Моруа Андре - Три Дюма.

    Дюма-сын – Анриетте Эскалье, ноябрь 1887 года: "Мой прелестный маленький друг! Вы просите у меня золотую монету на одну из Ваших благотворительных затей – но отчего же Вы просите так мало? Неужто Вы верите в легенду, что я скуп? Во всяком случае, по отношению к Вам я таковым не буду. Пользуйтесь моим кошельком вволю; он во всех случаях окажется больше, чем Ваши маленькие ручки. Я всегда буду счастлив творить добро вместе с Вами, потому что Вы не захотите делать зла. Мой прелестный маленький друг, я у Ваших ног, – они, наверное, не больше Ваших ручек…

    Если у Вас есть фотографии, где Вы похожи на себя, – дайте мне одну. Я верну ее Вам в книге, рассказывающей историю богини, на которую Вы, по-моему, похожи. Вы увидите, что все Ваши друзья придут к тому же мнению, но первым открыл это сходство я. Передайте Вашей матушке мой самый почтительный привет".

    Портрет действительно был возвращен Анриетте в книге Лафонтена "Психея". Дюма переплел два томика в бирюзовый сафьян и наклеил фотографию Анриетты на внутреннюю сторону верхней обложки. К книгам было приложено следующее письмо:

    "Мой дорогой маленький друг! Созовите семь греческих мудрецов, соберите судей ареопага, присоедините к ним Фидия, Леонардо, Корреджо, Клодиона и скажите им: „Мой друг Дюма утверждает, что я похожа на Психею“. Все они ответят – каждый на своем языке: „Что ж! Это правда“.

    Вот почему я преподношу Вам сегодня историю этой царской дочери, которую Амур сделал богиней, и прилагаю к ней Ваш портрет (который, я надеюсь. Вы мне возместите), дабы те, в чьи руки попадет эта книга, когда ни Вас, ни меня уже не будет в живых, убедились, что ни мудрецы, ни судьи, ни художники, ни я не ошиблись. Не ошиблись, открыв в Вас божественные черты той, что сделала Венеру ревнивой, а Купидона – постоянным.

    Мой маленький друг, в награду за свои преподношения я позволю себе поцеловать Вам руки".

    Пораженный тем интересом, который совершенно явно выказывало к нему столь молодое и столь желанное создание, он не смел сорвать цветок улыбнувшегося ему счастья. Давно уже он не верил в искреннюю любовь. Стоило ему начать анализировать чувства какой-нибудь женщины, как он обнаруживал гордость, тщеславие, потребность в защите, но никогда не находил той абсолютной и гордой верности, которая все еще оставалась для этого седовласого человека юношеской мечтой. Поэтому он безжалостно отталкивал от себя всех, кто его осаждал: актрис и светских женщин, грешниц и кающихся. Примерно в то же время он отвечал одной юной девушке из Сета, предложившей ему себя:

    "Дорогое дитя! Я понял Вас, хотя не желал понимать, потому, что не должен… Боже упаси меня от того, чтобы поставить всю Вашу жизнь в зависимость от Вашего первого увлечения и от моей последней иллюзии! Я давно уже покончил с любовью, Вы могли быть моей дочерью. Вы обаятельны и обладаете тем, что я ценю превыше всего, – девственностью. Я не сделаю Вас похожей на других женщин, не ввергну во все беды, весь ужас падения и раскаяния. Я слишком хорошо знаю, что это такое и к чему ведет.

    Я не хочу, чтобы Вы имели повод когда-либо жаловаться на меня или краснеть за себя. В сердце моем я отвел Вам достойное место – единственное, какое Вы можете занять там с честью.

    Не искушайте меня на что-либо, превышающее дружбу; Вам принадлежит то, что есть во мне лучшего.

