Пшиманский и Богданов лежали в хворосте. От земли тянуло холодом - все шло к тому, что вот-вот ударят морозы. Небо не по-ночному светлое, но звезды в нем были очень ярки - не голубые даже, а рельефно-зеленые, видимо, от студеного инея.

    - Можно потерять все из-за двух дней, - сказал Пшиманский.

    - Им там виднее.

    - Почему? Виднее нам.

    - Нам - с нашей колокольни, - ответил Богданов. - Им - с ихней.

    - Все равно - глупо.

    - У вас спичек нет?

    - Пожалуйста.

    - У немцев хорошие спички.

    - У них дрянные спички. Бумажные. Пальцы жгут... Когда ж они подлетят?

    - Должны сейчас.

    - Через три часа будете у своих, - улыбнулся в темноте Пшиманский и в темноте даже не увидел, но ясно почувствовал, как улыбается русский.

    - Не верится, - сказал Богданов.

    - Тихо...

    - Они?

    - По-моему. Ну-ка, осветите часы.

    - Сейчас.

    - Они. Тютелька в тютельку. Это они.

    Пшиманский поднялся с кучи хвороста, ударил себя прутиком по голенищу и сказал:

    - Зажигайте!

    Костры ушли в небо острыми языками белого пламени. Степан Богданов почувствовал, как внутри у него все затряслось: сейчас он погрузит эту акулу с маленькими крылышками и полетит со своими ребятами домой, а потом поедет к старику - хоть бы на день, а после вернется на фронт и будет говорить по-русски, и не будет шептать про себя: "За Родину!" - а будет кричать это во всю силу своих легких, и не будет красться по ночным улицам, как вор, и не будет говорить с ребятами, то и дело оглядываясь по сторонам, и снова научится смеяться, и снова сможет мечтать о том, что будет, и не есть себя поедом за то, что было.

    К Пшиманскому, нелепо размахивая руками, поднесся Юрек из разведки на взмыленном мерине без седла. Лицо его плясало. Сначала Богданов подумал, что это так играет на его лице пламя костров. Но потом он увидел, как трясутся острые колени парня, упершиеся в ребристые бока коня, и понял: что-то случилось.

    - Слышите?! - шепотом выхрипел Юрек. - По шоссе танковая колонна идет. А два танка остановились.

    Богданов услыхал глухое урчание: шоссе проходило в трех километрах отсюда, по укатанному проселку - полчаса ходу, танкам - десять минут от силы.

    Пшиманский замахал руками:

    - Туши костры!

    Но в это время над головой с ревом пронесся самолет - он шел на посадку.

    - Нельзя! Нельзя же! - крикнул Богданов. - Они влепятся в землю!

    - Туши костры! - снова крикнул Пшиманский, но уже тише. - Туши!

    Но костры потушить не успели: откуда-то из темноты, протыкая ночь зеленым рылом, к кострам выруливал "дуглас". Отворился люк, и на землю спрыгнул высоченный парень в комбинезоне.

    - Привет, братцы, - сказал он в темноту, - еле плюхнулись...

    - Тише... - сказал Пшиманский, хотя летчика едва было слышно из-за работающих моторов. - Тише. Немцы.

    Разобранную ракету грузили в каком-то странном оцепенении, и все боялись прислушиваться, потому что самое страшное было бы сейчас услыхать рев танков и увидеть их здесь, на этой узенькой размытой дождем посадочной площадке.

    - Сколько отсюда? - спросил Богданова летчик.

    - Километра три.

    - Облава, что ль?

    - Сами не знаем.

    - Осторожней заносите, люк разорвет, братцы, - сказал летчик и что-то объяснил жестами тем пилотам, что прижались лицами к стеклу кабины.

    - Сколько вас? - спросил Степан.

    - Шестеро. Ты - Богданов?

    - Да.

    - Сколько с тобой людей из краковской группы?

    - Четверо.

    - Это ничего. Я думал, больше - тогда не уместились бы.

    Фау затолкали в фюзеляж, укрепили там проволокой, и летчик сказал:

    - Ну, быстро, братцы. Прощайтесь - и айда.

