Есин оказался человеком невероятно резким в движениях, маленького роста, очень худой, без шеи, с огромной головою, посаженной прямо на туловище. Одет он был кричаще: длинный пиджак с покатыми, по последней моде, плечами - никакой ваты; брюки до того заужены, что прямо хоть на сцену, танцевать лебедя; ботинки остроносы, непонятно, как в мысках умещались пальцы, чисто китайскую ступню надобно иметь. Большой человек не человек; настоящий, то есть живучий, должен быть маленьким, ему тогда на свете уместиться легче, меньше неудобств окружающим доставит.

    … Глазов не перебивал Есина, слушал молча, доброжелательно, полагая, что сможет до конца понять собеседника: когда человек солирует, он куда как больше выявляется, он ведь сам за собою идет, без чьей-либо помощи; не зря ведь актеры так монолог чтут - выигрышен.

    - Слежу, что у вас творится, - жарко продолжал Есин, - и только диву даюсь: шумим, братцы, шумим! А как стояла единая и неделимая, так и будет стоять - никуда не сдвинется, ничто не изменится! Я вам скажу, господин Трумэн, вот что: и американский фермер и русский мужик одним миром мазаны, дурни дурнями, только американского отдрессировали, а наш еще темный - вот и вся разница. И тому и другому власть нужна, как же без власти?! Я бы на месте царя подкинул земли мужику, помог плугами, пусть банк пошевелится, вы необоротистые, а потом надобно поднять размер подати и понизить закупочные цены на хлеб - чистый бизнес. Почему вы медлите? Чего царь боится, солдаты ведь ему принимают присягу?!

    "Ишь как распоряжается, - подумал Глазов, - тебя бы, канашечку, в Россию вернуть, ты бы там посоветовал!"

    - Я вам скажу, господин Груман, что в моем бизнесе - он, конечно, не очень велик, я стою сорок тысяч долларов, - все решает сметка: смикитил вовремя, кредит взял, деньги вложил - и считай прибыль!

    - Бизнес ваш каков? - спросил Глазов.

    - Разный…

    - Это как понять?

    - Купля-продажа, - по-прежнему уклоняясь, ответил Есин, словно бы смущался чего-то. - Посредничаю, господин Груман, посредничаю. Там без этого нельзя. Русские всегда хотят сами - во всем и везде сами, и чтоб другому перепоручить - никогда!

    - Давно изволили уехать из России?

    - С родителями. Отец старовер, молиться дома не позволяли - уехал, ну и мы за ним… Я за русскими газетами слежу, всю торгово-рекламную полосу прочитываю, жду, когда и у вас посредники появятся, мы бы тогда огромные дела начали проворачивать, огромные!

    - Для огромных дел миллионы потребны, а у вас всего сорок тысяч…

    - Ну и что? Консул поможет, у нас все на взаимности - он мне, я - ему, и потом, деньги тут не столь важны, господин Груман, тут главное убаюкать партнера. Я вот раз взялся продать партию галстуков, надо мной все смеялись, говорили, что погорю, фасон из моды вышел, а я на этом деле заколотил десять тысяч! Мысль моя работала так: поскольку галстуки прошлогодние и уступили их мне поэтому за две тысячи, а не за семь, в Нью-Йорке их никому не всучишь: пуэрториканцы носят платочки из шелка, евреи - шарфы, негры ничего не носят, американцы начали следить за парижской модой. Но ведь есть провинция! Как к ней подкрасться? Очень просто. В обычную провинцию - а это почти вся Америка - надо пролезть через самую захолустную провинцию. А какая самая захолустная провинция? Прерии. Кто там живет? Пастухи. Их называют ковбои. А что любят ковбои? Песни и женщин. Я нанял двух бездомных артисточек, одну русскую, тоже раскольница, отец с матерью привезли. Она за двадцать лет даже "хлеб" по-английски говорить не научилась, дикая девка, а вторую - француженку, стыда - ни на грош, заключил с ними контракт на гастроли, напечатал афиши про двух "звезд", американцы только "звезд" любят, это у них так великих артистов называют, и повез их в прерии; песни о галстуке, который носят русские мужики и французские буржуа, мои девки сочинили бесплатно. В Америке, доложу я вам, клюют на заграничное так же, как в России. На свое плевать им и забыть, дикие люди, я ж говорю! Так вот, вывез я моих девок в прерии, дал три концерта в Денвере, два в Далласе, есть у них такой вшивый городишко, они нефть ищут, нет там никакой нефти, бум это у них называется, когда ищут не то, что нужно, и не там, где есть, и продал партию галстуков, и заключил контракт на такой же фасон, вернулся в Нью-Йорк, продал исключительное право той же фирме, у которой брал рухлядь, и положил деньги в банк! Я просто не понимаю, почему русские купцы не могут пойти к царю и объяснить ему, что пора дать свободу торговли! Это же выгодно!

