Моруа Андре - Три Дюма.

    "Дорогой друг! Говорю Вам совершенно откровенно… Этот человек, вечно восстающий против всех и вся только потому, что все и вся стоят выше его; человек, оскорбляющий всех и вся только потому, что он всех и вся ненавидит; человек, который брызжет ядовитой слюной на своих прежних друзей, когда не может их укусить; человек, самым своим существованием обязанный людям, которых он готов убить; чья признательность тем, кто его спас, выражается не иначе, как руганью и клеветой; человек, выпускающий гнусную газету и сознающий, что она гнусная, – только ради того, чтобы зашибить деньгу и обеспечить себе благополучие, которым он попрекает других, – этот человек достоин презрения и презираем по заслугам. Вы обладаете способностью дышать в подобной атмосфере, – это особое органическое свойство; что касается меня, то я выбил бы стекла, чтобы глотнуть воздуха…

    Вы находите очень забавным сажать за один стол бывших сторонников империи и Вашего монстра, с которым, пользуясь случаем. Вы хотели бы примирить Вашего друга Дюма, так как Вам надоело и Вас раздражает, что первый так оскорбляет второго. Но есть типы, чьи оскорбления – благо, ибо в конце концов существуют люди порядочные и существуют совсем другие. Ваш приятель Рошфор – среди последних, и как бы Вы ни старались, Вам не удастся извлечь его из этого круга.

    Что может делать такое чистое и светлое существо, как Вы, в обществе этого детища хаоса и грязи? Неужели же Вы надеетесь очистить эту клоаку и оздоровить это болото?"

    Если гнев рождает стихи, то полемика заостряет прозу. Однако остроты Дюма, в то время приносившие ему все большую славу, нередко кажутся нам посредственными. Он украшал ими свои обеды по вторникам (там бывали Детай, Мейсонье, Лавуа, Миро, Мельяк) и обеды у госпожи Обернон.

    – Я глухой, хоть и сенатор, – сказал ему маршал Канробер.

    – Это самая большая удача, какая может выпасть сенатору, – ответил Дюма.

    Молодой актрисе, которая, вернувшись со сцены, сказала ему: "Потрогайте мое сердце, – слышите, как оно бьется? Как вы его находите?" – он ответил: "Я нахожу его круглым".

    Когда ему сказали, что его приятель Нарре, став чересчур толстым, теперь немного поубавил в весе, он заявил: "Да, он худеет с горя, что толстеет".

    Принцу Наполеону, который за глаза поносил одну из его пьес, а при встрече с автором поздравлял его с удачей, он заметил: "Ваше высочество поступили бы лучше, говоря другим о достоинствах моей пьесы, а мне – о ее недостатках".

    Так как его пьесы все еще шли с успехом, новые постановки всецело занимали и молодили его.

    Знаменитому стареющему писателю отрадно предоставить свой опыт и свое мастерство в распоряжение молодых людей, таких, каким когда-то был он сам. Теперь "Даму с камелиями" играла Сара Бернар. В этой роли она была неподражаема и всякий раз вносила что-то новое. Когда по ходу действия пьесы понадобилась гербовая бумага, она сымпровизировала: "Не ищите – у меня ее сколько угодно". Дюма-сын ее баловал и задаривал конфетами с ликером, которые она очень любила.

    Когда Комеди Франсез возобновила "Иностранку", Дюма настоял, чтобы роль, которую играла Сара, поручили Бланш Пьерсон. Роль Круазет получила Барте. Пьеса зазвучала по-иному – пожалуй, даже лучше. Драматург понимает, что жизнь пьесы зависит не только от нее самой, но и от прочтения, и ему приятно сознавать, что после его смерти его произведения будут меняться, а значит – жить.

