- А там будет молоко?

    - Где там?

    - Куда мы поедем?

    Жена отвернулась, у нее по щекам текли слезы, а я равнодушно рассматривал знакомые стены, мебель, которую мы постепенно прикупали перед свадьбой пять лет назад.

    - Софи, теперь иди поиграй.

    Когда мы остались вдвоем, жена сказала:

    - Пожалуй, схожу к папе.

    - Зачем?

    - Узнаю, что они делают.

    У нее есть отец, мать, три замужние сестры, причем две живут в Фюме, а одна так даже вышла за владельца кондитерской с Замковой улицы.

    Это из-за ее отца я завел собственное дело: он хотел хорошо устроить своих дочерей и ни за что не разрешил бы Жанне выйти за рабочего.

    Кроме того, он заставил меня купить дом в рассрочку на двадцать лет. Выплачивать мне оставалось еще пятнадцать лет, но в его глазах я был домовладельцем, и для него это было гарантией на будущее.

    - Еще неизвестно, Марсель, что вас ждет. Конечно, вы вылечились, но я знаю сколько угодно людей, которые снова заболели.

    Начинал он свою жизнь шахтером, добывал сланец неподалеку от Дельмота, а стал горным мастером. У него тоже был собственный дом с садиком.

    - Можно приобрести дом на таких условиях, что жене, если муж умрет, не нужно будет ничего выплачивать.

    Смешно было думать обо всем этом в то утро, когда никто в целом мире не был уверен в завтрашнем дне.

    Жанна переоделась, надела шляпку.

    - Присмотришь за малышкой?

    И она отправилась к отцу. По улице проезжало все больше машин, почти все в южном направлении, а раза два я, кажется, слышал самолеты. Но они не бомбили. Возможно, это были французские или английские, не знаю - летели они слишком высоко и было не разглядеть.

    Я открыл магазин, а Софи играла во дворе. Это не настоящий магазин, дом построен так, что в нем нет специального помещения для торговли. Покупатели проходили по коридору, а витриной служило обыкновенное окно. Точно так же и в молочной, что находится чуть дальше: это обычное дело в предместьях, особенно у нас на севере. Из-за этого приходится держать дверь дома постоянно открытой, а на двери в магазин я установил колокольчик.

    Два речника пришли забрать свои радиоприемники. Я их еще не отремонтировал, но матросы все равно взяли их. Один должен был сейчас уплыть в Ретель, а второй, фламандец, решил во что бы то ни стало пробраться на родину.

    Я брился, приглядывая за дочкой в окно, из которого мне были видны все садики на нашей улице, по-весеннему зеленые, цветущие. Люди переговаривались через заборы, окна были открыты, и я услышал разговор у Матре на втором этаже.

    - Как ты собираешься унести все это?

    - Но это все необходимые вещи.

    - Может, и необходимые, но я не представляю, как ты дотащишь эти чемоданы до вокзала.

    - Возьму такси.

    - Попробуй сперва найди. Боюсь, что и поезда уже не ходят.

    И тут мне вдруг стало страшно. Я вспомнил автомобили, едущие на юг, и мне представились толпы, тянущиеся по всем улицам к нашему вокзальчику. Уезжать надо обязательно, и мне показалось, что это вопрос уже не часов, а минут; я ругал себя, что позволил жене пойти к отцу.

    Да и что он может ей посоветовать? Что он, больше меня знает?

    В сущности, Жанна до сих пор принадлежала своей семье. Да, она вышла за меня, жила со мной, родила мне ребенка. Она носила мою фамилию, но все равно продолжала оставаться Ван Стетен и по любому вопросу бегала советоваться с родителями или с одной из сестер.

    - Я должна спросить Берту…

    Это ее младшая сестра, вышедшая замуж за владельца кондитерской, то есть сделавшая самую выгодную партию; наверно, поэтому Жанна относилась к ней как к оракулу.

    Я был убежден, что уезжать нужно прямо сейчас, сию же минуту, как был убежден, не знаю почему, что нельзя оставаться в Фюме. Машины у меня не было, и для доставки товара я пользовался ручной тележкой.

    Не дожидаясь прихода жены, я поднялся на чердак - взять оттуда чемоданы и черный сундучок, в котором хранилось всякое старье.

    - Папа, мы поедем на поезде? Дочка бесшумно поднялась следом за мной и смотрела, что я делаю.

    - Наверно.

    - Ты еще не знаешь?

    Я уже нервничал. Я злился на Жанну за то, что она ушла, и боялся, как бы в любой миг не произошло что-нибудь страшное; нет, еще не вступление немецких танков в город, а, скажем, бомбардировка, которая разлучит нас с женой.