    Но прощаться никто ни с кем не успел. Из лощины высветили фары: это шли танки, а за ними - солдаты. Богданов поглядел на Пшиманского. Тот сказал:

    - Запомни: Маршалковская, девять, квартира восемь. Маму зовут пани Мария. - И, передвинув автомат на грудь, добавил: - Лети.

    А сам, пригнувшись, побежал вместе с остальными партизанами навстречу все нараставшему реву танковых моторов.

    Самолет развернулся и, стеклянно взревев моторами, начал разбег, поднимая черные комья мокрой грязи. Но чем дальше и натужней он разбегался, чем отчаянней все звенело и дзинькало в фюзеляже, тем очевиднее становилось и пилотам, замершим в кабине, и Богданову, уцепившемуся за металлическую лавку, и его ребятам, которые катались по полу, что самолет не может оторваться - он шел в гору, колеса вязли в грязи, сил для взлета не было. Оставалось только одно - сбавить обороты, развернуть машину и пытаться взлететь в обратную сторону - под гору.

    Но именно туда, под гору, шли танки.

    Летчики развернули самолет, но он с места не двигался, потому что засело левое колесо, а моторы ревели обидчиво и зло, и все вокруг звенело отчаянием; пробежал летчик, распахнул люк, поглядел на колеса, выругался свирепым матом и, грохоча сапогами, вернулся в кабину.

    Степан поднялся, пошел следом за ним и, распахнув дверь, спросил:

    - Противотанковые есть?

    Один из пилотов обернулся, оглядел его внимательно и ответил:

    - Три штуки. В ящике. Вот здесь.

    Степан взял длинные гранаты, вернулся к своим людям и сказал:

    - Откапывайте их, что ли... Я постараюсь тех придержать.

    Он выскочил на мокрую, холодную землю и, виляя, побежал навстречу реву танковых моторов. Он бежал и кричал в темноту, пронизанную выстрелами:

    - Давай назад, товарищи! К самолету! Толкнуть надо! Колеса откопать! Колеса!

    Он все время кричал это слово, как заклинание, он кричал это тем, кто лежал в траве за пулеметом, тем, кто перебегал от дерева к дереву, и люди поворачивали назад, к самолету, а он бежал навстречу все приближающемуся реву моторов, он видел черные силуэты, которые, переваливаясь на ямах, упрямо перли к посадочной полосе. Богданов опустился на колени и пополз навстречу танкам. Он очень боялся, что какая-нибудь шальная пуля возьмет его сейчас, пока он с гранатами, и тогда танки вылезут на посадочную полосу, и все будет кончено. Поэтому он полз, прижавшись к земле, а потом поднялся и швырнул гранату под танк. Рвануло, высверкнуло тугим черно-красным пламенем. Фонарики заметались, трескотня автоматов сделалась острой и беспрерывной. Второй танк продолжал ползти вперед. Степан оглянулся, но в темноте самолет ему не был виден, и он не знал, что самолет уже начал разбегаться, и он не слышал натужного рева моторов, потому что прямо перед ним был танк, и вот еще минута, и он вылезет на полосу. Степан швырнул вторую гранату, но танк продолжал ползти вперед. Тогда Богданов закричал что-то жалобное, отчаянное и, прижав к себе длинное тело гранаты, ринулся наперерез к танку. И в самый последний миг он услышал за спиной вызвизг моторов и понял, что самолет оторвался от земли, хотел отшвырнуть от себя гранату, но поскользнулся, упал, сжался, ощутил острый запах керосина, почувствовал рядом, близко, в метре, горячее тепло металла, а потом что-то громадное сделалось белым, легким, большим, маленьким, красным, огненным. И - все.

    Летчик вошел в кабину к своим товарищам и, сняв шлем, сказал:

    - Нога у нас сломалась. Будем на брюхо садиться, передай во Львов. Как бы только эта штуковина не взорвалась. Дома взрываться обидно...

    Диктатор считает себя, как правило, единственным прозорливцем, в то время как он, пожалуй, самый слепой человек, особенно в момент ослабления режима его власти. Демократия предусматривает честность в оценке обстановки, режим личной диктатуры не предусматривает ничего, кроме пророчеств диктатора, и подчинает объективный характер происходящего его субъективным умозаключениям.

