Они начали взбираться на огромный синий айсберг. Они шли медленно, сохраняя дыхание. Морозов всегда поначалу учил людей, с которыми ему приходилось работать в экспедициях, сохранять дыхание и не делать резких движений. Он шел первым, низко опустив голову, размахивая руками в такт шагам.
Пес взбежал на вершину айсберга, завизжал, присел на задние лапы и стал пятиться назад. Морозов остановился. Сарнов ударился головой о его спину и засмеялся.
Пес бросился назад. Он несся стремглав прямо на Морозова и все время визжал.
- Медведь, - сказал Воронов и снял карабин.
Морозов ощутил под ногами несильный толчок.
- Назад! - закричал он. - Назад!
- Ты что? - удивился Сарнов.
Морозов повернулся, толкнул его в плечо и бросился вниз. Они бежали вниз и теперь уже ощущали под ногами несильные толчки. Они успели спуститься с айсберга, и в эту минуту тысячетонная синяя глыба айсберга стала медленно опрокидываться, кроша вокруг себя лед. Стоял гул, поднялась белая пелена снега, и в ней заиграла радуга. Было три часа ночи.
А потом от айсберга отломилась ледяная глыба и полетела, словно брошенная катапультой. Она ударила Сарнова, и тот молча рухнул на лед, даже не вскрикнув.
Морозов поднял его, взвалил на спину и побежал дальше. Он бежал и думал: только ли здесь начал ломаться лед или в лагере происходит то же самое? И еще он думал о том, что, не пойди с ним пес Шустряк, они бы сейчас были уже в холодной зеленой воде. Вернее, их бы не было. Их тела, исковерканные и изуродованные льдом, сейчас висели бы в воде, погребенные навсегда и для всех.
10
Ничего не помогало: самолет медленно, но верно обледеневал. Богачев уходил вверх, он бросал машину вниз и шел на бреющем полёте, он делал все, что мог, но ничего не помогало. Машину тянуло вниз, на воду. Она сделалась тяжелой и неподатливой. И чем дальше, тем тяжелее и неподатливее становилась машина.
Володя Пьянков теперь сидел рядом с Богачевым, на месте второго пилота, и помогал Павлу удерживать штурвал. Надо было все время тянуть штурвал на себя, чтобы хоть на время отдалить тот миг, когда самолет, сделавшись тяжелым той загранной, технически недопустимой тяжестью, шлепнется в воду.
Богачев держал штурвал у груди, отвалившись назад, и это мешало ему смотреть вперед и по сторонам. Когда только началось обледенение и он понял, что спастись от него невозможно, потому что путь на "СП-8" шел через низкую облачность и туман, Павел стал высматривать льдину для посадки. Но под самолетом медленно проходила тяжелая вода океана, ставшая из-за низкой облачности и тумана черной и зловещей.
Теперь, когда приходилось удерживать штурвал огромным напряжением мускульной силы, Богачев не мог смотреть вперед. Пот заливал глаза. Чтобы удерживать штурвал у груди, надо было как можно крепче упираться плечами в спинку кресла.
Поэтому сейчас было видно только небо. Вернее, то, что обычно называют небом.
Неба настоящего не было - была серая кашица, противная, как октябрьская липкая грязь.
- Нёма, - попросил Павел Брока, - узнай, как дела на "Науке", сообщи наши координаты на восьмерку и стань рядом: поищи льдинку.
- Есть.
- Геворк, нам еще далеко?
- Примерно час сорок минут лёту.
Богачев сразу же вспомнил струмилинский рассказ о том, что отец не признавал слова "примерно". Он очень сердился, когда слышал это слово, и всегда требовал точного ответа - до секунды.
"Отец был прав, - подумал Павел, - только так можно было поступать в обычные дни, когда рейс проходил спокойно, а не так, как сейчас. Учить надо в спокойной обстановке. И потом я не имею права никого учить, потому что я сам ученик".
- Спасибо, Геворк, - сказал Павел.
- Я передал координаты, на "Науке" все спокойно, "СП-8" дает плохой прогноз. Видимости почти нет.
- Хорошо. Ищи льдинку.
- Есть.
Павел посмотрел на Володю Пьянкова. Тот был в поту, и у него дрожали жилы на шее от напряжения. Пьянков тоже посмотрел на Богачева. В глазах у него была злость и совсем не было страха. Он тянул на себя штурвал что было силы. Павел подумал, что если им придется так держать штурвал еще в течение десяти-пятнадцати минут, то силы вконец оставят их.