    Обнимаю Вас…"

    Однако Анриетта Эскалье, искренне влюбленная; ослепленная авторитетом, славой и внешностью Дюма-сына, не теряла надежды победить его сопротивление. Ее решимость укрепляли сведения о раздорах в семье Дюма, о княгине с расстроенными нервами, о том, что отношения Дюма с Оттилией Флаго (которая стала бабушкой) приняли характер дружбы, и она отважно устремилась на приступ своего героя. В 1885 году Ренье умер, и Дюма теперь часто виделся с его женой и дочерью, удрученными скорбью, помогал им советом и делом. Вскоре он уже не сомневался в возможности одержать победу – отсветы ее горели в глазах Анриетты.

    Победа? Не было ли это для него скорее поражением? Конечно, его искушало лучезарное лицо Анриетты, ее восхитительное тело, пленительная молодость. Воспоминания о маленькой девочке, которая еще так недавно плескалась в море у него на главах, невинная и не осознавшая себя, смешивались с образом находившейся рядом цветущей женщины. Но что сулит Анриетте, думал он, связь со старым любовником, слишком хорошо знающим женщин, чтобы не испытывать безумной ревности? Как она сможет вынести грусть, мизантропию, приступы отчаяния сложной натуры художника, считающего, что у него уже не хватает дыхания?

    Он навсегда запомнит одну дату: 13 апреля 1887 года – день, когда она отдалась ему после первого поцелуя. "13 апреля 1887 года я слил свою судьбу с твоею на твоих губах". Она могла бы ответить, как Джульетта: "Я была слишком нежна, и вы, пожалуй, могли опасаться, что, когда вы на мне женитесь, мое поведение станет очень легкомысленным". – "Я все время спрашивал себя в тот день, искренне ли это смятение, или наигранно, или же с тобою так бывает всегда и надо было только решительно подойти к тебе, чтобы взять?.. Ах! Если я впервые смутил твои чувства, то ты могла бы похвастать тем, что впервые посрамила мои психологические познания, ибо ты единственная женщина, которую я не могу постичь…" Единственная! О наивность Оливье де Жалена!

    Позднее он старался увидеть в той удивительной легкости, с какою Анриетта предложила ему себя, счастливое предзнаменование: "Когда меня охватывают сомнения, то непосредственность, с какою ты отдалась мне душою и телом, убеждает меня в твоей невинности. Женщина, которая уже отдавалась другому мужчине, не отдалась бы так скоро… Она опасалась бы, что, уступив так легко, вызовет подозрения и выдаст себя…"

    Дюма-сын – Анриетте Ренье, октябрь 1887 года: "До чего мы дойдем таким путем? До какого решения? До какой катастрофы? Я ничего об этом не знаю… Прошло уже полгода с того дня, как ты бросилась в мои объятья с тайным предчувствием, что во мне – твое счастье и несчастье. Сколько бы мне ни осталось жить, я все мои силы и весь мой ум употреблю на то, чтобы сделать тебя счастливой. Не спорь, не задавайся вопросами, не мучай себя. Живи, не думая, и позволь обожать тебя, как женщину, как ангела, как богиню, как ребенка – как мне захочется. Ты больше не принадлежишь себе. Ты хотела иметь повелителя, и у тебя не может быть лучшего, чем тот, что есть. Чувствуешь ли ты, что ни одно создание в этом мире не любимо так, как ты?.."

    Он действительно любил ее так, как не любил никого со времен Мари Дюплесси и Лидии Нессельроде, даже сильнее, ибо Анриетта Ренье больше всех походила на ту Сильфиду, которую он, как многие мужчины, тщетно искал.