    Осенью 1944 года гитлеровская диктатура была зажата с двух сторон железными тисками союзников. Катастрофа третьего рейха представлялась всем объективным наблюдателям неизбежной. Гитлер, наоборот, считал, что осень и зима сорок четвертого года положат начало новой эры - грядет неминуемая победа над сталинским большевизмом и американской плутократией.

    Когда в ставке Гитлера собрались Гудериан, Кейтель, Йодль, фон Рундштедт, Модель и Гиммлер, дежурный офицер связи передавал сообщение с Западного фронта: союзные войска генерала Ходжеса, прорвав немецкую оборону, вошли на окраины Аахена.

    Гитлер быстро ходил по огромному своему кабинету, потом, зябко потирая руки, замер над оперативной картой и вдруг, неожиданно для всех, рассмеялся.

    Гитлер.Ну что же, господа. Видимо, парадоксальность только тогда оказывается гнилым интеллигентство-ванием, если в подоплеке нет цели, заранее выверенной, увиденной и непререкаемо устремленной. Парадокс, который вы сейчас услышите, несет в себе заряд того оптимизма, который неизбежно будет сопутствовать нам в предстоящие месяцы победоносных сражений. В тот час, когда американцы и англичане вторглись в немецкий Аахен, они сами обрекли себя на окончательное поражение. Именно в этот день - я прошу, всех запомнить день двенадцатого октября - я хочу познакомить вас с планом победы. Я ждал этого дня, я ждал, когда последний немецкий солдат уйдет с вражеской территории, я ждал, когда соединятся фронт и тыл. Этот день пришел. Только теперь, не опасаясь утечки информации через французов, бельгийцев, голландцев и прочей расово неполноценной швали, только теперь, когда каждое дерево - наш союзник, а каждый дом - это бастион, мы можем ударить по западным, разложившимся демократиям всей мощью, на которую способна Германия.

    Я прошу вас вспомнить, где и когда пала Франция в сороковом году? Не называйте мне дату падения Парижа - это наивно. Я утверждаю, что Франция пала в тот день и час, когда мы пошли через Арденны, когда мы оставили французские крепости линии Мажино по обеим сторонам нашего мощного прорыва беспомощными средневековыми страшилищами, опасными только для детей с горячечным воображением.

    И сейчас, когда нас отделяют четыре года от той победы, мы повторим арденнский вариант. Здесь, в арденнских лесах, мы разрежем англо-американские соединения, мы разорвем их и уничтожим поодиночке.

    Фон Рундштедт.Мой фюрер, вы думаете предложить наступление на Аахен, с тем чтобы восстановить линию Зигфрида и, таким образом, воссоздать западный вал?

    Гитлер.Я призываю вас смотреть вперед, я призываю вас видеть победу! Аахен? Мне совестно вас слушать! Антверпен! Да, да! Антверпен! Главная база американцев и англичан, порт, овладев которым мы перережем их коммуникации. Мы отрезаем четыре армии севернее Арденн и громим их в котле! Мой прошлогодний призыв: превратить каждый город, каждую деревню, каждый дом на востоке в крепость, хотя и вызывал молчаливую пассивность у некоторых военных, тем не менее оправдал себя, и оправдал блестяще! Восточный фронт сейчас стабилен. У нас есть пауза: пока большевики готовят свое зимнее наступление, мы громим западных союзников. И они бегут! И тогда я им предлагаю условия мира, а не они мне, как кричат их безмозглые, слепые пропагандисты! Разбитой армии надо по крайней мере три-четыре месяца, чтобы прийти в себя. Помножьте это время на зиму. И приплюсуйте сюда нравы западных армий: там солдат не будет сражаться до тех пор, пока его не застрахуют на десять тысяч долларов, пока ему не построят теплого сортира и не привезут бразильского кофе. Их героизм - это застрахованный героизм! Героизм немецкого солдата - это героизм идеи, веры и устремленности. Итак, Модель, вы назначены руководителем контрнаступления в Арденнах как командующий группой армий "Б". А вы, Рундштедт, как мой противник в этом вопросе, назначаетесь ответственным за успех этого наступления и принимаете на себя общее оперативное руководство. Я даю вам тридцать шесть отборных дивизий, с ними вы принесете победу нации. Всю подготовку следует провести, дождавшись нелетной погоды, когда будет парализована вражеская авиация. Все командиры, которые по роду службы узнают о плане наступления, обязаны дать специальную подписку о хранении государственной тайны. Письменную связь с командирами поддерживать только через курьеров. Войска должны быть подтянуты к исходным местам только в ночь перед атакой. Все, господа. Прошу представить мне детально разработанный план в ближайшее же время.

