- Сегодня Рыжов говорил мне любопытные вещи, - рассказывала Женя отцу. Она наморщила лоб, вспоминая. - Сейчас, погоди, я скажу тебе точно его словами. Он мне объяснял эпизод, когда я могу сделать очень выгодную партию с нелюбимым человеком и нахожусь на распутье. Он объяснял мне так: лавочник, спящий с женой под пуховым одеялом, считает безумцем и чудаком полководца, спящего под серой суконной шинелью. Лавочник не в состоянии понять, что достигнутое - скучно, как скучна стрижка купонов. Понятие достигнутого широко: это понятие распространяется от зеленной лавки до обладания полумиром. Полководцу будет скучнее, чем лавочнику, если он будет делать все то, что ему хочется. Высшая форма наслаждения - знать, что можешь. Высшая форма самоуважения - знать, что можешь заставить мир положить к твоим ногам яства, богатства, женщин - и не заставлять мир делать это. Лавочник заставил бы…
- Любопытно, - сказал Струмилин, - хотя чуточку эклектично.
Богачев покраснел и сказал:
- А по-моему, это чистая ерунда.
- Чистая? - улыбнулся Струмилин.
- Чистая - в смысле абсолютная.
- Почему так? - спросила Женя.
- Потому, что лавочник никогда не станет полководцем. Это раз. И еще потому, что полководец спит под суконной шинелью раз пять в году - для журналистов, писателей и приближенных историков. Это два. А то, будто высшая форма наслаждения - знать, что можешь, - бред. Это три. Каждый гражданин должен знать, что он все может, и незачем это его сознание считать чем-то исключительным. Наслаждение исключительно.
Струмилин и Женя переглянулись. В глазах Струмилина заблестели веселые огоньки.
- Вы не философ, случаем? - спросил он.
- Нет, - ответил Богачев, - к счастью, я не философ. А ваша работа в кинематографе, - он посмотрел на Женю, - мне очень нравится. Вы здорово играете: честно, на все железку.
Струмилин засмеялся, а Женя сказала:
- Спасибо вам большое.
Богачев смутился и начал внимательно изучать меню, хотя заказ он уже сделал.
"Не хватало, чтобы я в нее влюбился, - подумал он. - Романтичная получится история".
Джаз заиграл медленную, спокойную музыку. Богачев поднял голову, посмотрел на Женю и попросил:
- Давайте пойдем потанцуем, а?
Женя поднялась из-за стола и ответила:
- Пошли.
Они танцевали, и Женя все время чувствовала на себе взгляд Ники.
- Ваш папа не будет сердиться? - спросил Богачев.
- Нет, не будет.
- Вы танцуете так же хорошо, как играете в кино.
- Вы тоже очень хорошо танцуете.
- Я знаю.
Женя улыбнулась.
- Нет, верно, я знаю. Я учился в школе танцев, когда был в ремесленном.
- Что вы делали в ремесленном?
- Вкалывал.
- Вкалывали?
- Ну да.
- А зачем же школа танцев?
- Обидно было. Школьники все пижоны, а мы работяги. Ну вот, я и решил постоять за честь рабочего класса. Мы ходили к ним в школу на вечера и танцевали, как боги.
- Как боги?
Теперь засмеялся Богачев.
- Это к тому, что нам неизвестно, как танцуют боги и танцуют ли они вообще?
- Конечно.
- Боги танцуют, - убежденно сказал Богачев. - Боги танцуют липси, когда им грустно.
Музыка кончилась. Богачев шел с Женей между столиками. Ника смотрел на Женю. Ей вдруг стало весело и захотелось показать ему язык. Почему ей захотелось это сделать, она не поняла, но желание такое появилось, и оно было острое. Жене стоило труда удержаться и не показать Нике язык.
"Почему его зовут Ника? - подумала она. - Так зовут балованных детей. Это хорошо, что его зовут Никой. Если бы его звали как-нибудь по-мужски, мне бы не захотелось показать ему язык. И мне было бы неприятно танцевать с другим. А мне приятно танцевать с этим парнем, хотя он весь какой-то непонятный и смешной. Но это хорошо, когда мужчина смешной. Значит, он смелый. Или - добрый".
Когда они пришли к столу, Струмилин уже расплатился.
