- Когда я стоял под душем, он зашел в ванну и показал мне полбутылки и здесь же начал пить ее из горлышка, а потом попросил меня подвинуться и сунул голову под холодный душ и стоял так с минуту. А потом ушел в комнату. А когда я вышел, бутылка была пустой. "Слушай, Люс, хочешь сделать гениальный фильм?" - "Конечно, хочу". - "Я могу тебе предложить сюжет. Это будет бомба. Настоящая бомба для председателя". - "Какого председателя?" - "Их несколько - председателей в этом деле, - ответил он и выругался. - Мой папа председатель, и великий кормчий председатель, и Амброс из БАСФ тоже председатель". - "Ганс, мне надоело драться. Когда ты чувствуешь себя солдатом, нужным в драке, это одно дело, а когда ты навязываешь себя, а от тебя открещиваются и ждут развлекательных штучек с эротикой или немецким Мегрэ - тогда делается очень скучно". - "А я вот и предлагаю тебе повеселиться. Каждый человек должен хоть раз от души повеселиться в этой жизни". - "В чем будет выражаться это веселье?" - "Оно уже кое в чем выразилось. Я выпишу тебе чек и дам материалы, которые потрясут мир". - "Старина, - ответил я ему, - мир уже ничем нельзя потрясти. Лет через пятнадцать неминуемо крушение планеты: ты заметил, как изменился климат? Ты знаешь, что количество смертельного углекислого газа в атмосфере уже сейчас перевалило допустимую норму? Ты знаешь, что достаточно миру „потеплеть“ на три градуса - всего лишь! - и начнется новый потоп? А кто об этом думает?" - "Хорошо, об этом будет твоя следующая вещь. Вот чек на сто тысяч. Я предоставляю все материалы. Я редко прошу, Люс, но если я прошу, то, значит, я знаю, почему я прошу". - "Порви чек. Не надо. Я не люблю пьяных разговоров. Давай вернемся к этому делу утром". - "Ты торопишься?" - "Да, меня ждет Эжени". - "Ты позволишь мне посидеть у тебя? Я жду звонка. Сейчас мне должен позвонить один парень, я дал ему телефон, твой телефон. Так мне было удобней". - "Я же сказал: Нора с детьми в Италии, можешь оставаться здесь хоть всю неделю. Я из „Эврики“ - прямо на аэродром: моя группа ждет в Ганновере". - "Нет, спасибо, я дождусь звонка и уеду. Если я не дождусь звонка, тогда завтра будет много шума в здешней прессе". - "Я раньше не замечал за тобой склонностей к Яну Флемингу. Ты говоришь загадками..." - "Если бы ты сказал мне сейчас, что ты согласен на мое предложение, тогда я бы не говорил, как Флеминг... Кстати, скорее уж я говорю, как персонажи Ле Каре. А ты говоришь о трех градусах и углекислом газе. Позвони Эжени, попроси ее задержаться, я расскажу тебе фабулу - схематично хотя бы". - "Я не могу звонить к ней. Она звонит сюда, ты же знаешь". - "Ты отказываешься от шекспировского сюжета, Люс". - "Я опаздываю, милый. Поспи и не езди сам за рулем, сшибешь кого-нибудь..." Вот примерно так, - закончил Люс. - Я пытался вам проиграть всю ленту такой, как я ее помню. Положите время на паузы, смех, изучающие взгляды... Сколько получится?

    - Минут тридцать, как максимум...

    - Значит, нам еще не хватает сорока минут?

    - Примерно так. Когда он порвал чек?

    - После того, как я сказал, что опаздываю и что ему следует поспать.

    - Чьего звонка он ждал?

    - Не знаю.

    - А если предположить?

    - Не знаю, господин прокурор.

    - Вы его часто видели в таком состоянии?

    - В каком?

    - Вы же сказали, что он был очень взволнован...

    - В общем-то, таким я его никогда не видел. Он, правда, показался мне несколько странным, когда приехал после путешествия в Пекин, Гонконг и Тайвань.

    - В чем выражалась эта странность?

    - Не знаю. Он приехал оттуда другим. Раньше он много смеялся, был гулякой... Впрочем, его друзья говорили, что он стал гулякой после какой-то личной трагедии, раньше, говорят, он был аскетом и в университете сторонился всех пирушек. А после этой поездки он показался мне каким-то замкнутым, ушедшим в себя...

    - Гомосексуализм, марихуана?

    - Исключено. Он воспитан в традициях... А у него, по-моему, не было порядочных женщин, только продажные шлюхи из кабаре. Но секс его не волновал... Он был до странности чистым парнем, кстати говоря...

    - Так. Хорошо. К вопросу о сорока минутах нам еще придется вернуться, господин Люс... Я вас вызову в ближайшие дни.