    - Объяснят еще, - скрипуче согласился Глазов, - всему свое время.

    - Нет свое время, - разгорячившись, Есин впервые за все время начал говорить с акцентом. - Как это говорят у вас: "Каждому овощу свое время"? Правильно говорят. В России все правильно говорят, только неверно делают!

    - Экий вы колючий, господин Есин… Простите, запамятовал ваше имя-отчество, - сказал Глазов, хотя прекрасно знал, что Есина зовут Митрофан Кондратьевич и что отец его не был старовером, а просто-напросто бежал из-под суда после растраты на Прохоровской мануфактуре.

    - Там меня зовут Майкл, - ответил Есин, - а вообще-то я Михаил Константинович…

    - Михаил Константинович, я бы хотел прервать вас, рассказать, чего мы ждем от вашей работы…

    - Фирма Есина сделает любую работу, господин Груман, особенно если надо кого перехитрить! Может, спустимся выпьем кофе, скоро время ланча?

    - Какое время? - не понял Глазов.

    - Там говорят "ланч-тайм", обеденное время: жрут по минутам, одно и то же, как племенные быки…

    - В ресторане неудобно говорить… У немцев тоже, знаете ли, "мальцайт", сейчас не протолкаешься.

    (Глазов понял, что своим "мальцайтом" он хотел взять реванш за "ланч-тайм", и ему сделалось стыдно этого: перед кем хвастал? )

    - Ну что, тогда договорим здесь. Пожалуйста, слушаю вас.

    - Мы ждем от вас подробного отчета о том, как будет проходить съезд социал-демократов в Стокгольме, Михаил Константинович.

    - Кого? Социал-демократов? Которые убили Плеве?

    - Плеве убили социалисты-революционеры.

    - Да? Странно, там говорили, что социалисты…

    - "Там" - это Америка? - поинтересовался Глазов.

    - Да.

    - Вы странно называете свою новую родину - "там", "они", "у них".

    - А это там… у ни… - Есин рассмеялся, - это у нас принято; за океаном чистых нет, со всего мира по нитке, не сплотились еще, для американца штат дороже страны, а еще пуще - свой город. Они никогда не скажут "в Америке", они всегда "ин зис кантри" говорят, "в этой стране".

    - Занятно… Так вот, Михал Константиныч, у нас в России, - выделил Глазов, - заинтересованы в том, чтобы вы своим острым, деловым умом вытащили главное - суть разногласий между двумя фракциями: Ленина и Плеханова, помогли нам понять, какие люди как себя ведут, с кем бы, например, вы смогли поговорить по своей методе: убаюкать, расположить, убедить…

    - Кого завербовать можно? - уточнил Есин. - Вы это имеете в виду?

    - Мы называем - "склонить к сотрудничеству". Но я не это имею в виду. Я хочу получить ваши рекомендации иного рода: с кем из участников съезда можно разумно говорить, кто, по-вашему, поддается логике, разуму, кто ближе по своей духовной структуре к деловому человеку…

    - Это я сделаю, - пообещал Есин, - я чувствую человека сразу же, только мне его сначала надо расшевелить, дать выговориться, обсмотреть…

    "Мои мысли повторяет, - подумал Глазов, - неужели похожи, а? Вот ужас-то".

    - Ну и прекрасно, Михал Константиныч, коли так… В Стокгольме поселитесь в отеле "Рюлберг", я там от вашего имени номерок забронировал, там, кстати, русские будут жить, делегаты, Алексинский, Свердлов, возможно, Саблина и Джугашвили. Видимо, там же поселятся господа из Польши: Ганецкий и Варшавский…

    - С поляками мне труднее, я их языка не знаю, только "матка боска"…

    - Ничего, они говорят по-русски, а господин Варшавский знает к тому же английский. Я вас там по телефону разыщу и скажу свой адрес, только вы не записывайте его, ладно? И когда ко мне пойдете - оборотитесь, не топает ли кто за вами. Само собою, все паши счета будут мною оплачены незамедлительно.

    Ероховский встретил Глазова оглушающе громким вопросом, не прикрыв даже дверь номера, - расконспирировал, идиот, махом:

    - Вы из столичной охраны или варшавянин, коего я не встречал ранее?