- Пойдем, Жека, - предложил он, - пойдем, дочка, а то мне завтра рано вставать. Спасибо тебе, мне было хорошо. И все стало хорошо, потому что мы зашли сюда с тобой.
Когда они ушли, Богачев подумал: "Ничего страшного. Я найду ее на студии. И ни за что не буду к ней звонить по телефону. Очень нехорошо звонить женщине по телефону".
4
Первый, кого Богачев увидел в кабинете командира отряда Астахова, был давешний мужчина из ресторана, отец Жени.
- Познакомьтесь, Павел Иванович, - сказал Астахов, когда Богачев представился ему, - это ваш второй пилот.
- Здравствуйте. Зовут меня Павел Иванович. Фамилия - Струмилин.
- Струмилин? - поразился Богачев. - Тот самый?
Астахов засмеялся и сказал:
- Тот самый.
- Где вы учились? - спросил Струмилин.
- В Балашове.
- У Сыромятникова?
- Да.
- Он прекрасный пилот.
- Вы лучше.
Струмилин поморщился: парень слишком грубо льстит.
- Я правильно говорю, - словно поняв его мысли, сказал Богачев. - Сыромятников - прекрасный педагог, но как пилот - он же старый.
- Между прочим, он моложе меня на три года, - хмыкнул Струмилин, - так что впредь будьте осмотрительны в оценках.
- Это приказ или пожелание?
Струмилин посмотрел на Астахова. Тот опустил глаза и принялся сосредоточенно просматривать старую газету, почему-то лежавшую на его столе уже вторую неделю.
- Я не люблю приказывать, - пожевав губами, сказал Струмилин, - а тем более советовать. Советуют мамы девицам. И, как правило, без пользы.
- Павел Иванович, - сказал Астахов, - я коротенько обрисую ситуацию, хорошо?
- Конечно, Сережа, я весь внимание.
- Прогноз дали на весну скверный. Лед уже сейчас начал крошиться, а до новолуния еще ждать и ждать. Пурги идут с юга, все время мучают обледенения, жалуются ребята. Я бы просил вас сначала заняться местными транспортными перевозками - надо забросить грузы на зимовки, а уже потом переключиться на обслуживание науки. Самолет ваш подготовили, так что завтра можно уходить на Тикси. Вот, собственно, и все.
- А в остальном, прекрасная маркиза, - пошутил Струмилин, - все хорошо, все хорошо!
Когда Струмилин и Богачев вышли от Астахова, Струмилин спросил:
- Кстати, вы знаете, что такое чечако?
- Кажется, новичок - по Джеку Лондону.
- Верно. Так вот, если не хотите казаться в Арктике чечако, сбрейте усы. Тем более они у вас какие-то худосочные.
- Вы же не любите советовать. А тем более приказывать.
- А это не то и не другое. Это пожелание.
- Тогда разрешите мне все же остаться чечако.
- Как знаете.
Струмилин козырнул парню и пошел к машине.
И все-таки Богачев позвонил к Жене. Струмилинский номер телефона он нашел в отделе перевозок. Он долго ходил вокруг аппарата в нерешительности, а потом сел на краешек стола и набрал номер.
К телефону подошел Струмилин.
- Можно попросить вашу дочь? - сказал Богачев. - Это говорит второй пилот Павел Богачев.
Струмилин, слушая голос Богачева, даже зажмурился: так он был похож по телефону на голос покойного Леваковского.
- Мою дочь зовут Женя. Сейчас ее нет, она на студии. У нее сегодня ночные съемки.
- Простите, пожалуйста.
- Ерунда.
- Ну, все-таки…
Струмилин хмыкнул и предложил:
- А вы позвоните часов в одиннадцать. Она должна прийти к одиннадцати.
- Это удобно?
- Черт его знает… Думаю, удобно.
- До свиданья, Павел Иванович.
- Пока, дорогой.
- До завтра.
- До завтра.
- В шесть ноль-ноль на Шереметьевском?
- Точно.
- Ну, до свиданья.
- Привет вам. И все-таки сбрейте усы…
- Я не сбрею усов. И если вас не затруднит, спросите вашу дочь, можно ли мне написать ей из Арктики.
- Спрошу.
- Спасибо.
- Не на чем.
- Еще раз до свиданья.
- Еще раз.
И Богачев положил трубку. Он долго сидел у телефона и улыбался.