Богачев вспомнил, как он штурмовал Эльбрус два года тому назад. Там был один парень - сильный и красивый. Он первый поднялся на вершину и сказал:
- Мускульное напряжение при спуске - для зайцев. Считайте меня соколом.
И, оттолкнувшись палками, он понесся вниз на лыжах.
- Стой! - закричал ему вслед руководитель восхождения.
Но парень не остановился. Он исчез в белом сверкающем снежном поле. Оно, казалось, просматривалось далеко-далеко, вплоть до скал, черневших внизу. Но парень исчез в этом открытом снежном поле через мгновенье. Его нашли через час.
Он был внизу, у самых скал. Он лежал на спине, и из носа и изо рта хлестала кровь. Резкий спуск вниз, с неба на землю опасен так же, как и резкий взлет с земли в небо.
- Володя, - сказал Богачев, - давай попробуем постепенно отпускать штурвал, а потом так же постепенно принимать его на себя. Только постепенно, а не резко.
- Есть…
Они стали постепенно отпускать штурвал. Самолет шел по-прежнему совсем низко над океаном. Но он не стал опускаться еще ниже, хотя Богачев и Пьянков слегка отпустили штурвал.
- Хорошо, - приговаривал Богачев, - очень хорошо, Володя, просто очень хорошо…
Так продолжалось минуты две-три. Потом самолет резко повело вниз. Пьянков хотел было принять штурвал резко на себя, но Богачев сказал:
- Спокойно, Вова.
И начал осторожно выжимать штурвал на себя. Но самолет тянуло вниз. Его тянуло вниз неуклонно - невидимой и страшной силой. Так у Павла бывало во сне. Во сне всегда самое страшное - всемогущее, и ничего с ним нельзя поделать. Победить это всемогущее и страшное можно только одним - надо проснуться. Павел зажмурился, потом резко открыл глаза, снова зажмурился и снова открыл глаза, но увидел он то же, что и мгновение назад. Он увидел серую хлябь неба и зеленоватый стеганый чехол на потолке кабины.
- Резко! - скомандовал он Пьянкову. - Резко, Вова!
Они враз приняли штурвал на себя. Самолет затрясло, как больного лихорадкой. В кабину заглянул Женя Седин из морозовской экспедиции.
- Плохо, ребята? - спросил он.
Ему не ответили. И Аветисян и Брок, схватившись за штурвалы Володи и Богачева, помогали им. Самолет трясло по-прежнему, но он перестал идти вниз. Теперь он шел по прямой, но его все время трясло.
- Ребята, - повторил Седин, - это я к тому, что, может, успеем домой радиограммку, а?
- Возьми в аптечке валерьянки, - сказал Аветисян, - и выпей весь пузырек до дна. Это иногда помогает.
Но самолет трясло все сильнее и сильнее. Звуки, появившиеся в самолете, походили на рев сотни бормашин в кабинете зубного врача. И потом все время что-то противно дребезжало. Пьянков и Богачев снова посмотрели друг на друга, и в глазах у них были злость и недоумение…
11
"Я старался заменить Жеке мать, но так же, как искусственное сердце никогда не заменит настоящего, так самый заботливый отец не заменит матери, пусть даже беспутной. А моя Наташа была прелесть и чистота, - думал Струмилин. - И все это я говорю сейчас, потому что полюбил парня, который сидит справа от меня. У Жеки нет матери. А в любви мать зорче своего ребенка. Жека может не увидеть его и не понять. Я понял его, но я - отец. А всякий совет отца дочери - диктат. Я так считаю, и меня трудно переубедить в этом".
Струмилин попросил Воронова:
- Геня, дай папиросу.
Морозов сказал:
- Павел Иванович, никакой папиросы не будет.
- Да?
Морозов улыбнулся и повторил:
- Не будет.
- Мне лучше сейчас.
- Я вижу.
- Ей-богу, меня вроде отпускает.
Морозов засмеялся.
- Володенька, дайте папироску. Христа ради.
- Христа ради хлеб подают. Папиросу - грешно. У меня мама верующая, она бы наверняка обиделась.
Струмилин улыбнулся. Ему действительно стало чуть легче. Он лежал и смотрел в низкое серое небо. Он долго смотрел в небо, а потом увидел, как пролетела пуночка - единственная пичуга, забирающаяся сюда.
