- Вы это сделаете позже, когда я покину этот кабинет.

    - Неужели из-за шпрингеровских комментариев вы подадите в отставку?

    - Именно. Если бы они хамили, как все остальные, я бы оскалился. Но эти ударили в поддых. Я лежу в больнице пять месяцев в году, а молодые прокуроры прозябают на второстепенных ролях, потому что старая перечница как-никак "звезда первой величины". Это написали умные люди, знающие меня... Хорошо написали, ничего не скажешь... Так вот, о нацизме. Как, по-вашему, что это такое?

    - Это злодейство. Это концлагеря, вера в гениальность идиота, душегубки в Аушвице, - устало и заученно ответил Люс.

    - Нацизм - это не только концлагерь и душегубка в Аушвице, - возразил Берг. - Это страшнее. Значительно страшнее, ибо нацизм убивает не только коммунистов, славян, евреев, священников, гомосексуалистов и цыган. Нацизм убивает всех людей, подвластных ему. Гитлер уничтожил миллионы Бетховенов, два миллиона Гёте и три миллиона Дюреров. Я расскажу вам, как они убили меня... Я тогда был адвокатом, я пытался защищать вместо того, чтобы обвинять. Я совершил с собой сделку, я сказал себе, что защита невиновных принесет больше пользы, чем попытка обвинения всеобщего, слепого, счастливого, фанатичного зла. В глубине души я чувствовал, что иду на сделку, но ведь человек... Словом, когда я должен был защищать в имперском народном суде одного красного... он был болен, он лежал в госпитале и давно отошел от борьбы, но его все равно вытащили в суд... Я написал защитную речь, лучшую в своей жизни, таких мне больше не написать... Председатель районного бюро адвокатов попросил меня зайти к нему и поинтересовался, зачем я взял на себя защиту врага нации. Я ответил, что не считаю моего подзащитного врагом нации и поэтому гражданский долг призывает меня встать на защиту справедливости. "Значит, вы не верите в справедливость фюрера и партии, противником которых он был?" Я должен был ответить, что я не верю в справедливость фюрера, но я не хотел садиться на скамью подсудимых вместе с моим подзащитным... Я промолчал. А председатель нашего бюро, он сейчас депутат парламента в Шлезвиг-Гольштейне, сказал мне: "Я не слышу вас, Берг. Вы не ответили на мой вопрос". Я сказал ему, что я верю в закон. "А чьими законами вы руководствуетесь? Законами фюрера и нации, которую ведет к победе партия национал-социалистов? Или вы руководствуетесь какими-то иными законами?" И я ответил: "Нет, конечно, я руководствуюсь законами нашего государства". - "В нашем государстве были веймарские законы. И кайзеровские! И буржуазно-еврейские! Так какими же законами вы руководствуетесь?" И я ответил: "Нашими. Именно это и предписывает мне стать на защиту невиновного". - "Ну что же... У нас никто не может запретить человеку поступать по законам совести. Я высказал вам свое мнение, Берг". И я выступил в суде, а прокурор и судья, посадив моего невиновного подзащитного, написали письмо в мое бюро... Там в зале сидел какой-то журналист... То ли русский, то ли французский, но из красных. И было общее собрание защитников, Люс, обратите на это внимание. Общее... И все эти защитники, в глубине души честные люди, проголосовали за то, чтобы лишить меня права работать в адвокатуре. Нет, меня не арестовали, что вы! Меня просто перевели на работу в архив. Архив городка Бад-Нойштадт... Большая деревня... А там снова устроили собрание и жители потребовали, чтобы меня убрали от них, потому что я защищал красного... Словом, я написал письмо в мое бюро, в котором я признал свою вину. Я написал, что не до конца понимал величие нашего правосудия, которое, в отличие от всех других, никогда не покарает невинного, ибо главный защитник немецкой нации - наш фюрер... Когда к нам пришли русские и американцы, и началась денацификация, и стали поначалу сажать в тюрьму наци, я отказался принимать участие в расследованиях. "Я сам был пассивным наблюдателем нацизма, значит, я был пособником. Найдите кого-нибудь другого". А американский капитан, из журналистов, сказал мне тогда хорошую фразу: "Нацизм - это шайка. А шайка живет по законам шайки: они уничтожают всех инакодействующих. Не приди мы, они бы передушили и инакодумающих. Назовите мне хотя бы одного человека из ваших, что отвечал бы самым высоким требованиям. Назовите мне имена борцов... Отдайте долг ушедшим и незащищенным, Берг, - сказал он мне тогда, - обвините живущих убийц". Я вам рассказал типичное о фашизме, самое в нем страшное. Это было повсеместно: в науке, театре, в литературе... А Аушвиц и Дахау?.. Ну что же... Это хотя бы логично: уничтожали врагов, тех, кто был сильнее меня и честнее. Потом мы с вами поговорим о новом нацизме... Он очень интересен, он хочет - вы это верно отметили - быть в белых рубашках и пока даже без портретов фюрера. Но он хочет того же, чего хочет нацизм прежний: он хочет единомыслия нации, он мечтает о конформизме. Идет борьба, Люс, подспудная, беспощадная, кровавая... Когда Шпрингер погубит своего конкурента в "Шпигеле", а какое-нибудь правительство в связи с "чрезвычайным положением" запретит все радикальные газеты и мы останемся один на один с официозом Шпрингера, - вот тогда вам будет поздно показывать зубы, Люс. Тогда вы будете обречены на гибель. А теперь перейдем к делу... Вы знаете, почему я вас арестовал?

