите?

    Седой закурил, пустил к потолку дым, прищурился и ответил:

    - Ее зовут русская радистка.

    - Вы с ума сошли...

    - Я не сошел с ума.

    - Это невозможно.

    - Отчего?

    - Оттого, что мне дорога жизнь.

    - Вы будете чисты.

    - Каким образом?

    - Сначала мне нужно ваше принципиальное согласие.

    - Это невозможно...

    - Хорошо. Допустим, вам поступает приказ - передать мою женщину для допроса ночью, когда вы дежурите. Бумага остается у вас, а вам следует только выполнить приказ.

    - Это невозможно...

    - Вы меня не так поняли. Я знаю, вам нужны деньги, чтобы уехать с Иреной в Швейцарию. Разве нет?

    - Допустим.

    - Я даю вам эти деньги. Я даю вам тридцать тысяч. Вы мне даете мою женщину.

    - Нет... Это невозможно...

    В комнату вошла Ирена - глазищи зеленые, длинные волосы на плечах, талия осиная. Она остановилась возле двери и сказала:

    - Да, Вацлав. Не "нет", но "да".

    Шмита прижало к стулу, лицо его засветилось, пальцами захрустел.

    - Да, - повторил Шмит. - Но мне ваш план не до конца понятен...

    - Это уже другой разговор, - ответил Седой. - Валяйте-ка рисуйте план тюрьмы и опишите всех поляков, которые работают в тюремной обслуге. И график ваших дежурств. Я составлю точный план.

    - Хорошо, - ответил Шмит. - Вы боретесь за свою любовь. Я буду драться за свою. Пятнадцать тысяч вы мне должны передать, когда я составлю тот график, который вы просите. Пятнадцать - в тот час, когда передам вам русскую. Ее номер 622.

    - Курносая, с ямочками на щеках, да?

    - Да. С ямочками. Радистка.

    - Вас никто не собирается обманывать, Шмит.

    - Я тоже не собираюсь обманывать...

    Ирена, стоявшая в дверях, сказала:

    - Он прав, пан, он прав. Вы боретесь за свою судьбу, он за свою. Здесь я обязана молчать, иначе он не будет мужчиной.

    Весь следующий день Вихрь провел с Седым и Юзефом Тромпчинским. Они медленно ездили по краковским улицам в разбитом, стареньком "вандерере" адвоката.

    - Вот, - сказал Юзеф, - хозяин этого магазина Игнаци Ериховский. Сволочь, целует нацистам задницу. Портрет Гитлера выставил, каков, а?

    - Ну и что? Хозяин моей новой явки тоже держит в комнате портрет Гитлера, - сказал Седой. - Кричать на каждом углу "я ненавижу Гитлера" - проявление ненормальности. Лучше кричи, что ты его обожаешь, но проткни шилом два баллона в их машине - и то больше пользы.

    - На твоей новой явке радиопередатчик можно будет установить? - спросил Вихрь.

    - Можно. Только нет смысла.

    - Почему?

    - Засекут. Недалеко шоссе.

    - Глупость. Мы с Аней сидели в лесу, и там нас засекли очень даже просто. Один дом - они нас и окружили. А если б было с десяток домов - хотя бы с десяток, - неизвестно, чем бы все кончилось.

    - Кончилось бы тем, что все десять домов были взорваны, жители расстреляны, а ты сидел бы в гестапо вместе с Анной, - сказал Тромпчинский. - Вихрь, глядите, во-он тот подъезд видите?

    - Да.

    - Это подвальчик. Там кабаре и проститутки. Я там был ночью: выручка громадная. Хозяин сидит за перегородкой, у него сейф. По-моему, плюс ко всему он спекулирует медикаментами. С гестапо связан уже два года... Он доносит гестаповцам, его весь город ненавидит, этого гитлеровского холуя. Фашист и спекулянт.

    - Ночью опасно, - сказал Вихрь. - Задержат патрули.

    - Да, - согласился Седой, - ночью мы будем, как голые.

    - Стоп, - сказал Вихрь, - а если на немецкой машине? Юзеф, ты мог бы принять участие в этом деле?

    - Меня знает хозяин. Меня вообще многие знают в городе.

    - Я могу, - сказал Седой, - если очень надо, пойду я.

    - Понимаешь, если пойдет один Степан с нашими ребятами, они сразу засветятся, хотя документы Коля им достал через своего интенданта.

    - Да, - сказал Седой, - ваших даже в смокинге за версту определишь. Держаться совсем не умеют.

    - Здесь банк? - спросил Вихрь.

    - Да.

    - Идеальнее ничего не придумаешь.

    - Расстреляют всех служащих, - сказал Седой, - за пособничество бандитам.

    - Ну что? - спросил Вихрь. - Остановимся на кабаре?

    - Я - "за" - сказал Тромпчинский.

    - "За", - сказал Седой.

    На следующий день трое сбежавших из лагеря военнопленных, включенные в боевую группу Коли, пришли на явку Степана. Часов в двенадцать в окно постучали условленным стуком: раз-раз, пауза, раз, пауза, раз-раз-раз. Это были Вихрь и Седой.

    - Новиков Игорь, - представился первый.

    - Муравьев Владислав.

    - Николаев Евгений.

    - Садитесь, товарищи, - предложил Вихрь. - Будем беседовать.

    В полночь Коля вынес костюмы: ребята переоделись. Седой скептически покачал головой.

    - Новиков еще, может, подойдет, - сказал он Вихрю, когда они вышли в другую комнату, - а остальные нет. У них глаза с яростью, их засекут. Там играть придется, там надо часами дожидаться минуты. Они себя засветят. Ребят надо держать для диверсий, а эта штука с эксом не для них.

    - Ну что ж... - задумчиво сказал Вихрь, - видимо, ты прав. Пойдем втроем. Ты, Степан и я. Удирать будем на машине Аппеля. У него ночной пропуск.

    - Этих ребят я сегодня отведу обратно в лес, а оттуда их перебросим к нашим партизанам, так будет разумно. "Соколы" - большой отряд, я с ним на связи, - сказал Седой.