    - Я готов, господин прокурор...

    Когда Люс ушел, Берг попросил секретаря вызвать на допрос тех людей, которые так или иначе были связаны с Дорнброком-отцом с момента организации концерна. Список у него был подготовлен - восемьдесят девять фамилий.

    - А на завтра, - сказал он, - закажите мне, голубушка, телефонные разговоры с Сингапуром и Гонконгом - вот по этим номерам, пожалуйста.

    Гиммлера разбудил Шелленберг, позвонив в Науэн в клинику доктора Гебхардта через семь минут после того, как на его стол лег радиоперехват о смерти Франклина Делано Рузвельта.

    Гиммлер почувствовал, как по всему телу поползли медленные мурашки.

    - Срочно поднимите в сейфе. У-5-11 данные по гороскопам на апрель, - сказал он, - а я сейчас же еду к фюреру. Надеюсь, разведка Бормана и Риббентропа еще не перехватила это сообщение?

    - Риббентроп мог это получить через свои связи с нейтралами... Но я постараюсь, чтобы вы были у фюрера первым...

    - Да, да, - ответил Гиммлер, - хорошо...

    "Ну вот и все, - подумал он и почувствовал, как на глаза его навернулись слезы. - Фюрер оказался прав, как всегда, прав... Смена правителя - это смена курса... Только этот ставленник евреев мог поддерживать Сталина. Любой другой президент примет протянутую нами руку... Теперь мы спасены, теперь Вашингтон поймет, что если мы не удержим полчища русских, то погибнет Европа".

    Он одевался очень медленно, потому что дрожали пальцы. Собирая на столе бумаги, он заметил, что неверно застегнул пуговицы на френче.

    "Ничего, - подумал он, - это хорошая примета".

    Услыхав, что рейхсфюрер поднялся, в комнату осторожно заглянул дежурный адъютант.

    - Все хорошо, Франци, - сказал Гиммлер, - все хорошо, мой друг. Пусть приготовят машину, а вы срочно позвоните к профессорам Пацингеру и Ваберу. Скажите, что сейчас за ними приедут. Извинитесь, что их побеспокоили среди ночи, но объясните, что это продиктовано чрезвычайным обстоятельством. Попросите их взять из личной картотеки апрельские параболы - как по состоянию светил, так и по расчетам на личные гороскопы фюрера.

    Гиммлер налил себе холодного крепкого чая, разбавил чуть подслащенной водой с лимоном, прополоскал рот и пошел вниз. Небо было высокое, звездное.

    "Все изменится, - думал он, садясь в машину. - Провидение последнее время испытывало нас: оно решило провести народ и партию через самые страшные трудности, через кровь и ужас. Мы были сильны и полны веры; именно поэтому провидению угодно теперь спасти нас - оно спасает достойных, тех, кто умеет верить".

    Гиммлер не вспоминал сейчас, как он ездил к Герингу и говорил ему о том, что фюрера следует сместить, ибо он потерял волю и ведет народ к гибели; он забыл сейчас и о своих переговорах с Даллесом, направленных против Гитлера. Это сработало в нем автоматически: как и все слабые люди, обладающие огромной властью, в критические минуты он думал лишь о будущем, которое рисовалось ему в радужных красках, прошлое исключалось вовсе, будто его и не было. Сильный до тех пор, пока был силен фюрер, он сделался слабым, обнаружив, что его бог и кумир катится в пропасть. Но сейчас, после телефонного звонка Шелленберга, он вновь стал прежним Гиммлером, "фанатиком идей фюрера и национал-социализма, самого великого учения двадцатого века". Он легко выбросил из памяти те свои шаги, которые были явной изменой Гитлеру, ибо сейчас, когда звезда фюрера вновь воссияет после смерти Рузвельта, поскольку развалится коалиция врагов, он сделает так, что его аппарат, четко отлаженный, не знающий, что такое обсуждение приказа, сработает, и все причастные к прошлому будут уничтожены. Не будет никакого прошлого, если появилась реальная перспектива будущего. Это уже вопрос второстепенный, который решит аппарат: скрыть то прошлое, когда он, Гиммлер, проявил колебания. В конце концов он и тогда думал лишь о Германии. Но и это не должен знать никто, а тот, кто знал, исчезнет.

    В приемной фюрера уже сидели профессора Пацингер и Вабер.

    - Добрый вечер, - сказал Гиммлер сухо. Такая подчеркнутая сухость была неожиданной. Последние месяцы Гиммлер был необычайно добр со всеми окружающими.