    - Факты были против меня?

    - Э... какая глупость! Факты у меня есть и сейчас, даже против президента банка Абса, а он негласно формирует кабинет государства... Какая чушь!.. Я мог взять с вас залог и отпустить на все четыре стороны. Просто, пока вы ездили к вашей сучке, - он оскалился, и лицо его стало неузнаваемым, жестким и сухим, - простите, но иначе я о предателях-женщинах не говорю, за вами следили мои люди, но не потому, что я вам не верил, а для того, чтобы установить, кто еще за вами следит. И следят ли вообще. Если бы не следили, я бы еще долго думал, кто вы такой, Люс... Я боюсь тех, кто шарахается - и в политике и в искусстве... Это же все рядом - искусство и политика. Вы - взаимообогащающие сосуды: правители смотрят ваши фильмы, чтобы понять современного человека, ибо времени для непосредственного знакомства с народом у них нет, а вы, в свою очередь, придумываете себе их, правителей, и подсказываете этим, какими им следует быть... Словом, за вами следили люди из окружения Дорнброка. Конкретно - сотрудники бюро Айсмана. К нему тянутся нити... Вы представляли какую-то опасность для концерна. А с теми, кто представляет опасность, они разделываются, и их можно понять: у них огромное дело, им нельзя ошибаться. Ну а мне вы были нужны живым. Поэтому я вас и спрятал у себя на то время, пока я нащупывал их секс-точки.

    - Что? - не понял Люс.

    Берг вдруг развеселился:

    - Ну, это такие болевые места у контрагента... У кого щиколотка и пятка, у кого поддых, у кого лоб. Словом, вы мне были не нужны в качестве трупа, потому что я видел в комбинации много дыр, - это был как ловленый мизер в преферансе. И я многого добился, спрятав вас в тюрьме. Они вынуждены были снять с вас обстрел и вместо вас подставили какого-то мифического помощника. А мне удалось узнать, что Кочев, этот красный, сидел с Гансом в кабаке и тот дал ему ваш телефон и просил позвонить с зональной границы - видимо, он понимал, что и за ним самим следили... Почему же за ним стали следить, за сыном Дорнброка? Я покажу вам материалы, которые я получил из Гонконга, я все вам покажу, вот эта гора папок - для вас. А вы лишь мне сказали и никому больше не говорили и не скажете о том, что Ганс предлагал вам делать фильм о наци и о бомбе для председателя... Для какого председателя? И о какой бомбе шла речь? Вы понимаете, Люс, что вы оказались вроде меня при нацизме? Вы понимаете, что Кочев ни в какой не в ЮАР? Это чушь! Ему незачем бежать в ЮАР. Сколько их, таких, как он, живет у нас во Франкфурте самым спокойным образом! И здесь, в филиале "свободы", Кочева нет, Люс, и Дорнброк не покончил с собой, а был убит... Отравлен... Почему?

