- Стоило не позвонить каких-то десять лет, и уже такие страшные выводы... Если бы ты сейчас протерла пару морковочек, я бы к тебе заехал.
- Я протру тебе не только пару морковок, но и успею сделать твою свеклу.
- Тогда я пренебрегу метро и отправлюсь на такси.
Он ехал по улицам, и перед ним то и дело возникало лицо жены. Он видел ее улыбающейся, тихой и нежной. Она всегда была такой, даже когда он беспробудно пил. Мария была ее подругой.
Муж Марии Карл был его товарищем по университету. Он вступил в НСДАП в 1939 году. Они тогда собрались у Карла: Ильзе, Мария, Берг и Ваггер, который поселился в Гонконге и, приняв английское подданство, спокойно приезжал в рейх как юрисконсульт музейного ведомства доминионов и колоний. Ваггер уехал из Германии в тридцать третьем году и смотрел на них теперь с некоторой жалостью. Он обычно привозил продуктовые подарки, которые унижали Берга щедростью.
Мария поставила пластинку, но никто не танцевал. Все молча сидели за столом и не смотрели друг на друга, потому что Карл пригласил их на эту вечеринку, сказав по телефону:
- Это по случаю важного события в моей жизни... В партию ведь вступают только один раз...
И вот они сидели за столом, не поднимая глаз. Берг еще на улице выговорил Ильзе, когда она купила на последние гроши три красные гвоздики. Жена пожала плечами: "Неудобно к друзьям идти без подарка".
Молчание затянулось. Берг налил себе "Эргешютце" и выпил, не дожидаясь, пока все разольют себе по второй.
- Георг простужен, - по обычной своей манере улыбчиво пояснила Ильзе, - ему необходимо как следует прогреть себя.
- Да, я простужен... Я весь заледенел изнутри... - сказал Берг, - но сегодняшнее торжество меня отогреет. Мне уже стало теплей! Даже краска заливает щеки от внутреннего тепла!
- Сейчас у нас будет пирог с рыбой, - сказала Мария.
- Вам уже прибавили карточек? - спросил Берг. - Или увеличили содержание? Членам НСДАП надо быть сильными...
За столом воцарилась гнетущая тишина...
- Прибавили карточек, - сказал Карл. - И добавили к окладу. Ты прав. Надо же подкармливать членов движения, чтобы мы держали в руках таких, как ты, слюнявых интеллигентов. Ты же знаешь, что я уже давно лелеял мечту примкнуть к движению. Еще когда мы с тобой посещали собрания социал-демократов и выходили на демонстрации под красными знаменами. И вот наконец моя мечта осуществилась! А разве ты не мечтаешь примкнуть к нам? Разве тебя не воодушевляют великие идеи фюрера?!
- Давайте потанцуем, - торопливо сказала Ильзе, - какая прекрасная музыка! Это английская пластинка? Снова нас балует добрый Ваггер?
- Мне ненавистны идеи нашей сволочи, и, если ты теперь донесешь на меня, тебе прибавят еще пару карточек на два фунта рыбы в неделю, - сказал Берг.
- Ты дурак, - заметил Ваггер, - раньше этого я за тобой не замечал, Берг.
- Значит, и ты эмигрировал по заданию Гиммлера? - удивился Берг. - А я думал, ты действительно не можешь жить в этом вонючем болоте. Ты ведь разведчик Ваггер? Напиши и ты донос, а?
- Ты очень смелый человек, Георг, - сказал Карл. - Ты так грозно обличаешь нацизм за столом! Ты избрал себе самый легкий путь - пить, оскорблять друзей и сострадать самому себе. Только живем мы не в вонючем болоте а в Германии. Какой бы она сейчас ни была, она останется Германией, а не вонючим болотом.
- Если бы я был убежден, что моя граната взорвет Гитлера, я бы привязал гранату к груди, - сказал Берг яростно. - Ясно тебе?! Скажи, что ты мне не веришь, ну скажи!
- Я верю тебе, только где ты достанешь гранату?
- Сам сделаю.
- Из чего? Все вещества, могущие быть использованными как взрывчатка, изъяты из продажи. Может быть, правда, твои дружки из вайнштубе пообещают тебе гранату, а гестапо последит за тобой, и у них возникнет интересная идея о заговоре, который инспирируют англичане, - Карл кивнул головой на Ваггера, - а поддерживают оборотни, пробравшиеся в партию, - и он ткнул пальцем себя в грудь.
- Следовательно, ты считаешь меня провокатором?
Ильзе поднялась из-за стола и сказала:
- Георг, родной, мы живем только благодаря тому, что Карл и Мария дают мне ежемесячно пятьдесят марок из его жалованья... Нельзя же так не любить людей, Георг!