    Глазов даже вспотел от ярости, втолкнул Ероховского в комнату, потом чуть отворил дверь, глянул в щелочку - нет ли кого в коридоре, покачал сокрушенно головой:

    - Нельзя так, Леопольд Адамович, здесь могут жить люди, знающие русский. И потом - без пароля, первому пришедшему, разве можно?

    - Я с похмелья, Андрей Андреевич, с похмелья…

    - С похмелья, а ведь Андрея Андреевича запомнили. Вы уж, ради бога, осторожнее себя впредь ведите.

    - Слушаюсь, вашродь!

    - Вы что эдакий колючий?

    - Погодите, колючим меня еще увидите, я сейчас добрый, как воск, я податливый сейчас, Андрей Андреевич. Водки не желаете? Дрянная у немцев водка. Я весь этот "Кайзерхоф" обошел, пока-то отыскал бутылку,

    - мензурками наливают немцы, сущая фармакология, большая аптека, а не страна. Закусываете? Или холодной водою?

    - Я не пью.

    - Вовсе?

    - Совершенно. Вообще-то на праздники могу, на масленицу или там на светлое Христово воскресение, но сейчас… Работы впереди у нас много, да и пост держу - грех. Игорь Васильевич предупредил, в чем будет заключаться ваша задача?

    - В общих чертах, Андрей Андреевич, в общих чертах. Вы не взыщите, я пропущу рюмашку, а?

    - Но чтоб последняя, ладно? А то вам завтра вечером уезжать на север, там встреч у вас будет много, интересных встреч, обидно, ежели вы в хмельном состоянии будете пребывать, - главное пропустите, а вам из этого главного впоследствии многое можно будет извлечь для своих реприз.

    - Я реприз не пишу. Их пишут Элькин и Коромыслов, Андрей Андреевич. Ваше здоровье…

    - И вам пусть будет хорошо… Простите, коли я не так что сказал.

    - Дело в том, что репризы пишут те, кто не умеет работать за столом, их пишут летунчики, они на салфетках сочиняют. Я пишу пантомимы с куплетами, это совершенно другое, я меньше пяти копеек за строку не беру. Вы вот, к примеру, в каком чине?

    - Да с чего вы взяли, будто я из охраны? - Глазов чувствовал себя с Ероховским неуверенно, раньше ему с такого рода агентами работать не приходилось, поэтому соврал, хотя врать не любил, сам ложь замечал, и другие, считал, не обделены таким же умением. - Я просто-напросто друг Игоря Васильевича и служу по ведомству иностранных дел.

    - О, как интересно, - с наигранной веселостью откликнулся Ероховский, - а то "работа", "репризы". С "большого художника" надо было начинать… Я спрашивал вас про звание не зря, я хотел объяснить вам все предметно, я предметист, я верю ощущению во плоти, Андрей Андреевич. Ежели вы надворный советник, "ваше благородие", то Игорь Васильевич, ваш добрый знакомый из охраны, уже "высокоблагородие". Так и я по сравнению с Элькиным и Коромысловым. Впрочем, много я им дал, какие они "благородия"? Обыватели, горожане. Ладно, пес с ними… Съезд уже начался?

    - Какой съезд? - спросил Глазов.

    - Тьфу, черт! Он же мне запретил вам об этом говорить! - вздохнул Ероховский. - Он у нас такой конспиратор, такой осторожный… Вы его не наказывайте, ладно? Хотя вы же из иностранного департамента, он вам не подчинен…

    - Леопольд Адамович, давайте-ка и я с вами согрешу, махну рюмашечку. Разливайте! А то у нас разговор как у слепца с глухонемым.

    - Слава господу! - сразу же оживился Ероховский. - Я не умею говорить с трезвым коллегой, я ощущаю массу преимуществ, и мне обидно за свое высокое одиночество.

    Чокнулись, выпили, долго дышали, мочили губы водой из-под крана.

    - Напрасно водку ругали, вполне пристойное питье, - сказал Глазов.

    - Чувствую затхлость. Не верю, чтоб немец желтый хлеб пустил на спирт. Немец со всего норовит урвать выгоду. Каким-то металлом отдает, не находите?

    - Не почувствовал.

    - А вы повторите.

    - Да мне еще работать сегодня…

    - И мне багаж паковать… Нуте-с, вашу рюмку.

    Глазов рассчитал, что Ероховский после тяжелой пьянки скорее захмелеет, начнет разговор, станет выкладываться. Он не ошибся.