    Даже стоматолог, который вмонтировал ему в коренной зуб тайник с ампулой цианистого калия, объяснив систему пользования, отвернулся и заплакал. Гиммлер передал ему кабинет, конфискованный у коммуниста-стоматолога, и помог через университет получить степень доктора медицины без обязательной защиты диссертации. Стоматолог был всем обязан этому человеку с близорукими глазами, который сидел в кресле и спокойно слушал про то, как ему следует убивать себя, и поблагодарил за разъяснения, коснувшись его руки ледяными пальцами, хотя внешне был, как всегда, спокоен...

    Но сейчас, когда все внезапно изменилось и когда завтрашний день сулил кардинальную перемену в раскладке политических сил мира, Гиммлер стал прежним Гиммлером - суховатым, жестким и немногословным.

    - Прошу вас в кабинет, господа.

    Там, предложив профессорам астрологии сесть, Гиммлер прошелся по кабинету, заложив руки за спину, и после долгой паузы спросил:

    - Вы закончили обработку гороскопов на этот апрель у себя в институте?

    - Нет еще, - ответил Пацингер. - Хотя работа близится к концу.

    - Ну и что у вас получается - в порядке самого предварительного расчета?

    Профессора переглянулись.

    - Рейхсфюрер, - ответил Пацингер, директор секретного института при СС по составлению гороскопов, - все говорит о том, что, несмотря на громадную меру трагизма, переживаемого нацией, победа придет к нам и великие идеи национал-социализма воссияют в веках. Они будут путеводной звездой будущим поколениям европейцев.

    Гиммлер прервал его:

    - Вы повторяете передовицу из "Фолькишер беобахтер"... Это все я слышал по радио... Вы просто-напросто цитируете Геббельса, профессор. У вас не было никаких показаний на сегодняшнее число?

    - Нет. Конкретных не было, - ответил Пацингер.

    - У меня были, - негромко сказал Вабер, помощник директора по вопросам связи астрологии с математическими и биофизическими институтами. Он бросил астрономию, когда понял, что в условиях рейха, где будущее планирует не ученый, а партийный аппарат, ничего у него в науке путного не получится, тем более что астрономия была поставлена в зависимое положение от астрологии, и перешел к Пацингеру, человеку, далекому от науки, - просто-напросто тот был старым приятелем Лея, и руководитель "Трудового фронта" добился назначения Пацингера, не имевшего даже университетского образования, на должность директора секретного института. Гиммлер пошел на это сравнительно легко, потому что, когда он истребовал досье Пацингера, выяснилось, что тот состоял осведомителем гестапо с 1934 года.

    Вабер поначалу рассчитывал, пользуясь астрологическим блефом, развернуть серьезную научную работу по своей теме "Астрономия и социологическая футурология". Но из этого ничего не вышло: институт был построен по образцу военной организации, и ни одна тема не утверждалась, если ее не поручал институту кто-либо из партийных или государственных бонз рейха. Вабер попробовал столкнуть Пацингера с его поста, вызвав его несколько раз на научную дискуссию в присутствии Гиммлера, но Пацингер обладал великолепной способностью чувствовать, чего хочет рейхсфюрер, какой гороскоп был бы ему сейчас наиболее желателен, и всегда "попадал в десятку".

    Сейчас, после ночного звонка Шелленберга, вызвавшего его в бункер, Вабер включил радио и пошарил по шкале приемника. Он-то понимал, что сейчас самое важное в астрологии - это допуск к информации, а поскольку в Германии все новости интерпретировались министерством пропаганды, то вся объективная информация черпалась из передач английского, русского и американского радио.

    Вабер и сам не знал, зачем он перед выездом в бункер включил радио. В общем-то, он всегда перед вызовом к руководству слушал вражеское радио, чтобы быть более осведомленным. Передачи, которые сегодня союзники гнали на Германию, были обычны, спокойны, презрительны. Но Вабер нарвался на передачу, которую транслировал Танжер. "По сведениям, полученным из неофициальных источников, здесь стало известно о скоропостижной кончине президента США, одного из лидеров „Большой тройки“.

    - Что у вас было? - жадно спросил Гиммлер Вабера. - Что? Какие данные?

    - Вчера я составил схему звездного поля - было безоблачно, и телескопическая аппаратура работала отменно, - начал Вабер неторопливо, ибо понял, что сейчас он имеет реальный шанс либо свалить Пацингера, либо получить самостоятельный институт и вместе с этим институтом сразу же уехать в Баварию - там прекрасная астрофизическая обсерватория и нет бомбежек. - Я обратил внимание на странное свечение Сириуса... Отсвет переливов Сириуса вызвал моментальную реакцию "Успеха" в Кассиопее. Я не готов к точному ответу, но вчерашний день либо сегодняшнее утро, по моим данным, могут трактоваться как переменная точка изначальной логичности событий.

    - Вчера мы расстались с вами поздно, и вы ничего мне об этом не сообщили, - заметил Пацингер. - Вы имеете в виду восточный фронт или бои на западе?