    "Он хочет, чтобы я вошел в это дело, - понял Люс. - Он подтаскивает меня к тому, чтобы я предложил ему свои услуги. А что я могу сделать? Хотя, в общем-то, я могу кое-что сделать, но это обречет меня на нищету и голод, я понимаю, куда клонит старик. Интересно, он скажет об этом впрямую или будет толкать меня к решению, как поводырь слепца?"

    - Почему вы не выступите с этим в прессе? - спросил Люс.

    - С чем?

    - С тем, о чем вы только что рассказали.

    - Факты? Где тело Кочева? Кто его убил? Кому это было выгодно? Кто отравил Ганса Дорнброка? Только самые близкие люди, это понятно, но кто именно? Не мог же отец санкционировать это! Если я пойду к старшему Дорнброку, какие я ему выложу доказательства?

    "А все-таки тюрьма калечит человека быстрее, чем можно было предположить, - подумал Люс. - Я дорого бы дал, чтобы найти в себе силы сказать старику „до свидания“ и уйти домой. Почему я должен доделывать его дела? А я буду потеть, казнить себя, понимать, что берусь не за свое дело, но все равно не смогу подняться и уйти отсюда. А может быть, слава богу, что это так? Может быть, я перестану быть самим собой, если найду в себе силы уйти, сказав ему „до свидания“? У меня не хватит сил, чтобы уйти, но хватит ли у меня сил, чтобы потом держаться - после того, как я стану рядом с ним? Он старик, ему нечего терять..."

    - А если это сделаю я?

    - Что именно?

    - Заявление для печати...

    - Ерунда. Не рвите пушнину и не качайтесь на люстре... Вас сомнут. Художник должен молчать до тех пор, пока он не сделает свое дело. Важен его фильм. Книга. Холст. Разговор можно забыть, болтуна - скомпрометировать или убить, а фильм убить нельзя. Словом, беретесь за эту тему? Ваш фильм об этом? Или - ну их всех к черту!

    "Все верно, - подумал Люс. - Он назвал то, о чем я догадывался с первой минуты. Молодец. Он очень верно думает. Он прав: умереть спокойно, в теплом клозете - заманчивая перспектива, но тогда, наверное, надо уйти на телевидение и делать воскресные программы для „семьи и дома“. Тогда надо поставить на себе точку. Если уйти сейчас, тогда, значит, надо сказать себе правду: „Ты устал, Люс, ты сломан, и не твое это дело идти в драку с наци, не твое...“

    - Берусь, - сказал Люс. - Считаем, что я берусь за такой фильм.

    - Имейте в виду: это смертельная игра. И в этой игре я могу вам оказать лишь одну помощь - сдохнуть за компанию, если перед этим не сыграю в ящик от язвы... Все время болит, сволочь этакая...

    - Я сделаю это дело, Берг... Только мне надо сначала влезть в этот материал, я ничего не могу, если у меня под рукой не будет материалов...

    Берг посмотрел на него, сбросив по своей обычной манере очки на кончик носа.

    - Ладно, - он открыл стол. - Вот вам фотокамера. Снимайте все. Пленка сверхчувствительная. Проявите сами и сами напечатаете. И положите в банк. В филиал швейцарского. А еще лучше - на время первой стадии работы исчезните. А потом положите в банк. И все. Это единственно надежная гарантия. Но еще раз: вы понимаете, что я втравливаю вас в смертельную игру?