- Володя, - сказал Струмилин, - ладно, не давайте мне папиросы. Пойдите в палатку и передайте радиограмму в Диксон с немедленной ретрансляцией в Москву. Ладно?
- Конечно. Сейчас возьму карандаш и запишу.
- Там нечего записывать. Вы запомните так: "Кутузовский проспект, 22, квартира 123, Струмилиной Жене. Я тебя очень прошу выйти замуж за Павла, если он этого захочет. Отец". Запомнили?
- Это не так уж трудно.
- Передайте, Володя.
- Хорошо. Я сейчас передам. Только почему бы вам не сказать ей при встрече, дома?
- Телеграф категоричней, - улыбнулся Струмилин и закрыл глаза. Ему все больше и больше хотелось спать.
"Наверное, это хорошо, - подумал он. - Когда проходит боль, всегда хочется спать. И когда проходит страх, тоже хочется спать".
Как бы сквозь сон он увидел поле Тушинского аэродрома. Это был тридцать седьмой год, лето. Он тогда занимался парашютизмом. Он был инструктором и готовил парашютистов к прыжкам во время воздушного парада. Все прыгали хорошо… С шестисот метров. А один парень выпрыгнул, и у него не раскрылся парашют. Он упал на поле и подскочил раза три, будто хорошо надутый волейбольный мяч. Струмилин подбежал к нему. Парень лежал бездыханный. Никаких ран на нем не было, только когда его стали поднимать, он весь был как гуттаперчевый. Принесся на своей белой машине начальник парада. Он спросил:
- Кто инструктор?
Струмилин ответил:
- Я.
- Возьмите его парашют, проверьте как следует, наденьте, поднимитесь на шестьсот метров и прыгните вниз. Сейчас же.
- Хорошо.
- Не "хорошо", а "есть"! - закричал начальник.
- Есть! - повторил Струмилин.
- Кто пилот?
- Я, - ответил Леваковский.
- Начинайте!
Самолет пошел кругами вверх. Леваковский сказал:
- Подожди прыгать, я тебя подниму метров на восемьсот.
- Не надо.
- Зачем множить одну гибель на две? Сиди, я поднимусь повыше.
- Не надо! - крикнул Струмилин.
Но Леваковский все-таки поднял его на восемьсот метров.
Струмилин выпрыгнул, но он не притронулся к кольцу. Он несся вниз затяжным прыжком. Когда до земли, несшейся на него вздыбленной спиралью, осталось метров четыреста, он рванул кольцо. Парашют выстрелил, Струмилина рвануло вверх, и он стал медленно спускаться. Он спускался вниз и чувствовал, что засыпает. И сквозь сон он видел, как уехал на своей машине начальник парада и на черной "эмочке" - ребята из НКВД. Летчики поймали его на руки, а он ужасно хотел спать и беспрерывно зевал.
Так было и сейчас. Он засыпал сладко и спокойно, часто зевая.
Из палатки вышел Морозов.
- Я передал - сказал он.
- Спит, - шепнул Воронов.
- Тогда давай закурим, - предложил Морозов, - чтобы он не видел.
12
Женя шла по Столешникову переулку. Солнце слепило глаза. В лицах людей была радость, оттого что солнце слепило глаза. Сегодня закончилась работа над картиной. Женя почувствовала себя легкой и свободной. Сначала ей было радостно это чувство, но через час это чувство свободы и радости прошло. И ей стало грустно. Так всегда бывает: во время тяжелой, но интересной работы ждешь ее окончания, а когда она кончается, делается грустно. Уходит что-то свое, и чувствуешь себя обедневшим и усталым.
Женя зашла в магазин галантереи. Ей надо было купить маленьких синих пуговиц.
Женя шила себе несколько ситцевых платьев для юга, а пуговиц найти не могла, потому что все время была на съемках, и теперь решила поискать в центральных магазинах.
В магазине в Столешниковом было душно и пахло мылом.
- У вас нет ли маленьких синих пуговиц? - спросила Женя продавщицу.
Та подтолкнула подругу локтем и шепнула: "Смотри, Струмилина".
- Сейчас, - сказала она, - я схожу на склад.
