Казалось бы, скандал был погашен, но, тем не менее, Брежнев по-прежнему не принимал Щелокова, хотя тот нажал на следователей, и статья, по которой Буряца был взят КГБ и Прокуратурой, была заменена на другую, значительно более легкую…
А перемещение Андропова вверх означало, что он теперь обязан курировать не только идеологию, но и внешнюю политику, - то есть своих прежних коллег по триумвирату, Громыко и Устинова; разделяй и властвуй; в Кремле они теперь сидели поврозь - Громыко и Устинов, как всегда, вместе, Андропов - возле спящего Брежнева и бойкого Черненко; ЧК, таким образом, от борьбы с коррупцией была устранена; на этот раз пронесло…)
Борьба за власть входила в решающую фазу, и, ясно, победить в этой борьбе обязаны Черненко или Гришин, но никак не Андропов, - ч у ж а к.
… Хренков, он же Витман, он же Сорокин, узнал об этом через вновь налаженные связи: ниточки-то высоко тянулись, вокруг д е т е й бродили свои люди, выходившие на вельможных массажистов, ясновидящих, поваров, министров, секретарей, певцов, к а т а л, педикюрш, гадалок, портных, скорняков, танцоров, актрис, фарцовщиков, академиков и шоферов - вот они, истинные источники информации, да здравствует информационный взрыв!
13
- Полагаете, что я должен отвечать на ваш вопрос? - Костенко закурил, не спуская глаз со Строилова. - Это что-то новое в сыске… Раньше каждый из нас имел право не называть своих источников информации…
- Вы и сейчас обладаете таким правом, Владислав Романович, - ответил капитан. - Тем более, вы не состоите в штате… Речь идет о другом… Варенов исчез…
- То есть? Убили, что ль?
- Нет…
- Входили в квартиру?
- Нет. В квартиру пока не входили, чтобы не засветить… Но на телефонные звонки он не отвечал - ни утром, ни днем, в квартире царит полнейшая тишина, из з н а к о м ы х нам боевиков в подъезде никто не появлялся…
- Через чердак могли попасть!
Строилов кивнул, посмотрев при этом на своих молодых коллег:
- Именно эту возможность мы и просчитали… На чердаке обнаружили следы, ночные следы, которые вели от подъезда Варенова к тому, где есть выход во двор, к продуктовому магазину… Нашли его пальцы на люке, который ведет именно в тот подъезд, следы совершенно свежие, идентифицированы. Значит, он с в а л и л… Я не хотел обращаться в прокуратуру за постановлением на обыск в его квартире, за его берлогой постоянно смотрят люди Сорокина, мы их уже установили, нити завязываются на некоего Рославлева Павла Михайловича… Мы взяли его в наружное наблюдение, выходов пока что, во всяком случае, ни на Никодимова, ни на Сорокина - нет.
- Знаете что, - задумчиво сказал Костенко, обращаясь к сыщикам, - я бы просил вас оставить меня - на пару минут - наедине с руководителем группы.
- Пожалуйста, не сердитесь, друзья, - сказал Строилов, посмотрев на Костенко с некоторым удивлением; дождавшись, пока все вышли, заметил: - Верные же ребята, Владислав Романович… Зачем вы их так?
- Только затем, что не хочу вас подводить под монастырь… Вы б меня лучше отчислили, капитан, пойдет на пользу дела, право… Я установил адрес Хрена так, как считал нужным, единственный шанс… Вы бы пошли за Дэйвидом, считая, что он вас выведет на Сорокина… Я тоже допускал такое вероятие, но мне хотелось исключить малейшую возможность провала - мы имеем дело с профессионалом… Если станет известно, к а к ваш консультант получил информацию о квартире Сорокина, - с вас сорвут погоны…
- Пусть. Главное, что меня интересует: Варенов жив?
- Был - во всяком случае… Уйти мне из вашей группы надо потому еще, что я хочу задействовать связи моих друзей… И не здесь, а в Нью-Йорке… Вы понимаете, что вам и вашим сотрудникам - а я им, хоть и внештатно, пока что являюсь - надо согласовывать такую операцию. И не дни на это уйдут, а недели.
- Я готов поручить вам отладить такую связь… Я не боюсь ответственности… Заканчиваю докторскую, так что - в случае чего - найду работу юрисконсульта…
- Вы умеете играть, как оперативник старой школы…
- Не люблю слово "оперативник"… Предпочитаю - "сыщик", традиционно и в десятку.
- Верите людям, Строилов? Капитан откинулся на спинку стула:
- Скорее "нет", чем "да".