Берг изумленно обернулся к Ильзе - она обычно молчала или весело болтала о чем-то с подругами во время вечеринки, собирала со стола тарелки или помогала хозяйке подать новое блюдо.
- Я люблю людей, Ильзе, - произнес он по слогам. - Но я терпеть не могу тех, кто продает себя из-за куска хлеба.
- И верно делаешь, - согласился Карл, - я с тобой согласен. Я тоже терпеть не могу предателей, которые в минуты трагедии пьют, чтобы успокоить себя и забыться в сладостном мираже... - Он посмотрел на Ваггера и вдруг жестко усмехнулся: - Хотя я и продался не за хлеб, а за рыбу... Впрочем, пользуясь твоей терминологией, все равно мы как жабы в вонючем болоте. Правда, поскольку тебе из-за беспробудной пьянки не дают работы, ты квакаешь громче других...
Берг тогда отшвырнул стул и ушел. Он ходил по городу до утра. Рано утром он разбудил Карла. Он запомнил, каким был Карл, открыв ему дверь: с отвисшей челюстью, бледный, в длинной ночной рубашке. Увидав Берга, он тяжело оперся плечом о косяк и сказал:
- Идиот... Ведь еще только пять... Иди, там на столе остались бутылки.
- Ты обязан простить меня, Карл, я говорил как свинья.
Они потом часто уезжали в горы вчетвером, забирая с собой и детей. У Карла и Марии было трое мальчиков, а у Берга девочка. Ребята собирали хворост. Карл разжигал костер, потом жарили колбасу на ветках, вымоченных в ручье, чтобы они как можно дольше не прогорали на белом пламени; дети прыгали через костер, пели песни и играли в свои беззаботные шумные игры. Карл иногда рассказывал о том, что происходит у них на собраниях членов НСДАП. Лицо его тогда каменело, хотя он показывал "весь этот балаган" до того уморительно, что Георг катался по траве и долго потом не мог успокоиться, иногда даже плакал от смеха.
Карл погиб на третий день после того, как его отправили на фронт в составе сухопутных СС. Это было летом сорок четвертого года, тогда в армию забирали всех, кроме работников гестапо и функционеров "Трудового фронта". А через месяц после его гибели были арестованы члены его подпольной антифашистской ячейки Мария и Ильзе. Ильзе в тюрьме умерла, Мария вернулась. Ее дети погибли вместе с дочкой Берга во время бомбежки: Берг взял мальчиков после ареста Марии к себе.
Мария долго лежала в госпиталях, потом три года пробыла в доме для душевнобольных, а когда вышла, правительство Аденауэра назначило ей пенсию как жертве нацистского произвола. Пенсия была довольно большая - третья часть той, которую Аденауэр платил вернувшемуся из тюрьмы гитлеровскому гросс-адмиралу Деницу, и это позволяло Марии путешествовать: она старалась как можно реже бывать в Германии.
Берг виделся с ней не часто: им обоим было трудно вдвоем, потому что каждый из них вспоминал прошлое, от которого осталась лишь горькая память.
...Мария очень изменилась за эти годы: Берг поразился - как она похудела. Но это молодило ее, и даже седые волосы казались париком; ничего старческого не было в ее облике. Они сидели за столом, не включая света. Берг неторопливо прожевывал тертую морковь и запивал сухим рейнским, удивляясь собственной храбрости: за последние двадцать лет он не брал в рот ни капли спиртного - боялся запоя.
- Ты молодеешь, Мария, и это не комплимент.
- Знаешь, только дороги могут отодвинуть старость, - ответила она, - когда все время ездишь и ложишься спать, зная, что ночью тебя разбудит будильник, чтобы успеть на самолет, который идет черт знает куда и вообще черт знает зачем ты на нем летишь, тогда время замирает. Это глупости, когда говорят, что в семьях старость незаметна. Может быть, самим-то и незаметно приближение, но зато со стороны... Я похоронила стольких подруг... Они сделались полными развалинами, потому что живут по порядку: раз ты бабушка, значит, старуха, и надо присматривать местечко на кладбище. Живы, но уже мертвы... Ешь свеклу.
- Спасибо.
- Слушай, Георг, я давно хотела тебя спросить и никак не могла... Почему тогда не смогли откопать детей?
- В тот раз прилетели внезапно. Была низкая облачность, никто не думал, что они прилетят. Была самая сильная бомбежка - в феврале сорок пятого... Я их до этого не водил в убежище... Не знаю, зачем я увел их тогда в убежище...
- Я встретила Ваггера...
- Он писал мне. Я с ним говорил на днях по телефону... Он удивляется, отчего ты отказываешься выступать с воспоминаниями о вашей борьбе...