Женя стояла, облокотившись о прилавок, и ждала, пока девушка вернется. Рядом с Женей стояла круглая витринка с мужскими галстуками. Сначала Женя не обратила на них внимания, но чем дольше ей приходилось ждать, тем внимательнее она разглядывала расцветки и рисунки на галстуках. Потом она стала поворачивать вращающуюся витрину. Она выбрала серый галстук. Он был спокойной расцветки, с поперечными полосками.
- Сколько стоит этот галстук? - спросила Женя.
- Девяносто копеек.
- Очень дешево.
- Он не шелковый. Шелковые галстуки дорогие, те, которые с рисунками.
- Вот эти? - показала Женя на аляповатый красочный галстук.
- Да, - ответила продавщица.
- Но они же некрасивые…
- Что делать… Такие галстуки очень любят пожилые мужчины.
- Я у вас куплю серый, ладно?
- Конечно.
- Вам платить или в кассу?
- В кассу.
Женя выбила чек. Продавщица завернула ей галстук.
- Спасибо.
- Ну, что вы…
Женя улыбнулась, потому что вдруг подумала: "А кому я купила этот галстук?"
- Вы говорите, пожилые мужчины любят рисованные галстуки? - спросила Женя.
- Да.
- А что, если я куплю пожилому мужчине такой же, серый?
- Этот - последний.
- А на складе?
- Я сейчас сбегаю.
За прилавком никого не осталось. Женщины начали сердиться.
- Увидали артистку, забегали!
- Очередь надо уважать!
Старик, стоявший в очереди за кошельком, сказал скрипучим голосом:
- Не галдите, как курицы! В вас говорит зависть!
Женщины, как по команде, обернулись и стали бранить старика. Тот заговорщически подмигнул Жене и стал лениво переругиваться с женщинами. В магазине сейчас была та категория женщин, которые любят стоять в очередях. Им не надо ничего, лишь бы постоять в очереди, посудачить о чем-либо и немножко поругаться. Старик угадал их и "взял огонь на себя". Ему было смешно, а женщинам приятно.
Прибежала первая продавщица. Она сунула Жене пакетик с пуговицами и шепнула:
- Импортные, носите на здоровье.
- Сколько я вам должна?
- Ой, что вы, ничего не надо…
- Мне неудобно так…
- Тогда принесите мне ваше фото с надписью. Меня зовут Люся.
Потом пришла вторая продавщица и сказала:
- Знаете, на складе таких галстуков тоже нет.
Женя пришла домой, достала из шкафа костюм отца и примерила к нему галстук. Костюм был темный, и галстук сюда не шел. Тогда Женя примерила к другому костюму, легкому, летнему.
- Этот - хорошо, - сказала она самой себе. - Мы поедем с папой на юг, и он будет щеголять в этом галстуке.
Женя пошла на кухню поставить чай. Поставила чайник на плитку, надела фартук и решила подмести пол. Она убралась на кухне и пошла в кабинет отца. Там она села к телефону и набрала номер телеграфа.
- Примите телеграмму, - попросила Женя. - "Диксон, Струмилину. Я купила тебе очень красивый галстук".
Телеграфистка приняла текст и спросила:
- Обыкновенная?
Женя подумала секунду и ответила:
- Нет, срочная.
13
- Льдинка, Паша, льдинка! - закричал Брок. - Смотри, льдинка справа!
- Там нет льдинки, - сказал Аветисян, - это туман.
- Да нет же! Я видел только что!
- Где? Далеко? - спросил Павел.
- Нет, совсем недалеко!
- Там нет льдинки… - сказал Аветисян, вглядываясь туда, где, по словам Брока, должна была находиться льдина. - Подожди… подожди, Нёма… Есть! - закричал Аветисян. - Есть, Паша! Круто вправо!
Богачев и Пьянков развернули самолет, и его затрясло от этого еще сильнее. Вираж они заложили крутой, и крыло самолета прошло метрах в десяти над водой, в которой плавали серые обломки битого льда.
- Удержишь штурвал один? - спросил Богачев.
- Не знаю, - ответил Пьянков, - попробую. А что?
- Я же не могу сажать вслепую…
- Удержу.
Богачев отпустил штурвал и быстро приподнялся. Впереди белела льдина.
- Ага! - закричал Богачев. - Есть! Есть, чертяка!
Он плюхнулся в кресло, схватил штурвал и сказал:
- Володя, на место! Нёма, садись за Пьянкова! Геворк, корректируй посадку!
- Хорошо!
- Какой лед?