    "Ты неожиданно, вошла в мою жизнь, дав моему идеалу самое лучезарное воплощение… Ты была для меня не только женщиной, которую я обожал с момента ее появления, но и той, которую я всегда обожал втайне, вопреки всем образам, какие принимала человеческая самка, стоявшая между мной и Ею…"

    Это была большая физическая страсть. Благодаря Анриетте он узнал на закате жизни счастье приходить с трепетом на свидания, которых она никогда не пропускала. К пылу любовника примешивалась почти отеческая нежность, с какою он опекал это молодое существо, следил за ее здоровьем, ее поступками. Если ему случалось присутствовать при том, как Анриетта, выйдя из себя, говорила резкости матери, которую она тем не менее обожала, на другой день он писал ей, предупреждая, что со временем она жестоко раскается, что огорчала госпожу Ренье. В 1890 году Анриетта развелась с мужем. Поскольку она уже много лет не жила с Эскалье, она, несомненно, надеялась сразу же связать свою жизнь с Дюма. Но как он мог на ней жениться? Мог ли он оставить шестидесятилетнюю, тяжело больную госпожу Дюма? Мог ли поставить под угрозу будущее их незамужней дочери Жаннины?. Противник адюльтера увидел, что обречен на длительную тайную связь. Глубоко тревожась за репутацию своей возлюбленной, он обставил свои отношения с ней наивными предосторожностями и телеграммы, которые посылал ей, когда разлучался с нею, уезжая на отдых, подписывал именем "Дениза".

    Счастье его отравляло, как всегда в этом мире, полном разлада, смутное недовольство собой. Эта любовь, на которую у него уже не хватало сил, взбаламутила его жизнь – а ведь он хотел, чтобы она была безупречной!

    "Вот уже семь лет, – писал он в 1893 году, – как не было ни единого часа, чтобы я не думал о тебе. Если бы звезда упала в море, она не произвела бы большего волнения, чем произвела ты, ворвавшись в мою жизнь. Все, что я думал о любви, будучи убежден в том, что никогда не познаю ее в действительности, я познал в тебе: физическое совершенство и возможность морального совершенства, – если верить тому, что ты утверждаешь… Ах! Сюзон, Сюзон, как ты заставляешь меня страдать!.."

    Человек театра цитировал Бомарше. Просто человек страдал. Почему? Потому что он не верил в свое счастье: "Вся моя жизнь уходит на то, чтобы воссоздать твою. Я ищу тебя в твоем прошлом, следую за тобой из года в год, говоря себе: „Что делала Анриетта в то время? Почему она была там-то и там-то?“ И если мне что-нибудь неясно, если ты, как Феба, у которой ты позаимствовала перламутровую белизну, скрываешься за облаком, я терзаюсь подозрениями, тревожусь, страдаю…"

    Госпожа Ренье сняла на лето домик в Лион-сюр-Мер, и дочь поехала туда с нею. Анриетта скучала на этом курорте, где безраздельно царила Жип. Дюма опасался молодых людей, игр на песке и в воде, ловушек, которые расставляет безделье. Чтобы успокоить его, Анриетта послала ему свой девичий дневник, где она уже много говорила о нем.

    Дюма-сын – Анриетте Ренье, 22 сентября 1893 года: "Напрасно ты не любишь море. Ведь как раз у моря я увидел тебя в первый раз на твоем ослике (в 1864 году)… Так начинаются английские романы. Почему Бог не дал себе труда спуститься и шепнуть мне на ухо: „В один прекрасный день эта девочка полюбит тебя. Береги себя для нее“. И тебе какой-нибудь ангел мог бы сказать: „Со временем этот человек будет бесконечно обожать тебя. Береги себя для него“. Бог не сделал того, что должен был бы сделать; ангел прошелестел крыльями над тобой, не сказав ни слова, но ты все же заметила его, и у тебя осталось предчувствие. Когда я возвращаюсь к твоему прошлому благодаря тетрадям, которые ты мне дала читать, письмам, с которыми ты меня познакомила, я время от времени встречаю там свое имя, – оно притягивало тебя все более и более, пока ты не упала в мои объятия, чтобы никогда из них не вырваться…"