    И, ни на кого не глядя, Гитлер вышел из громадного кабинета. Фон Рундштедт посмотрел на Гиммлера. Тот стоял, склонившись над картой, простуженно покашливал, потирал свои маленькие красивые руки, словно озяб.

    Гиммлер.Разгромив Запад, мы получим паузу, пригодную для того, чтобы обрушить сокрушительный удар на Восток. И если разгромить Восток - это значит отбросить большевиков к их границам, то разгромить Запад - это значит поставить их на колени.

    Рундштедт.У англичан в гимне зафиксирована иная точка зрения: "Нет, нет, никогда англичанин не будет рабом..."

    Гиммлер.Гимны пишутся, чтобы их пели. Сражения проводятся с иными целями, одной из которых я могу назвать смену слов в гимнах.

    Вихрь и Коля сидели на опушке леса. Рассвет был осторожный; черные, уже без листьев, сучья осин разрезали красную полоску над лесом. Купол неба был серым, еще ночным. В лесу было тихо - так бывает после первых заморозков, когда земля уже схвачена ночными морозами, а снега еще нет.

    Вихрь потрогал замерзшими пальцами серебряную инкрустацию на своем ружье и сказал:

    - Твое хоть и без этой мишуры, а все равно лучше.

    - Почему?

    - Двенадцатый калибр. Я шестнадцатый не люблю. Дамское это оружие. Несолидно.

    - А мне мама в день шестнадцатилетия подарила как раз шестнадцатый. Я к нему привык. Это тоже неплохая мешалка.

    - Что? - не понял Вихрь.

    - Так мамины друзья всегда называли ружье - мешалка.

    - Смешно.

    - Смешно.

    - Прикладистое?

    - Ничего.

    - Ну-ка, дай я попробую.

    Вихрь взял Колино ружье, несколько раз споро и легко взбросил его к плечу.

    - Ложе для меня коротковато.

    - У тебя руки загребущие... Как Аня?

    - Плохо.

    - Отходит?

    - Пока - нет.

    - Бородин молчит?

    - Почему молчит? Ждет.

    - У меня для Крауха все готово.

    - Ты говорил.

    - И квартиру я для него присмотрел.

    - Понимаешь, он ведь эсэсовский офицер, - задумчиво сказал Вихрь. - Я боюсь, когда эсэсовцы, ей-богу.

    - Мне объяснял... Штирлиц, - запнувшись, сказал Коля. - Если просто кадровый эсэсовец или военный - надо бояться. А если у него есть хорошая гражданская специальность - тогда остается шанс. Понимаешь, просто СС - это партийная охрана, они ничего не могут, кроме как охранять, стрелять и жечь. Туда брали лбов-фанатиков. Их у Гиммлера в двадцать девятом году было всего две с половиной сотни. А во время войны они стали призывать в СС инженеров, учителей, рабочих. Эти умеют работать, а не только убивать. Этих еще можно прижать. Эти еще хоть как-то умеют думать.

    - Не он? - спросил Вихрь, кивнув головой на человека в шляпе с пером. Он поднимался по тропинке от дороги, заряжая на ходу ружье.

    - Он, - ответил Коля. - Не узнал?

    - Теперь узнал.

    Берг подошел к ним:

    - Вы назначили встречу здесь. Вот я пришел. Здравствуйте.

    - Здравствуйте.

    Вихрь поднялся и протянул Бергу руку. Они поздоровались. Потом Берг поздоровался с Колей. Несколько мгновений они разглядывали друг друга, потом Берг спросил:

    - Что, сдать оружие?

    - Это успеется, - ответил Вихрь, - пошли пока в лес - по зайцу.