    Время от времени я заходил в комнату Софи, которой в общем-то мы не пользовались, так как дочка отказывалась там спать, и выглядывал на улицу.

    Возле соседнего дома Мишель, дочка учителя, кудрявая, свеженькая, в нарядном белом платьице, словно семья собиралась к воскресной мессе, держала клетку с канарейкой, дожидаясь, когда родители привяжут на крышу машины матрац.

    Я тут же вспомнил про наших кур и петуха Нестора, как его зовет Софи. Мы-то с женой называли его дочкин петух. Три года назад я отделил сеткой заднюю часть нашего садика и поставил там курятник в виде домика.

    Жанна считала, что ребенку необходимы свежие яйца. Но шло-то это все от ее отца, который всю жизнь держал кур, кроликов и голубей. У него были даже почтовые голуби, и по воскресеньям в дни соревнований он часами сиднем сидел в саду, карауля, когда они вернутся в голубятню.

    А наш петух раза два-три в неделю перелетал через забор, и мне приходилось обходить дом за домом, разыскивая его. Соседи жаловались, что он разрывает грядки, а некоторых будит своим кукареканьем.

    - Папочка, можно я возьму с собой куклу?

    - Можно.

    - И коляску?

    - Нет. Для коляски нет места в поезде.

    - А где же кукла будет спать?

    Пришлось сердито напомнить ей, что этой ночью кукла спала во дворе на голой земле. Тут как раз пришла жена.

    - Что ты делаешь?

    - Собираю вещи.

    - Решил уезжать?

    - Думаю, это будет самое разумное. А что твои родители?

    - Остаются. Папа заявил, что не тронется из дому, что бы ни произошло. Потом я зашла к Берте. Они отправляются через несколько минут. Им нужно торопиться: говорят, всюду пробки, особенно около Мезьера.

    А в Бельгии немецкие самолеты на бреющем полете расстреливают поезда и автомобили.

    Похоже, отец не настроил ее, и она не противилась моему решению, но и не проявляла особой готовности уезжать. Может, она тоже предпочла бы не расставаться с домом?

    - Говорят, крестьяне уезжают, погрузив на повозки все, что можно увезти, и угоняют с собой скотину. Я видела издали вокзал. На площади черно от народа.

    - Что ты берешь с собой?

    - Не знаю. Разумеется, вещи Софи. И какую-нибудь еду, главным образом для нее. Если бы ты мог достать сгущенного молока…

    Я отправился в бакалейную лавку на соседнюю улицу; вопреки моим ожиданиям, там никого не было. Правда, после октября большинство уже сделало запасы. Хозяин в белом фартуке был совершенно спокоен, словно ничего не случилось, и мне стало немножко неудобно за свое волнение.

    - У вас еще осталось сгущенное молоко? Он указал на полный ящик.

    - Сколько вам?

    - Можно дюжину банок?

    Я думал, он откажется продать мне сразу так много. Еще я купил несколько плиток шоколада, ветчины и целую колбасу. Норм больше не существовало, не существовало никаких точек отсчета. Никто уже не был способен сказать, что дорого, а что дешево.

    В одиннадцать мы все еще не были готовы, да и Жанна задерживала нас: у нее то и дело начиналась тошнота. Меня же раздирали сомнения. Мне было жаль ее. Я все думал, вправе ли я тащить ее в неизвестность. Но она не противилась - собиралась, ходила, задевая животом за мебель, за дверные наличники.

    - А что же с курами? - вдруг воскликнула она. Возможно, втайне она надеялась, что мы останемся из-за кур, но я заранее все обдумал. Господин Реверсе возьмет их к себе в курятник.

    - А они не уезжают?

    - Сейчас сбегаю спрошу.

    Реверсе жили на набережной. У них двое сыновей - сейчас они в армии, и дочка - монашенка.

    - Мы уповаем на милость провидения. Если оно печется о нас, то сбережет и здесь, и где угодно.

    Жена Реверсе сидела в тени и перебирала четки. Я сказал, что хотел бы оставить им своих куриц и петуха.

    - А как я их заберу?

    - Я дам вам ключ.

    - Это очень большая ответственность.

    Надо было, конечно, прямо сейчас перенести к ним птиц, но я подумал про поезд, про толпу, осаждающую вокзал, про самолеты. Время ли тут таскаться с курами?

    Я принялся уговаривать:

    - Вполне возможно, мы не найдем того, что оставляем, вообще ничего.