- А вот я, старый дурак, верил.
- Вы не были сыном репрессированного, Владислав Романович… А я это с детского дома помню… Не со школы или университета, а именно с детского дома… Постарайтесь меня понять.
- Понял… Мне верите?
- Да. Другое дело - вы не очень-то верите мне.
- В чем-то - нет.
- Почему? Я дал какие-то основания?
- Пожалуй, что нет… Просто я привык к постоянным подножкам начальства… А вы мой начальник…
- Улика весьма чувственна, - усмехнулся Строилов. - Женственная, сказал бы я.
- У вас детский дом, у меня опыт тридцатипятилетней работы в системе: мы ж все друг друга харчим, закладываем, подставляем… При генетически общинно-коллективистской традиции на практике мы злющие индивидуалисты, разобщены, словно гиены: все друг дружке враги, глотку готовы перегрызть по любому поводу…
- Жизнь трудная, Владислав Романович… Бытие определяет сознание… В очередях люди научились ненавидеть друг друга, особенно тех, кто стоит впереди…
- Накануне нашествия Чингисхана очередей, сколько мне известно, не было… Завоевали нас только потому, что князья катили бочки друг на друга… Князей нет, а в остальном картина не изменилась… Ладно, капитан, обменялись мнениями, и - слава богу… Зовите людей, неловко…
Строилов поднялся, распахнул дверь, пригласил своих сотрудников, извинился за то, что заставил ждать, и продолжил - будто и не прерывал совещания - повторением той же фразы:
- Пожалуйста, не сердитесь, друзья… Какие у кого соображения? Прошу…
- Товарищ капитан, - Костенко поднялся с подоконника, - как с моим предложением?
- По поводу того, чтобы задействовать ваши связи в Нью-Йорке? Информация на Джозефа Дэйвида?
Зачем он все раскрывает, подумал Костенко; нельзя ж так все вываливать! А может, их поколение по-новому строит комбинации? Нет, но откуда во мне такое страшное, пепелящее чувство недоверия ко всем?! Я ж никому не верю! Никому! Ты веришь, возразил он себе; ты по-прежнему веришь, просто за эти дни тебе открылось много такого, о чем ты не знал, и ты испугался и поэтому пригибаешься от каждого произнесенного слова… Ты боишься, признался он себе, что один из этих славных парней может быть связан с тем, кто расскажет о совещании другу, а тот - подруге, а подруга - еще одной подруге, и это дойдет до Сорокина: у него хорошие уши и длинные руки, на него работает С и с т е м а, не кто-нибудь.
Костенко молча кивнул, разъяснять ничего не стал.
- По-моему, интересное предложение, - сказал Строилов, обводя взглядом лица коллег. - Ни у кого возражений нет?
Самый молоденький паренек в джинсовом костюме, что сидел у двери, спросил:
- Каким образом полковник намерен задействовать американцев?
Строилов наконец улыбнулся:
- Нам был дан ответ: "источники информации обсуждению не подлежат, расшифровке - тоже"…
Костенко заново обсмотрел сидевших в комнатке Строилова, ощущая неловкость за то, что смел не верить им, а потому - бояться; он хотел сказать что-то этим ребятам, напряженно ждавшим от него хоть какого-то слова, как-никак, живая легенда; "давайте выпьем за тех, кто в МУРе, за тех, кто в МУРе, никто не пьет"; за него как раз пили, ему и песня эта посвящена, так, во всяком случае, утверждали старожилы НТО; он, однако, ничего не сказал, только дверь распахнул рывком, как-то грубо, но в этой грубости была видна растерянность.
Строилов проводил его взглядом, хотел было продолжить совещание, но, заметив в глазах сыщиков мольбу, поднялся и побежал следом за Костенко.
Он нагнал его уже у лифта, тронул за локоть:
- Если я вас чем-то расстроил - простите, пожалуйста…
- Да будет вам, - вздохнул Костенко. - Ничем вы меня не обидели, просто очень страшно стареть… Знаете, как об этом сказал де Голль?
- Откуда мне…
- Он сказал: "Старость - это большое кораблекрушение"…
Строилов достал из внутреннего кармана конверт и протянул его Костенко:
- Что делать с этим?
Костенко открыл конверт, увидел дактилоскопию, справки НТО и картотеки: "Отпечаток пальца принадлежит Налетову Дмитрию Дмитриевичу, клички Паташон, Зверь, Артист…
- Где сняли палец? - спросил Костенко, почувствовав, как ухнуло сердце.
- А вы как думаете?