    - Все время бегу, Андрей Андреевич, бегу с закрытыми глазами, - жарко заговорил Ероховский, когда выпили по третьей. - Норовлю ухватить то, что является мне, вроде бы и ухватил, сажусь за стол, работаю сутки, потом читаю - пантомима! А я норовил пиесу! Как Элькин с Коромысловым мечтали стать Ероховским, так и Ероховский метит в Мицкевичи. Но Элькин с Коромысловым - это я, это псевдоним, это сокрытие стыда, а Ероховский - очевидность, троньте меня, троньте! Ну? Я? Я. А не Мицкевич.

    "Будет хорош с Воровским, - подумал Глазов. - Тот пишет о литературе, только б удержать этого Коромыслова-Мицкевича от рюмки, тогда выйдет толк".

    - Это сознание правды, - продолжал Ероховский, - опрокидывает меня, превращает в парию. Ин вино веритас. А когда все выпил, не правда на донышке открывается, а череп, но с большими черными глазами и с верхней, не сгнившей еще губой - иначе усмешку не поймешь, череп ведь смеяться не может!

    "Как мне осадить его? - продолжал думать Глазов трезво. - Мне бы только его осадить, тогда ему цены не будет".

    - Строка должна являться, она как прекрасная дама, а вместо строк тебя окружают решетки, а за ними - рожи, красные, распаренные, луком пахнут! Я ищу себе отключений, я норовлю выскочить из нашей обыденности, я люблю риск, я хочу ощущать свою нужность, Андрей Андреевич… Вы меня понимаете?

    - Я вас понимаю отменно, Леопольд Адамович. Я понимаю вас так хорошо потому, что наш с вами общий друг много говорил о вас. Он говорил, что вы очень доверчивы и любите риск. Поэтому-то я больше пить вам не дам…

    - А я вас выставлю за дверь.

    Глазов покачал головой:

    - Не выставите. Ни в коем случае. Не выставите, оттого что нашего с вами общего друга вчера убили. И убили его те люди, к которым вы едете в Стокгольм, Леопольд Адамович.

    Ероховский отвалился на спинку кресла, глаза его округлились, стали прозрачными, будто провели мягкой тряпкой и стерли пыль.

    - Вы с ума сошли, - прошептал он.

    - Я в своем уме. А бороться пьяным нельзя. Так что ложитесь спать, я к вам приду вечером и поведу вас откушать айсбайн, от него трезвеешь.

    То, что Попов уже казнен, Глазов еще не знал: он получил сообщение из Петербурга, что агент "Прыщик" прислал ему личную шифрованную телеграмму о приговоре и о том, что сегодня все будет кончено. Глазов понял: Попов обречен, поэтому "Прыщик" тому ничего не сообщил, а сразу ринулся в департамент. Он понимал, этот ловкий "Прыщик", что, сообщи он Попову, сразу будет раскрыт товарищами; он предложил сыграть Глазову. Что ж, Глазов сыграет. Ему ведь на руку казнь Попова. Он послал деловую в департамент. Он не поставит "срочно", это ж само собой разумеется, этого дурак не поймет, а дурак в шифровальном отделе (пусть даже умный) все равно букве следует. Нет пометки "срочно"? Нет. Раз не поступало указания, чего ж начальство поправлять? У начальства на все свои резоны. Пока из департамента отправят в охрану, пока оттуда перешлют в Варшаву - часы-то идут… А успеют - молодцы, не посрамили чести мундира, спасли коллегу! И спас не кто-нибудь, а он, Глазов, ястребиный глаз! И этому дрыгачу, Ероховскому-Коромыслову, объяснить куда как просто: "Да, погиб, коли б не я вовремя подоспел. Его спас и вас спасаю: и ни-ни мне, назад отрабатывать поздно, в один миг товарищам отдам, ославлю на весь свет, как подметку".

    Вернувшись к себе в номер, Глазов принял касторки, чтобы к вечеру быть как стеклышко: надо было садиться за телеграммы, глядишь, что новенькое подойдет, ему новенькое перед Стокгольмом необходимо. А на доверчивом и добром Попове, коли его укокошат, можно поразительное дело оформить: "Либерал, гуманист, воробья не обидит, пал от рук революционных садистов, именующих себя социал-демократами, кто станет разбираться - русские ли, польские, одно слово, анархисты, террором действуют, руки в крови, тюрьма по ним тоскует, выдать их следует Петербургу - скопом, как кровавых и дерзких преступников, скрывающихся в Стокгольме от справедливого суда".