    Нет, я ни капли не сожалел. Более того, испытывал некую мрачную радость, словно сам разрушил то, что упорно создавал своими руками.

    Главное - уехать, выбраться из Фюме. И неважно, что впереди нас поджидали другие опасности. Да, естественно, это бегство, но что касается меня, отнюдь не бегство от немцев, от пуль, бомб, смерти.

    Я много потом раздумывал над этим, и клянусь: именно такое и было у меня чувство. Я ощущал, что для других отъезд не имел столь большого значения. Для меня же - я уже говорил - то был час встречи с судьбой, с самой судьбой, и я уже давно, да что там, всегда ждал его.

    Выходя из дома, Жанна всхлипывала. Я же ухватился за тележку и даже не обернулся. Я, как и сказал под конец Реверсе, уговаривая его взять моих кур, оставил дом открытым, чтобы клиенты могли зайти и, если захотят, забрать свои приемники. Ну а если кому-то захочется обворовать дом, так дверь можно и взломать.

    Теперь все это было позади. Я толкал тележку, а Жанна и Софи, прижимавшая к груди куклу, шли по тротуару.

    Я с трудом лавировал в толпе и один раз даже решил, что потерял жену и дочку, но потом снова нашел их.

    С воем сирены промчалась военная санитарная машина, а чуть дальше я заметил бельгийский автомобиль с пробоинами от пуль.

    Все эти толпы с чемоданами, с тюками, как и мы, направлялись к вокзалу. Какая-то пожилая женщина попросила разрешения поставить свои вещи ко мне на тележку и стала вместе со мной толкать ее.

    - Вы думаете, будет еще поезд? Мне говорили, что линия перерезана.

    - Где?

    - Около Динана. Мой зять работает на железной дороге, он видел, как проходил эшелон с ранеными.

    У многих в глазах сквозила тревога, но, главным образом, от нетерпения. Все хотели уехать. И нужно было успеть. Ведь каждый был уверен, что часть этих толп останется, будет принесена в жертву.

    Интересно, а что грозит решившим не уезжать? Я видел за окнами лица людей, смотрящих на беглецов, и мне показалось, что в их глазах сквозит какое-то ледяное спокойствие.

    Я прекрасно знал здание багажной станции, где часто получал присланные мне товары. Туда я и направился, знаком велев жене следовать за мной; только поэтому нам удалось сесть в поезд.

    На путях стояло два состава. Один - воинский, и солдаты в расстегнутых мундирах насмешливо поглядывали на эвакуирующихся.

    Во второй состав пока еще не пускали. Нет, не всех. Жандармы сдерживали толпу. Тележку я бросил. Сновали молодые женщины с нарукавными повязками, которые занимались стариками и детьми.

    Одна из них заметила, что жена моя беременна и держит за руку дочку.

    - Вам сюда.

    - Но мой муж…

    - Для мужчин отведены места в товарных вагонах, посадка будет позже.

    Никто не спорил, не протестовал. Все подчинялись общему движению.

    Жанна то и дело растерянно оборачивалась, пытаясь отыскать меня среди множества людей. Я крикнул:

    - Мадемуазель! Мадемуазель! Девушка с повязкой вернулась ко мне.

    - Передайте ей это. Тут еда для ребенка.

    Кстати, это была вся еда, которую мы взяли с собой.

    Я видел, как они поднимаются в вагон первого класса, и Софи со ступеньки помахала мне рукой, вернее, не мне, а в мою сторону разглядеть меня в этом скоплении людей она не могла.

    Меня жали и стискивали. Я все время хватался за карман, проверяя, как там запасные очки, вечная моя забота.

    - Да не толкайтесь вы, - кричал человечек с усиками.

    А жандарм все время повторял:

    - Не напирайте! Поезд отправится не раньше чем через час.

    Женщины с повязками все продолжали устраивать стариков, беременных женщин, маленьких детей и инвалидов в пассажирские вагоны, и многие так же, как я, гадали, хватит ли в конце концов места в поезде для мужчин. Я с иронией представлял себе такую картину: мои жена и дочь уедут, а мне придется остаться.

    Наконец жандармам надоело сдерживать напор толпы. Они внезапно сняли оцепление, и люди хлынули к пяти или шести товарным вагонам в хвосте состава.

    В последнюю минуту я отдал Жанне заодно с продуктами чемодан, где были дочкины вещи и кое-какие вещи жены. У меня остался довольно тяжелый чемодан, а в другой руке я с грехом пополам тащил черный кофр, который на каждом шагу бил меня по ногам. Я не чувствовал боли. Я ни о чем уже не думал.