    Комеди Франсез стала теперь, как в свое время Жимназ, домом Дюма-сына. Смерть генерального комиссара Эмиля Перрена была для Дюма большой утратой. Этих двух людей – холодных и высокомерных – связывала прочная дружба. Когда Перрен заболел неизлечимой и мучительной болезнью, Дюма часто приходил к нему, стараясь его ободрить. В один июньский день 1885 года Перрен послал сказать Дюма, что он хочет как можно скорее увидеть его: "Я умру с минуты на минуту – я хотел бы пожать Вашу руку, проститься с Вами и поблагодарить Вас за последнюю большую радость моей жизни – успех „Денизы“. Вернувшись домой, Дюма сказал своей дочери: „Нельзя умереть более стойко, чем он“.

    Другим горем была смерть Адольфа де Левена – старейшего друга семейства Дюма. Страдавший раком желудка, Левен отказался от пищи и умирал с голоду, окруженный своими четырьмя собаками, которые лизали ему руки, и птицами, певшими в большой вольере. Дюма приходил к нему три раза в день.

    – Как вы себя чувствуете? – спрашивал он.

    – Как человек, уходящий из этого мира. Я уже предвкушаю иной мир. Я прожил достаточно; ничто из нынешних событий меня не занимает.

    Дюма требовал, чтобы он принял хоть немного пищи.

    – Зачем? Мне выпало счастье умирать без мук. Если я восстановлю свои силы – кто знает, что со мною будет потом?

    В свои восемьдесят два года Левен был худощавый, стройный старик с удлиненным, чуть красноватым лицом; он носил слегка набекрень шляпу с очень высокой тульей, большой отложной воротник и длинный галстук, несколько раз обвязанный вокруг шеи. Он одевался так же, как во времена Луи-Филиппа; его борода в восемьдесят лет упрямо оставалась черной. Нервный, раздражительный, он тем не менее отлично ладил сначала с Дюма-отцом, а потом и с Дюма-сыном. Он сделал Дюма-сына своим единственным наследником и оставил ему свое имение Марли в память тех счастливых лет, что они провели там вместе. Он приказал Дюма держать у себя его лошадей до их естественной смерти, чтобы им никогда не пришлось ходить в упряжке, тащить фиакр или телегу. Каждой из своих собак он назначил содержание. Отпевали его в Марли, похоронили на кладбище Пек. Дюма произнес речь и зачитал отрывок из "Мемуаров" Дюма-отца, где автор "Антони" рассказывал о своей встрече со шведом, который сделал из него французского драматурга.

    "Все, кто знал Левена, – сказал Дюма-сын, – даже те, кто впервые увидел его в последние годы жизни, сразу же узнают его в этом портрете, где он изображен молодым. Напоминая ели своей суровой северной родины, которые всегда остаются стройными и зелеными, – всегда, даже когда они покрыты снегом, – наш друг до восьмидесяти двух лет оставался все тем же невысоким, стройным человеком, с изящной осанкой, аристократически непринужденными манерами, гордым и твердым взглядом. Что касается достоинств его души и его ума, о которых мой отец так часто говорит в своих „Мемуарах“, то с годами они только умножились. Несколько холодный внешне, как все те люди, которые хотят знать, кого они дарят своей дружбой, ибо не могут дарить ее без уважения к человеку, дабы не лишить его потом ни того, ни другого, – несколько холодный внешне, Левен был самым надежным, самым преданным, самым нежным другом для тех, кому удалось растопить лед первого знакомства…

    Утром 14 апреля мне показалось по некоторым признакам, что смерть решила вскоре дать ему покой, которого он от нее ждал. Я больше не отходил от него. "Если бы сегодня была хорошая погода!" – это последние слова, которые он был в силах пробормотать, и это единственное из его последних желаний, которое не могло быть исполнено. С этой минуты – только легкое пожатие руки, все более шумное дыхание, движения головы и взгляды, означавшие последнее прости… День угас, умолкли птицы; наступили сумерки. Его спокойное лицо со строгими чертами освещал теперь лишь слабый свет ночника. Дыхание его становилось все ровнее, все реже, все тише, и мне пришлось склониться над ним, чтобы увериться, что он уснул вечным сном, без малейшего содрогания и без всякой борьбы. Я закрыл ему глаза, поцеловал его и не покидал до тех пор, пока слуги, плача и читая молитвы, не одели его в костюм, в котором он пожелал покоиться вечным сном.