5
Начальник порта нервничал. Ему нужно было отправить лошадей на остров Уединения, а никто из летчиков везти лошадей не хотел.
Когда начальник порта пригласил к себе Бобышкина, командира дежурного экипажа, тот рассердился и стал кричать:
- Бобышкин - яйца вози, Бобышкин - собак вози, Бобышкин - лошадей вози! Скоро Бобышкина заставят верблюдов возить или жирафов! Хватит! У меня катаральное состояние верхних дыхательных путей, я не обязан возить ваших меринов.
- Не меринов, а лошадей! - крикнул ему вдогонку начальник порта. - И прошу тут не выражаться!
Он почему-то очень оскорбился на "меринов" и долго не мог успокоиться после ухода Бобышкина. Он чинил все имевшиеся у него карандаши и бормотал:
- Меринов, видите ли! А я могу здесь держать меринов и кормить их! Сам он мерин! Яйца ему надоело возить! А есть яйца ему не надоело? Тоже мне мерин!
Начальник порта решил пойти к Струмилину, который только что вернулся с острова Врангеля.
"Если он тоже откажется, мне в пору гнать этих проклятых кобыл по льду. Но об этом не напишут в газетах", - подумал он, и, поставив, наконец, охапку карандашей на то самое место, которое он искал уже в течение пяти минут, начальник порта поднялся из-за стола и, одернув френч, пошел на второй этаж, в гостиницу летсостава.
Струмилин сказал:
- А, милый мой Тихон Савельич, прошу, прошу!
Начальник порта вошел к нему в номер, присел на краешек кровати, вздохнул и сказал трагическим голосом:
- Ситуация очень серьезная, товарищ Струмилин.
- Что такое?
- Транспортный вопрос местного значения под серьезной угрозой срыва.
- Погодите, погодите, - остановил его Струмилин, - я что-то ни черта не понимаю. Объясните спокойнее, без эмоций.
- Лошади могут погибнуть, - сказал Тихон Савельич, - а их надо перебросить на Уединение.
- Какие лошади?
- Транспорт местного назначения, так в сопроводиловке написано. Здесь у меня уже третий день в складе стоят. Никто не хочет везти. Бобышкин говорит, что ему яйца надоели, кричит, что я ему жирафов каких-то подсовываю, отказывается лошадей везти, а у меня сердце разрывается: животные страдают.
- И вы хотите, чтобы я их отвез на Уединение, да?
Начальник порта вздохнул и молча кивнул головой.
- Ладно, - сказал Струмилин, - не печальтесь. Будут ваши мерины в полном порядке.
- При чем тут мерины, я не могу понять? - удивился начальник порта. - Они такие же мерины, как я кандидат наук. Бобышкин обзывает их меринами, вы тоже.
- Мерином не обзывают.
- Неважно. Мерин - это изуродованный жеребец, а тут все в полном порядке: жеребцы и кобылы.
Струмилин рассмеялся и проводил Тихона Савельевича до двери. Богачев поднялся с кровати, зевнул, потянулся и спросил:
- Снова будем ишачить с грузами?
- Сплошной зоологический жаргон, - усмехнулся Струмилин, - что это сегодня со всеми приключилось?
- Надоело, Павел Иванович. Люди на лед летают, на полюс, а мы как извозчики.
- А мы и есть извозчики. Прошу не обольщаться по поводу своей профессии. Чкалов говорил, что, когда на самолете установили клозет, небо перестало быть стихией сильных. Vous comprenez?
- Oui, monsieur, - ответил Богачев, - je comprends bien!
Струмилин так и замер на месте. Он сразу вспомнил, как хотел ответить Леваковскому, когда тот спросил его "vous comprenez", но ответить он смог бы только "oui, monsieur", потому что больше не знал. А этот парень не засмущался, как тогда он сам, а ответил. И не два слова, а пять.
6
Тихон Савельевич подогнал лошадей к самолету Струмилина. Пурга только что кончилась, снег искрился под солнцем и казался таким же красным, как небо. От лошадей валил пар, потому что Тихон Савельевич гнал их через весь аэродром галопом. Экипаж еще не подошел, у самолета возились бортмеханик Володя Пьянков и второй пилот Богачев. Пьянков прогрел моторы и, выскочив из самолета, подбросил ногой пустую консервную банку прямо к унтам Богачева. Они посмотрели друг на друга, улыбнулись и начали играть "в футбол". Они сосредоточенно бегали вокруг самолета, стараясь обвести друг друга, как взаправдашние футболисты, но унты были тяжелы, а меховые куртки громоздки, поэтому они часто падали и смеялись так, что Тихон Савельевич только сожалеюще качал головой.