    - Нет, я бы не стал разделять сейчас или узко конкретизировать проблему. С моей точки зрения, отсвет Кассиопеи свидетельствует о всеобщем изменении направленности тенденций. За всеми этими внезапными изменениями звездного поля я вижу случай, но именно тот случай, который может повернуть вспять ход битвы... Повторяю, я еще не готов к точному ответу, но одиннадцатое апреля - это не простой день...

    Гиммлер замер перед Вабером, и улыбка осветила его лицо...

    - Вабер, вы гений, - сказал он тихо. - Я восхищен вами, Вабер!

    "Бить надо сейчас, - решил Вабер, - потом может быть поздно, потому что Пацингер ринется к Лею и все сломает, приписав себе заслугу в организации системы его телескопов, которые позволили мне составить верный гороскоп. Бить надо немедленно".

    - Рейхсфюрер, в Баварии сейчас простаивает обсерватория Кульбрахта, - сказал Вабер. - Там занимаются обработкой очевидных фактов. Если бы вы позволили мне взять пять-шесть сотрудников, я бы срочно выехал туда и подготовил в течение недели-двух гороскоп на май. Уже три дня я слежу за невиданными ранее процессами внезапного высвечивания звезд. Это симптом поразительный, ибо объяснить его можно лишь как единство несовместимого. Процессы, происходящие сейчас в звездном мире, отнюдь не сиюминутны: здесь надо тщательно рассчитать перспективу. Я жду ожидаемого в неожиданном, рейхсфюрер...

    - Вы сможете все это изложить фюреру? - спросил Гиммлер. - Пусть ваш гороскоп еще не просчитан математиками, пусть. Вы сможете расчертить на листке бумаги происходящее?

    - Да. Я смогу это сделать.

    Гиммлер взял Вабера под руку и повел его к двери. Пацингер пошел следом.

    - Подождите здесь, - сказал Гиммлер, - вы пока не нужны мне...

    Гитлер уже знал о случившемся в Вашингтоне. Он сидел в своем маленьком кабинете возле стола, и в ногах у него лежала овчарка. Он заправил свою узенькую походную кровать шерстяным серым одеялом и разгладил складки на подушке так, чтобы кровать выглядела опрятной, будто он и не ложился сегодня спать.

    Чуть приподняв руку, он обменялся партийным приветствием с Гиммлером и указал Ваберу на стул возле карты.

    - Садитесь рядом, Гиммлер, - предложил он. - Я слушаю, профессор.

    Вабер стоял перед фюрером и старался отвести взгляд от желтого, одутловатого лица Гитлера. Серые, тяжелые глаза Гитлера притягивали к себе, как магниты. Лишь глаза казались живыми, все остальное: пепельные щеки, поседевшие волосы, пергаментные руки, бессильные ноги в высоких, "бутылочками", сапогах - было каким-то безжизненным.

    "И этот человек привел нас к трагедии, - подумал Вабер, но не испытал при этом гнева, лишь какая-то странная недоумевающая жалость к себе была в нем сейчас. - Мы шли за ним, верили в него, аплодировали ему, приравняли его к богу... Что стало с немцами, господи?! Это же вне логики!"

    - Мой фюрер, - начал он, - в отличие от тех, кто исповедует каноническую астрологию, я прежде всего слежу за новыми тенденциями в науке. И я пришел к выводу, что не только звезды, видимые в радиотелескопы, но и не видимые нам в черных провалах космоса, влияют на человека, на его нервную структуру. Те, кто отстаивает очевидное, либо бездарны, либо преступны в тайных помыслах... Излучение радиоволн или электромагнитные колебания способны не только внести помехи в работу сверхмощной радиостанции - неосязаемые нами влияния космоса определяют тенденцию развития: солнечные протуберанцы вызывают мор на земле - с этим теперь перестали спорить...

    Вабер заметил, как нетерпеливо дрогнула рука Гитлера, безвольно лежавшая на остром колене. Эта нетерпеливость безволия показалась Ваберу ужасной. Он понял, что Гитлера сейчас не интересуют обоснования, логика, точность; его интересует лишь астрологическое подтверждение той новости, которая, как ему казалось, известна лишь избранным рейха. Он не мог и представить себе, видимо, что его подданные вправе узнать новости не в передачах геббельсовского радио, но настроившись на волну Лондона или Москвы.

    "Он хочет получить красивую игрушку, - понял Вабер, - я зря тяну. Я так могу потерять то, что лежит рядом, протяни руки - и твое".

    - Однако, - продолжал в той же размеренной, неторопливой интонации говорить Вабер, - данные сегодняшней ночи, а вернее, вчерашнего вечера позволили мне набросать довольно занятную схему - в связи с теми изменениями звездных тел, которые я заметил в наших телескопах.