    Вот как покинул мир этот бесценный человек. Невозможно представить себе смерть более простую, более спокойную, более благородную, более достойную того, чтобы служить поучительным примером для людей беспечных и слабых. Что касается меня, то я исполнил его волю: он появится рядом со своей женой. Друга моего отца, которого он более шестидесяти лет тому назад нашел на живописной дороге, окаймленной боярышником и маргаритками, я с благоговением похоронил там, где он пожелал, – среди друзей, под холмом из цветов…"

    После смерти Тейлора и Ценена остался в живых только один свидетель молодости Дюма-отца – самый великий из них, Виктор Гюго. И он, в свою очередь, покинул мир в 1885 году. Дюма-сын не слишком скорбел о нем. Сначала этих двух людей разъединили неприятные воспоминания, потом – политика. Гюго верил в прогресс, в республику; Дюма – в упадок, в тщетность всех усилий. Театральное шествие от Триумфальной арки до Пантеона раздосадовало Дюма.

    "Если бы произведения Виктора Гюго, – сказал он, – были враждебны республике, вместо того чтобы быть враждебными империи, стихи его от этого не стали бы хуже, зато ему не устроили бы национальных похорон… Если бы он жил возле Тронной площади, а не возле площади Звезды, его талант не оскудел бы, но его тело не провезли бы под Триумфальной аркой. На похоронах Мюссе, который тоже был великим поэтом, не набралось и тридцати человек…"

    В Академии по поводу похорон Гюго велись долгие споры. Должен ли Максим дю Кан, тогдашний старейшина, произнести речь от имени академиков? Некоторые из них полагали, что ввиду политических взглядов Максима дю Кана лучше не рисковать – возможна враждебная демонстрация.

    "Академия, – сурово изрек Дюма, – должна быть выше общественного мнения. У нее есть свои правила. Пусть она их соблюдает". В этой высокомерной и воинствующей непримиримости был он весь.

    На место Перрена в Комеди Франсез пришел Жюль Кларети. Это был еще не старый, ловкий человек с крючковатым носом. Он первым придумал раздел еженедельной хроники. Его "Парижская неделя", которую печатала "Тан", забавляла читателей резкими и неожиданными переходами. В Комеди Франсез он после сурового Перрена казался бесхарактерным. Он всем все обещал. Ему дали несколько прозвищ: "Фридрих Барбарис", "Да-Если-Нет", "Антрепренер госпожи Церемонии". Карикатуристы изображали, как он бежит по коридору, спасаясь от сосьетеров. Но он продержался двадцать восемь лет.

    Вступив на пост администратора, он первым делом обратился к Дюма за новой пьесой. "Гвардию, введите в дело гвардию!" – кричал он. Дюма – "светоч надежды и светоч мысли" – начал для него пьесу "Фиванская дорога", но работа подвигалась медленно. Он хотел довести замысел до совершенства. "Когда ты близок к тому, чтобы покинуть этот мир, надо говорить только то, что стоит труда быть сказанным…" Старость начинается в тот день, когда умирает отвага. Близился срок, назначенный им самим для передачи театру "Фиванской дороги", Дюма понял, что пьеса не может быть готова к этому времени. Однако Кларети на него рассчитывал. Как быть? Он вспоминает, что когда-то написал один акт на смелый и легкий сюжет. Женщина говорит мужу: "Если ты мне изменишь, я возьму себе любовника". Муж ей изменяет; она едет на бал, увозит первого попавшегося молодого человека, ужинает с ним и, возвратившись домой, заявляет: "Я отомстила". Это неправда, но муж верит. Жена довела бы свою игру до конца и пошла бы даже на развод, если бы тот самый молодой человек не появился вновь на сцене в качестве нотариального клерка, вызванного для составления необходимых для развода документов. Он лучше кого бы то ни было знает, что ничего серьезного не случилось. Он заявляет об этом, и ему удается убедить мужа. Драма исчерпана; комедия кончается, как ей положено.