"Не тот пошел пилот, - думал он, глядя на ребят, - не чувствуют себя пилотами, всей своей значительности не осознают. Пилот, он по земле как почетный гость ходить должен, а эти носятся безо всякого к себе уважения".
- Когда будем товар грузить? - спросил Тихон Савельевич. - Мерзнет товар, а он живой, у него тоже сознание есть.
- У лошади сознания нет, - сказал Богачев, - у лошади животная сообразительность.
- И привязчивость, - добавил бортмеханик Володя, - граничащая с женской.
Тихон Савельевич шумно вздохнул: он понял, что с этими ребятами ни о чем путном не договоришься. Надо было ждать Струмилина.
Струмилин пришел, как обычно, минута в минуту по графику вылета.
- Все готово? - спросил он Володю.
- Да.
- Все в порядке?
- Да.
- Как левая лыжа?
- Думаю, еще дня два проходим.
- Где будем менять?
- Или в Крестах, или здесь.
- Тихон Савельевич, - спросил Струмилин, - а там могут лыжи сменить?
- Смогут.
Струмилин посмотрел на лошадей, потом обернулся к Богачеву и, почесав нос рукавицей, ставшей на морозе наждачной, сказал:
- Паша, давайте загонять эту скотину.
- Их ведь по трапу не загонишь, Павел Иванович, - ответил Богачев, - они не проходили стажировки в цирке.
- По доскам, - сказал Тихон Савельевич, - вы доски бросьте, а я их заведу.
- А там как?
- Там стреножим и привяжем.
- Как бы нам не привезти конскую колбасу, - сказал Богачев, - зимовщики будут огорчены, очень я почему-то боюсь этого.
Тихон Савельевич заводил лошадей никак не меньше часа. Он и ласкал их, и кричал на них, и бил их рукавицами по мордам, и подталкивал сзади, когда те упирались и не хотели идти по доскам в самолет. Со стороны это было очень смешно. Это очень смешно, если не видеть лошадиных глаз. В них застыла такая смертная, невысказанная тоска, что Струмилин даже закурил, хотя еще в Москве перед вылетом дал себе зарок никогда не брать в рот папиросы.
- Не бейте, - попросил он Тихона Савельевича, когда тот в исступлении начал колотить кулаками по крупу самую последнюю лошадь - большую добрую кобылу с длинной гривой, - не надо ее бить, давайте мы ее по-хорошему заведем.
Струмилин достал из портфеля пачку сахару, открыл ее и стал кормить кобылу с ладони.
- Мы ее по-хорошему уговорим, - приговаривал Струмилин. - Давай, лошадка, не бойся, заходи к нам в гости. Мы же здесь летаем и совсем не боимся.
Струмилин долго уговаривал лошадь, но она так и не пошла за ним в самолет.
Володя Пьянков уже несколько раз поглядывал на горизонт, становившийся все синей и синей. Иногда проносился ветер - он шел длинными стрелами, и там, где он проходил, штопорился снег. Богачев понял его: Володя боялся, что погода сломается и придется сидеть здесь, вместо того чтобы вырваться на Уединение, отвезти злополучных лошадей, а там уже уйти с транспортных перевозок на обслуживание науки.
Богачев смотрел, как Струмилин бился с лошадью и кормил ее сахаром. Он долго наблюдал за Струмилиным, и чем дальше он наблюдал за ним, тем приятнее ему становился командир.
"Он очень добрый, - думал Богачев, - оттого и ворчит на нас. Ворчат только добрые люди. Злые молчаливы и улыбчивы".
Богачев подошел к Струмилину и попросил:
- Павел Иванович, разрешите, я попробую?
Богачев зашел на доски, взял лошадь за повод, обмотал его вокруг кисти и, чуть не падая на спину, потянул лошадь в самолет. Лицо его сделалось красным.
- Не надо так сильно, - попросил Струмилин, - осторожнее, Паша, мы и так знаем, что вы сильный.