    Людской поток тащил меня, задние толкали, а я только старался держаться поближе к раздвижной двери, и мне удалось пристроить чемодан у стенки; задыхаясь, я уселся и поставил между колен чемодан.

    Сначала спутники, мужчины и женщины, были видны мне только ниже пояса, и лишь позже я разглядел лица. Сперва мне показалось, что я никого не знаю, и это меня удивило, потому что Фюме - городок маленький, тысяч на пять жителей. Правда, со всех окрестностей наехали земледельцы. Многолюдный квартал, который я плохо знал, опустел.

    Каждый поспешно располагался, готовый защищать свое местечко, и из глубины вагона какой-то голос прокричал:

    - Полно! Эй, вы, не пускайте сюда больше!

    Слышались первые нервные смешки, свидетельствовавшие, что люди несколько приходят в себя. Взгляды немного смягчились. Все начинали осваиваться с бегством, устраивали вокруг себя чемоданы и узлы.

    Двери по обе стороны вагона были открыты, и люди без интереса смотрели на толпу на перроне, толкавшуюся в ожидании следующего поезда, на буфет и стойку, осаждаемые пассажирами, на бутылки пива и вина, переходившие из рук в руки.

    - Скажи-ка, ты… Да, ты, рыжий… Не принесешь мне бутылку?

    Я собрался было сходить посмотреть, как устроились жена и дочка, а заодно успокоить их, рассказав, что для меня тоже нашлось место, но побоялся, что, вернувшись, найду это место занятым.

    Мы ждали не час, как объявил жандарм, а два с половиной. Несколько раз поезд дергался, буфера сталкивались, и мы затаивали дыхание в надежде, что наконец-то трогаемся. Один раз поезд дернуло оттого, что к составу прицепили еще вагон.

    Те, кто остался у открытых дверей, сообщали тем, кому ничего не было видно, что происходит:

    - Цепляют еще не меньше восьми вагонов. Теперь до середины кривой всё вагоны, вагоны…

    Между теми, кто разместился и был более или менее уверен, что уедет, установилась своего рода солидарность.

    Какой-то мужчина вышел на перрон и принялся считать вагоны.

    - Двадцать восемь! - объявил он.

    Нам не было дела до тех, которые оказались брошены на платформах и на вокзальной площади. Новый натиск толпы уже не имел к нам отношения, и в глубине души мы бы предпочли, чтобы поезд поскорей тронулся, пока в вагоны не прорвались еще люди.

    Мы видели старуху в инвалидном кресле, медицинская сестра везла ее к вагону первого класса. На старухе была сиреневая шляпка с белой вуалеткой, руки затянуты в белые нитяные перчатки.

    Потом в том же направлении протащили носилки, и я забеспокоился, не прикажут ли сейчас выходить тем, кто уже сел в вагоны, потому что пронесся слух об эвакуации больницы.

    Мне хотелось пить. Двое моих соседей выскочили из вагона с другой стороны, добежали до перрона и вернулись с бутылками пива. Я не посмел последовать их примеру.

    Понемногу я привыкал к окружавшим меня лицам- все это были большей частью пожилые мужчины, потому что других призвали в армию, да женщины из простонародья, многие из деревни, мальчишка лет пятнадцати с длинной худой шеей, с торчащим кадыком, девочка лет девяти.

    Двух человек я все же узнал. Во-первых, Фернана Леруа, с которым мы вместе ходили в школу; потом он поступил рассыльным в книжный магазин фирмы Ашетт, по соседству с кондитерской моей свояченицы.

    Он кивнул мне с другого конца вагона, куда его затолкали, и я тоже ему кивнул, хотя уже много лет не имел случая с ним поговорить.

    Что до второго, это было одно из колоритнейших лиц в Фюме, старик пьяница, которого все звали Жюлем, - он раздавал проспекты у выхода из кино.

    Не сразу, но узнал я и еще одну особу; она, правда, была ко мне ближе, но ее то и дело загораживал какой-то человек, вдвое шире в плечах, чем она. Это была толстушка лет тридцати, она уже жевала бутерброд, звали ее Жюли, она держала кафе возле пристани.

    На ней была синяя саржевая юбка, слишком узкая, морщившая на бедрах, и белая блузка с пятнами пота под мышками, сквозь которую просвечивал лифчик.

    Как сейчас помню, от нее пахло пудрой, духами, и на куске хлеба отпечаталась ее губная помада.

    Военный эшелон отбыл на север. Через несколько минут мы услышали, как на тот же путь прибыл новый состав, и кто-то заметил:

    - Вот он уже и возвращается!