    Дюма послал Кларети "Франсийона" со следующей запиской:

    Тема была не нова. Луи Гандера когда-то давал Дюма читать пьесу "Мисс Фанфар" на тот же сюжет. Дюма перестроил ее первое действие. Гандера, которому больше нравилась его собственная версия, сам разрешил Дюма воспользоваться для себя переделанным действием, которое и стало отправной точкой для "Франсийона". Шедевр ли это? Нет, но это удачная пьеса, одна из самых приятных в наследии Дюма-сына. Сам Гандера великодушно одобрил мастерство виртуоза.

    "Александру Дюма – третьему носителю этого славного имени, уже исполнилось шестьдесят два года, но энергия его племени еще не истощилась в нем. Какой человек! Какой великолепный Негр! Он обращается с нами, как с белыми. Он дает нам почувствовать свою силу, а иногда и жестокость; нас это вполне устраивает. Ведет он публику по правильной или по ложной дороге, он делает это рукою мастера. Он владеет и управляет ею примерно так же, как его дед управлял лошадьми. Если и есть какая-либо разница между молодым и сегодняшним Дюма, она состоит не в том, что теперь он слабее; она состоит в том, что, вволю насладившись своими природными данными и своим искусством, он предпочитает теперь упражнения одновременно и более простые и более трудные…"

    Мир, который Дюма живописал в "Франсийоне", был его обычным миром, где мужчины при белом галстуке из гостиной своей супруги едут в клуб, а оттуда попадают в спальню "небезызвестных девиц". Фауна Дюма-сына здесь представлена полностью: тут и бессовестный муж, и оскорбленная жена, и друг – завсегдатай клуба, но при этом философ, и приятельница-резонерка; тут и аппетитная особа – наполовину традиционная инженю, наполовину просвещенная девица образца 1887 года. Однако диалог был искрометный, действие стремительное, и публика бурно приветствовала своего покорителя.

    "Франсийон" прошел на "ура". При поднятии занавеса публика рукоплескала художнику. "Странный аппарат из дерева и никеля" привлек все взгляды: еще ни разу до этого памятного вечера на сцене Французского театра не видели телефона! "Ну и смельчак этот Кларети!" – шептались зрители. "Я был очарован, увлечен, взволнован не меньше, чем публика, – писал Сарсе. – Первое действие ослепляет… Фейерверк острот. Остроты, обыгрывающие ситуацию, характер, блестящие каламбуры! Богатство, не поддающееся описанию!" Франсина де Ривероль в исполнении Юлии Барте походила на "задорную козочку, бьющую копытами".

    Дюма-сын – Юлии Барте: "Все целуют Вам руки. Вам, победившей вдвойне, – получаются стихи, которые я не способен продолжать. Оставайтесь долгие годы такой же. Это пожелание человека, который может теперь только желать…"

    "Ах, уж этот Дюма, этот Дюма! – злословили в гостиных. – Он хочет убедить нас в том, что светская женщина, будучи обманута мужем, способна подцепить первого встречного и на другой же день начать хвастаться тем, что стала любовницей этого незнакомца. Ну и история!" Другие усматривали в пьесе определенный тезис: "Око за око, зуб за зуб!" – вот девиз Вашей героини, и Вы его одобряете. Вы провозглашаете право женщины на возмездие. "Убей ее!" – говорили Вы прежде, и по Вашей команде под аплодисменты присяжных вытаскивались револьверы… "Измени ему!" – говорите Вы теперь – и ночные рестораны сразу же распахивают свои двери и отпирают отдельные кабинеты".