Мария долго не отвечала. Хрустнула пальцами, вздохнула.
- Я не имею на это права, - сказала наконец она. - На это имела бы право Ильзе.
- Потому что она погибла, а ты жива? Это чушь.
- Не поэтому. Я никогда не говорила тебе... Я знала, что Карл погиб, и все свалила на него. А она ничего не сказала... Ни слова не сказала о Карле, хотя я перестукивалась с ней и сообщила, что Карл погиб... И про тебя ее спрашивали, им хотелось иметь группу побольше... Я ведь из-за этого потом легла в психиатрическую... Я не могла забыть ее во время очной ставки. И каждый раз, когда ты приходил, я вспоминала ее, поэтому я стала убегать в Африки и Персии...
- Зачем ты сказала мне об этом сейчас?
- В газетах появилось сообщение, что ты уходишь...
- И ты решила помочь мне продолжать драку?
- Нет. Какая там драка... Просто ты еще не отомстил за нее.
- Я не мщу, Мария. Если бы я мстил, меня следовало бы гнать из прокуратуры... И потом, какое отношение это мое дело имеет к Ильзе?
- Прямое, Георг. Я узнала на фотографии моего следователя. Его и тогда звали Курт - он убит в саду Гельтоффа. А следователем Ильзе был Айсман. Понимаешь? Он прижигал ей соски сигаретами. Ты должен знать об этом, Георг...
- Не надо бы тебе так, Мария...
- А зачем ты спрашивал: отчего я не выступаю с рассказами о нашей борьбе?!
- Прости...
- Я удивилась, когда ты сказал о мести. Об этом говорят нацисты: "Нюрнберг - это месть победителей". Наказание зла - это месть, разве нет?
- Нет. Нельзя так, Мария. Месть - это от зверства...
- А когда твою жену пытали огнем? Это от чего?
- Если хочешь отомстить врагу - старайся не быть на него похожим. Это трудней, чем отмщение. Доказать по закону, что зверство есть зверство, а звери должны жить в клетках, а наиболее кровожадные умерщвляться, но опять-таки лишь по закону, - в этом я вижу свой долг перед памятью Ильзе и Карла, и перед детьми, и перед твоими страданиями... Мы обязаны выслушать те слова и доводы, к которым станут прибегать эти звери. Мы должны запомнить их доводы и сделать их известными каждой немецкой семье: вот чем руководствовались респектабельные звери, когда они... пытали огнем... Пусть они говорят, что выполняли приказ, это будет острастка для тех, кто решится отдать подобный приказ в будущем. Пусть они говорят, что были исполнителями, если мы их повесим, это будет острастка для тех, кто захотел бы стать хорошо оплачиваемым палачом в будущем...
Мария вдруг заплакала:
- Георг, родной, что ты говоришь? Кого повесили? Десятерых повесили, а ведь у них в СС было семь миллионов, только в СС! И каждый третий был осведомителем гестапо! Я прочитала у какой-то юристки, что за каждого расстрелянного наши палачи получили лишь от десяти марок штрафа до часа тюремного заключения, Георг...
Она проводила его до выхода на летное поле и долго махала сухой загоревшей рукой - до тех пор, пока он не сел в автобус, увозивший пассажиров к самолету. Она шла по аэропорту мимо смеющихся, плачущих, целующихся, пьющих людей. Она прошла мимо телефонной будки, из которой на штаб-явку Айсмана звонил связник, сообщавший, "что дядя уехал и багаж отправлен вместе с ним". Мария прошла мимо того человека, сообщавшего Айсману данные, которые позволят дать радиосигнал мине, отправленной в багаже. Как только самолет пересечет границу Германии - на границе есть немецкие деревни, и не надо подвергать риску жителей, - самолет взорвется, и обломки его упадут на какой-нибудь итальянский хлев. Итальянцы предали Германию, сдавшись американцам в сорок третьем: ничего, пусть десяток черномазых сгорят в своих хлевах, если на них рухнет самолет, от этого человечество не пострадает...
2
Исаев прислушался к реву самолета, взлетевшего на Темпельхофе, и посмотрел на часы.
"Наверное, Берг, - подумал он и усмехнулся, - хм, хм... раньше это называлось „близится развязка“. Теперь я должен подготовить здесь прессу, а я смертельно устал и хочу домой, и все мне здесь осточертело, а надо улыбаться и играть мои старые игры в настоящую заинтересованность и соприсутствие в разговорах, а мне хочется забраться в Удомлю к Мишане и уснуть в стоге сена под дождем, и побыть одному, совсем одному, хотя бы дня три..."
Он сидел в "Европейском центре", в редакции, и неторопливо отхлебывал пиво из высокого стакана.