- Наследил у Варенова? Но вы ж к нему не входили…
- На косяке двери…
- К делу подшили?
- Нет. Жду ваших рекомендаций…
- Кто проводил экспертизу?
- Галина Михайловна.
- Народу было много?
- Одна… Ее страховал один из моих мальчиков.
- Верите ему?
- Как себе.
- Можете дать эту дактилоскопию мне?
- Да.
- Понимаете, чем грозит?
- Конечно.
- Почему так легко идете на это?
- Потому что мне вас очень жаль…
- Это как понять?
- Понимать это надо так, что поколение моего отца уйдет не сломанным, со стержнем внутри, мы - дети своего времени, а оно - новое, а вот вы живете с разорванными сердцами…
Костенко вздохнул:
- Слушайте, мне очень неспокойно за вашего батюшку… Постоянно один… Можете кого-то попросить - на эту неделю хотя бы - посидеть с ним?
- Кому он мешает?
- Сорокину. Как и Федорова ему мешала… Чекисты сказали, что на процессе Сорокина не было ни одного свидетеля, - только документы, страницы следственных дел… Ни вашего отца, ни Зою Федорову, ни Лидию Русланову отчего-то на процесс не вызвали - а ведь они убойные свидетели… Выступи они против него, он бы не девять лет получил - а он получил именно девять, Мишаня Ястреб ошибался, - а все пятнадцать… Ромашов сейчас выясняет, кто отвел свидетелей… Скажете: "срок давности". А существует ли он - по отношению к такого рода преступлениям?
… Степанов долго чертыхался, - "нет времени, Славик, зашиваемся"; потом, однако, согласился:
- Я позвоню американским коллегам отсюда, подъезжай, зануда.
- Знаешь, что такое "зануда"?
- Знаю, знаю, - это человек, который подробно, в течение получаса, отвечает на дежурный вопрос "как дела? "…
… В редакции у Степанова было как в Содоме и Гомор-ре; в крошечной двухкомнатной квартирке работали двенадцать человек.
- Здесь у нас и газета и журнал, - пояснил Степанов. - По советским стандартам надо держать в штате душ семьдесят, платить в среднем - каково словечко?! - по сто пятьдесят, только б сохранить равенство нищих, а у нас вкалывают с утра до ночи, но и получают по-людски.
- Посадят, - убежденно сказал Костенко. - Как что изменится наверху - в одну ночь заберут.
- Это у нас умеют, - согласился Степанов. - Только это будут последние посадки нашей государственности - реабилитировать нас станет государственность качественно новая… Ладно, садись и жди, сейчас приедет мой приятель, крутой американский газетчик, изложишь ему суть дела, только не хитри и не секретничай, они этого не понимают.
- Слушай, а на кой черт тебе эта суматоха? Жизнь прожил вольной птицей, зачем под занавес навесил на себя вериги?
- А кто демократии поможет? Болтать все здоровы…
- Демократии в этой стране никто помочь не в силах, - убежденно заметил Костенко. - Утопия.
… Они подружились двадцать девять лет назад, когда Степанов пришел в МУР стажером-сыщиком, после того как в очередной раз поскандалил с гаишником (мощная сила, воспитывающая среди водителей ненависть к Советам и ее зловещим детям под погонами, - нигде так не умеют унижать человеческое достоинство, как у нас, особенно на нижних этажах власти, абсолютная всепозволенность при полнейшей всезапрещаемости). Он пришел на Петровку, чтобы до конца утвердиться в сложившемся издавна мнении: все мусора - гады, негде пробы ставить.
И навсегда запомнил ту ночь, что провел в д е ж у р к е МУРа, - вместе с Костенко.
Он никогда не мог забыть, как Костенко - тогда еще худенький, кожа да кости, иссиня-черноволосый, в модном переливчатом костюме и узконосых туфлях (выплачивал долги три месяца, мечтал одеваться, как Бельмондо, все те, кто рос в нищете, поначалу мечтают иметь красивые вещи) - по-волчьи крался вдоль маленького, покосившегося домишки в Тропарях, неподалеку от церкви, там в те годы была деревушка, городские огни едва виднелись…
Костенко шагал бесшумно, порою с яростью оборачивался на двух сыщиков из дежурной опергруппы и Степанова, беззвучно матерился, потому что в домишке дох Длинный, вооруженный ТТ и финкой; три часа назад угнал "Волгу", взял во Внукове промтоварный, ранил сторожа; если сейчас что услышит - станет отстреливаться, терять нечего, рецидивист.