    Дюма не говорил: "Измени ему!" Наоборот. Однако он утверждал, что, хотя адюльтер не имеет для мужчины тех последствий, какие он имеет для женщины, и для него это далеко не пустяк.

    Читателя нашего времени, видевшего немало куда более рискованных пьес, удивляет, что эту пьесу считали "грубой". В ней все же была правда. Общество, описанное в "Франсийоне", – это не общество Сен-Жерменского предместья, еще менее – общество квартала Марэ. Это мир Елисейских Полей и равнины Монсо. "В этом районе Парижа добродетель встречается не так редко, как стыдливость. Там есть порядочные женщины, но жаргон, на котором они изъясняются, нередко с примесью площадных словечек, бросает вызов приличию. Файф-о-клок в одной из гостиных этого мирка, или, вернее сказать, в холле, у молодой супружеской четы, в кругу близких друзей, вот тот маленький праздник, на который нас приглашает г.Дюма…" – писал Луи Гандера.

    И в заключение Гандера еще раз напоминал о происхождении Дюма, зная, что это не может не понравиться его другу:

    "Еще больше, чем само произведение, поражает нас его автор – его сила, которую мы ощущаем в его виртуозности; его жизнерадостность, непосредственным выражением которой является бьющее через край веселье. Мы все – кто бы мы Ни были – восхищаемся г-ном Дюма; мы его любим, и если нам есть за что прощать его, мы с радостью это делаем, ибо внук победителя при Бриксене спустя сорок лет – или около того – после своего литературного дебюта все еще являет нам с истинно негритянским темпераментом самый язвительный ум и самое блестящее, самое беспощадное и самое меткое остроумие, какое только может явить парижанин".

    Действительно, в то время Дюма иногда казался необычайно веселым. Этот созерцатель любви вынужден был наконец сознаться себе, что влюблен, как шестидесятилетний мужчина может быть влюблен в молодую женщину – с отчаянной страстью, внушающей последнюю надежду.

    С очень давних пор он вел дружбу со старым, ушедшим на пенсию актером – почетным старшиной Комеди Франсез – Ренье де ла Бриером, которого называли просто Ренье. Трудно представить себе более привлекательную чету, чем супруги Ренье. Муж, в прошлом актер высокого класса, затем архивариус Французского театра, профессор Консерватории, режиссер и, наконец, заведующий постановочной частью Оперы, прошел хорошую школу у ораторианцев. Это был маленький человек, любезный и саркастичный; его непосредственная и отточенная актерская игра в свое время и волновала и развлекала публику. "Он не гнался за эффектами, они сами шли к нему". Он написал несколько превосходных книг, в том числе "Тартюф и актер".

    Его жена, женщина удивительной красоты, была дочерью Луизы Гревдон из Жимназ, некогда обожаемой любовницы Скриба.

    Его дочь – еще одно чуде – в восемнадцать лет вышла замуж за архитектора Феликса Эскалье, который был в то же время и живописцем. Дюма-сын знал восхитительную Анриетту еще ребенком. Он наблюдал, как вместе с нею растут ее очарование и изящество, – он восторгался ею. Ее брак с архитектором был прискорбной ошибкой. Казалось, только один этот каменный человек не боготворил эту женщину – свою жену, за которой безуспешно ухаживало столько других мужчин. Немало выстрадав, она разошлась с ним и теперь, разочарованная, упавшая духом, жила у родителей. Анриетта всегда восхищалась Дюма, но он внушал ей робость; перед ним она "чувствовала себя маленькой девочкой". Она спрашивала у него совета, что читать, и благодарила за жалость к ней. "Чувство, которое я питаю к Вам, вовсе не жалость, – отвечал он, – это самая безграничная нежность". Она жаловалась на одиночество и просила увенчанного славой драматурга, который, по ее мнению, был "прекрасен, как бог", чтобы он проводил с нею время и развлекал ее.