    - Вы втравливаете меня в хорошую и нужную игру. Если по ходу дела мне потребуется комментатор в кадре, вы согласитесь сняться?

    - С моей-то желтой рожей?

    - Вы похожи на Спенсера Тресси...

    - Если подгримируете - сыграю, черт возьми. Кого угодно сыграю...

    - Кого угодно не надо. Надо, чтобы вы сыграли Берга... Неплохая роль, скажу я вам, господин прокурор, право слово, это будет, пожалуй, самая интересная роль из всех, какие мне удавалось сделать.

    - Теперь вот что... - протянул Берг, - поезжайте в библиотеку и заберите газеты с моего абонемента - я предупрежу, чтобы вам их отдали... Я смотрел газеты Пекина, Сингапура, Гонконга, Тайбэя и Осаки...

    Люс недоуменно посмотрел на Берга.

    - Вы же сами мне говорили о том, что Ганс летал на Восток и вернулся оттуда другим... Дорнброк есть Дорнброк, хоть и сын... О нем должны были писать тамошние газеты. Словом, кое-что я нашел. Посмотрите и вы... Я дам вам адрес моего приятеля, он постоянно живет на Востоке, доктор Ваггер... Он поможет вам... Начинайте оттуда, Люс... Причем вам еще не поздно отказаться. Это я говорю вам в последний раз, и не потому, что сомневаюсь в вас... Просто мне очень жаль, когда убивают хороших людей, да к тому же еще и талантливых.

    Из библиотеки после работы с материалами, которые были отложены для прокурора Берга, не заезжая домой, Люс отправился к своему продюсеру. "Я скажу Шварцману часть правды, - думал Люс, подкачивая бензин в карбюратор „мерседеса“. - Но этой части будет достаточно, чтобы он дал мне денег на поездку. Шварцман - парень с головой, и нюх у него отменный. Он поймет то, что следует понять..."

    Шварцман встретил Люса радостно, с открытой улыбкой и какой-то странной горделивостью за своего режиссера, ставшего в эти дни столь известным в боннской республике.

    - Вы не представляете себе, Люс, как я рад за вас. Да разве один я? Фройляйн Габи, пожалуйста, соорудите кофе. Вы не хотите выпить, Люс?

    - С удовольствием.

    - Коньяк, пожалуйста, фройляйн Габи. Тогда, может, чего-нибудь перекусить? Старый осел, я не удосужился спросить вас об этом сразу...

    - Почему "старый осел"? Вы думаете, что в тюрьмах по-прежнему голодают? Вполне сносная еда... Спасибо... Вы милый человек, Шварцман...

    - Я рассчитывал, что вы приедете ко мне первому. Впрочем, куда вам сейчас еще ехать, если не ко мне?

    - Да как вам сказать... В тюрьме показывают цветные сексуальные сны, а в нашем городе есть куда заглянуть по этому поводу. Слушайте, Шварцман, мне нужны деньги.

    - Сколько?

    - Тысяч тридцать - тридцать пять от силы.

    - Эти деньги я смогу дать. Вам надо получить эти деньги сегодня?

    - Нет проблемы, Шварцман. Можно подождать до завтра. Теперь дальше. Мне надо уехать.

    - Вы хотите отоспаться? Я понимаю.

    - Нет, я отоспался в тюрьме. Года на три вперед. Мне надо уехать по делу. На месяц, два...

    - Это невозможно, Люс. У меня подписаны договоры с кинотеатрами. Вы должны закончить ваш фильм в ближайшие три недели...

    - Вам выгодно, чтобы картина появилась как можно скорее, пока у всех в памяти наш скандал? Его забудут через несколько дней, уверяю вас, Шварцман. Пресса подкинет какие-нибудь сенсации про хиппи, и все бросятся на новенькое. Моим врагам выгодно, чтобы меня как можно скорее забыли...