Костенко махнул Степанову рукой, чтоб остановился в простенке между оконцами; если, спаси господь, зацепит "стажера-писаку", с него сорвут погоны, выгонят взашей, на такого рода операции в о л ь н ы х не берут, самореклама, сам иди под пулю, за это деньги платят, стольник в месяц, а других не тащи…
Степанов, тем не менее, поскакал за ним, больше всего страшась, что загремят пятаки в кармане, поэтому руки держал по швам, как солдат на параде.
Костенко долго стоял возле двери, что вела в комнату, задышливо успокаивая дыхание. Он не оглядывался, потому что не мог себе представить, что кто-то ослушается его и потащится следом за ним под пулю.
Степанов чувствовал, как с о б и р а л с я Костенко, он не отрывал взгляда от его спины, словно бы слыша в себе медленные "раз, два, два с половиной, два и три четверти"; откинувшись, Костенко жахнул в дверь каблуком, бросился в комнату, мгновенно сориентировавшись, чуть не упал на кровать, где спал Длинный, укутавшись с головой красным ватным одеялом, выбросил в падении правую руку, скользяще сунул ее под подушку, ухватил ТТ, неловко оступился, упал, стремительно перекрутился два раза и навел пистолет на бандита:
- Руки в гору!
Длинный заорал что-то, выхватил из-под матраца финку и хотел было броситься на Костенко, но запутался в одеяле и по-клоунски, беспомощно рухнул на пол.
Сыщики кинулись на него, финку выкрутили, надели наручники, бросили на стул.
Костенко медленно поднялся и с тоской посмотрел на свои переливчатые брюки: при падении вырвал кусок с мясом, ни одна штопка не возьмет, когда еще соберет б а ш л и на новый костюм?!
- Где ворованное барахло, Длинный? - спросил Костенко, не отрывая глаз от дыры на брюках.
- В сарае, где ж еще…
Костенко обернулся к сыщикам, те сразу же вышли; старуха, вернувшись из чулана, хрипло спросила:
- Натворил чего?
Костенко кивнул.
- На кого ж меня кидаешь, сыночка? - старуха заплакала. - Пенсии нет, помру с голоду, кто глаза закроет?
- Общественность, - усмехнулся Длинный.
- Пасть порву, - пообещал Костенко.
- Значит, в один лагерь со мной пойдешь, - огрызнулся бандит.
- Где его одежка? - спросил Костенко старуху. - Дайте ему, мамаша, пусть одевается, в тюрьму повезу.
Старуха принесла ратиновое пальто, мохеровое кашне, костюм-тройку и лаковые туфли.
Костенко покачал головой:
- Ватник ему дайте, мамаша… И сапоги… Он теперь надолго сядет.
- Это мое, - сказал Длинный, кивнув на пальто. - Заработал честным трудом, свидетелей выставлю.
- Оставь матери, продаст, харчиться ж ей надо… Кто теперь об ней позаботится? Длинный усмехнулся:
- Власть… Она у нас добрая, всенародная.
Пришли сыщики, доложили, что барахло действительно спрятано в сарае, под дровами, все в целости, продать ничего не успел.
… Когда Длинного вывели на улицу, Костенко обнял плачущую старуху, прижал ее к себе, и Степанова тогда поразило сходство их лиц: в них была одинаково безнадежная скорбь и отчетливое понимание того, что никому, никогда, ничего не дано изменить в этом мире, - кому что отмерено, того не избежать, как бы кто ни старался искусить судьбу…
Вздохнув, Костенко пролистал паспорт Длинного, открыл его портмоне, достал оттуда сотенную ассигнацию и подтолкнул ее старухе мизинцем:
- Возьми, мать… На первое время, глядишь, хватит, больше дать не могу, ворованные…
Старуха прижалась пересохшими губами к его руке; он руку не отдернул, смотрел куда-то в угол темной комнатушки с земляным полом, трухлявыми стенами и обшарпанными, кривыми рамами; разруха и безысходность…
В машине уже сказал Степанову:
- Сколько б ни кричали о борьбе с преступностью - с места не сдвинемся, покуда власти угодно, чтобы народ жил в нищете…
Степановского приятеля из "Пост" звали Джон Малроу…
Он внимательно выслушал Костенко; записал что-то на маленьких листочках растрепанного блокнотика, поинтересовался, получит ли его газета право "первой ночи", если он накопает серьезную информацию в Штатах; Степанов сразу же включился в разговор: "Мы опубликуем материал - если дело пойдет так, как рассчитывает полковник, - одновременно, это по-джентльменски".
На этом и порешили.