- Это интересно, но где же обещанная сенсация? - спросил Гейнц Кроне. - "Телеграф" интересуется не общими вопросами, связанными с концерном Дорнброка, а самим Дорнброком!
Исаев пожал плечами.
- Вы считаете сенсацией лишь то, что лежит на поверхности. Зря. Читатель поумнел.
- Это из области теории.
- Ладно, - согласился Исаев, - давайте перейдем к практике. Здесь, - он положил руку на металлический пенал, вынутый из редакционного досье, - ваши материалы на концерны Дорнброка. Вы хорошо знакомы с ними?
- В достаточной степени.
Исаев отрицательно покачал головой.
- Нет, - сказал он. - Вы не знаете своих материалов, Кроне. Давайте-ка пройдемся по ним вместе, и я выскажу вам свою версию.
- Согласен.
- Вот... Вырезка из "Ди вельт". Какой год? Мелкий шрифт, у вас глаза лучше, посмотрите, пожалуйста.
- Ноябрь тысяча девятьсот пятьдесят пятого.
- Читаем: "Событием последней недели было появление в художественном салоне доктора Шерера председателя совета директоров концерна „Дорнброк К. Г.“ г-на Бауэра с его очаровательной женой Анабеллой, получившей только что серебряную ракетку в связи с ее успешными выступлениями на теннисных кортах Великобритании.
Госпожа Бауэр покорила гостей художественного салона д-ра Шерера рефератом о новых тенденциях в мире живописи.
Господин Бауэр сказал - после того, как утихли аплодисменты ценителей и владельцев картинного бизнеса, - что все его "успехи в работе невозможны без Анабеллы, она - мой добрый гений".
- Ну и что? - спросил Кроне.
- А ничего, - ответил Исаев, - просто-напросто заметка для ума. Читаем дальше. Пятьдесят девятый год. Декабрь, нет?
- Декабрь.
- "Накануне рождественских праздников в Западный Берлин из поездки в Гонконг возвратился председатель совета директоров доктор Бауэр с женой. Это был первый визит туда руководящего работника концерна „Дорнброк К. Г.“ На аэродроме Темпельхоф доктор Бауэр заявил корреспондентам, что его впечатлил экзотический островной город своим экономическим динамизмом. Г-жа Бауэр, однако, заметила, что некоторые аспекты жизни в Гонконге напоминали ей собственное детство, проведенное в условиях гитлеровской диктатуры".
- Но ведь тогда еще не было ни ультраправых, ни ультралевых молодчиков, - заметил Кроне, - книги они начали жечь позже.
- К этому готовиться надобно, милый Кроне, готовиться загодя, сугубо серьезно. Только добро - внезапно, жестокость и гнусь всегда планируются.
- Цитировать вас можно?
- Валяйте. Под рубрикой "народная мудрость"... Ну-с, пойдем дальше... Июль шестьдесят третьего. Доктор Бауэр посетил Тайбэй, где вел переговоры о возможности поставки химикатов для сельского хозяйства. "Переговоры проходили весьма интересно, - заявил доктор Бауэр, - и, надо думать, в ближайшем будущем мы начнем цикл деловых контактов с нашим партнером. Думаю, что наш наблюдательный совет поддержит инициативу, предпринятую мною и моими внешнеполитическими советниками".
- Долго же он подкрадывался, - заметил Кроне.
- Это еще надо проанализировать - кто к кому, - ответил Исаев и попросил: - Передайте-ка мне ту вырезочку...
- Из "Вельт"?
- Нет, в белой папочке, там мюнхенская пресса.
Исаев сильно потер глаза - устали от шрифта, надел снова очки:
- Октябрь шестьдесят третьего. Читаем:
"Нам стало известно, что на заседании наблюдательного совета концерна „Дорнброк К. Г.“ председатель совета директоров доктор Бауэр внес проект о перестройке структуры концерна, предлагал заменить „К. Г.“ на „А. Г.“; доктор Бауэр мотивировал свое предложение о перестройке концерна из „семейного“ (К. Г.) в „акционерный“ (А. Г.) тем, что за последние годы „Дорнброк К. Г.“ стал истинным народным предприятием и прежний жупел „семейного“ концерна лишь дает повод недоброжелателям в сопредельных странах Востока, в Азии, Латинской Америке и Африке пугать общественное мнение, вызывая, словно на спиритическом сеансе, зловещие тени довоенных времен и фигуру Круппа, который прочно ассоциируется с „империализмом и нацизмом“. Доктор Бауэр утверждал, что в будущем эта формальность, не меняющая, по его словам, существа дела, станет мешать концерну налаживать деловые связи в „третьем мире“..."
- Интересно, - сказал Кроне. - Я это пропустил.