    - Я понимаю, Люс, я все понимаю, но с меня - именно поэтому - владельцы кинотеатров потребуют неустойку, если я не передам им ваш фильм к сроку...

    - Какова сумма неустойки?

    - Думаю, очень большая...

    - Я отслужу неустойку, Шварцман. Дело в том, что в тюрьме я задумал новую ленту.

    - Ну и прекрасно. Закончите эту и немедленно войдете в следующую... У меня просто-напросто нет средств, чтобы внести неустойку. Вы же знаете, что и под эту картину я получил ссуду в банке, а это было нелегкое дело - получить под вас деньги. Что за тема нового фильма?

    - Об этом пока рано говорить.

    - Фильм будет игровым?

    - Не знаю. Пока не знаю. Скорее всего, сплав актерской игры с хроникой...

    Шварцман поднялся, прошелся по кабинету, то и дело вытирая шею платком - он сильно потел, когда волновался.

    - Если это связано с документалистикой, я попробую поговорить кое с кем на Кудаме³: они прокатывают оскопленную шведскую порнографию, ваша задумка может их заинтересовать.

    - Спасибо, - сказал Люс. - Только это еще не точно - документалистика...

    - Новый фильм будет автобиографичным, связанным с вашим делом?

    - Как сказать...

    - Сказать мне надо правду.

    - Если я скажу "да"?

    - Тогда я спрошу, кто будет играть роль вашей подруги. На это клюнут...

    - Этого не будет. Не в этом смысл моего замысла.

    - Тогда ваше предприятие никого не заинтересует. Если бы вы пошли на то, чтобы рассказать зрителям про свой интимный мир, мне удалось бы что-нибудь придумать. Толпа любит подглядывать в замочную скважину.

    - Как вы думаете, во что может вылиться неустойка? Приблизительно, весьма приблизительно?

    - Тысяч двести. Не меньше.

    - Но я же доделаю этот наш фильм! - сказал Люс. - Ну, скажем, через два месяца мы его сдадим... Это никак не повлияет на сумму неустойки?

    - Об этом сейчас преждевременно говорить, Люс. Вероятно, в дальнейшем что-то мы сможем получить назад. Но об этом сейчас рано говорить.

    - Я очень сожалею, милый, - сказал Люс, поднимаясь, - но мне придется вас огорчить... Если вы не сможете договориться о пролонгации картины, этой картины или же что-нибудь придумать с новой, я вынужден буду уплатить вам неустойку...

    - У вас нет денег, Люс.

    - Я, быть может, останусь голым, но я задумал эксперимент. К этому эксперименту рано или поздно приходит каждый художник, Шварцман...

    - Что за эксперимент? - устало спросил продюсер, тоже поднимаясь.

    - Чехов писал, что надо по капле выдавливать из себя раба. Вот этим я и решил заняться в тот месяц, под который просил у вас деньги.

    От Шварцмана Люс поехал к владельцу радиозаводов Клементу фон Зеедле. Их познакомили месяцев пять назад, и Зеедле сказал тогда, что собирается вложить деньги в кинопроизводство. "Заезжайте, - предложил он тогда Люсу, - обменяемся соображениями. Я, естественно, не очень-то разделяю ваши политические концепции, однако искусство ваше впечатляет, и равнодушных я не видел - одни хотят линчевать вас, другие собирают деньги на прижизненный памятник. Заезжайте, быть может, договоримся о чем-то на будущее".

    - Здравствуйте, рад вас видеть, Люс, - сказал Зеедле. - Я был огорчен, узнав о ваших неприятностях. Кофе? Коньяк?

    - Спасибо. У меня к вам деловой разговор.

    - Кофе не мешает делам... Кстати, неприятности кончились или остались хвосты?

    - Все кончилось.

    - Ну и слава богу... Я был убежден в этом...