    Но несмотря на эти трогательные предвестия, он продолжал терзаться. За свою жизнь он наблюдал столько поводов для ревности, что клятвы Анриетты ничуть его не успокаивали. "В самом деле, твои письма говорят за то, что это был первый раз, но Меркурий так коварен, а ты настолько женщина, от корней волос до кончиков ногтей…"

    К кому он ревновал? К мужу? Меньше всего. "Тот, кому ты была отдана в семнадцать лет, не ведая, что за этим кроется, ничего для меня не значит…" Нет, он ревновал к мужчинам, которых она могла выбирать сама, – к композитору Паладилю, который обучал ее пению, к салонным тенорам; одинаково ревновал к прошлому и к настоящему, ужасно страдая при мысли о "малейшем осквернении". Она упрекала его в несправедливом недоверии к ней, в то время как она силилась избегать всех "искушений и покушений". Он оправдывался. Мог ли он быть другим?

    "Я никогда не видел вокруг себя ничего, кроме порока, лжи, разложения во всех видах и формах. Мне удалось бессознательным, но могучим усилием вырваться из этого круга самому, без чьей-либо помощи… Но во мне осталось глубокое недоверие. Я встретил тебя в ту пору моей жизни, когда я должен был бы покончить со всеми иллюзиями, но ты в такой мере воплощала мечты моей ранней юности, что я не мог сопротивляться… От того, как поступали со мной и как еще могут поступить женщины, прошедшие через мою жизнь, – в том числе и та, что стала моей спутницей, – я не страдал, ибо не любил их. Я не был счастлив, но благодаря работе я был покоен. Не встреть я тебя, я вскоре забыл бы вообще, что на свете существуют женщины. Я никогда не отдавал им и частицы моей души, а мое тело испытывало отвращение и омерзение… Я родился целомудренным… Я не встречал женщины, которая не лгала бы. Почему бы и тебе не лгать, как другие?"

    Когда госпожа Ренье почувствовала, что она очень больна и конец ее недалек, она призвала к себе Дюма и с тревогой сказала ему: "Анриетта остается одна на свете…" Ему было крайне тяжело, что в такой момент он не может стать постоянной законной опорой для растерявшейся молодой женщины. Он дал слово жениться на ней, если он когда-либо окажется свободным. Это было вероятное предположение, так как в 1891 году Надин Александр-Дюма, обезумев от ревности, покинула особняк на авеню де Вильер и поселилась у своей дочери Колетты. Тем не менее Дюма не мог требовать развода у женщины с расстроенной психикой, у которой врачи определили неизлечимую душевную болезнь. Да и кроме того, был ли он уверен в том, что желает этого? Оливье де Жален снова колебался в выборе развязки.

    Дюма-сын – Анриетте Ренье: "Помимо всего, возникло еще это осложнение – возможность свободы для меня. Ты не заблуждаешься касательно того, на какие размышления навела меня эта возможность. Я стал бояться этого события как несчастья, хотя вполне заслужил право желать его как реванша… Вот уже двадцать восемь лет, как я имел глупость исполнить свой долг: это едва не стоило мне жизни и, что еще страшнее, разума, но меня спасло сознание, что я чему-то посвятил себя, и я верил в свой труд, в славу…"

    Этому гордому человеку понадобилось пережить сильное потрясение, дабы сознаться в том, что он всегда скрывал от своих друзей, даже от Жорж Санд, – в трагической неудаче своего брака с зеленоглазой княгиней.

    После "Франсийона" Дюма не написал ни одной новой пьесы. Восемь лет молчания – большой срок для знаменитого драматурга, находящегося еще в расцвете сил и настойчиво осаждаемого лучшими театрами. Но этого великана всегда легко было обескуражить. Внезапно нападавшая на него усталость напоминала неожиданные приступы подавленности, которые переживал в Италии и в Египте его дед-генерал. "С семилетнего возраста, – говорил он молодому Полю Бурже, – я сражаюсь с жизнью. В моем тоне не надо искать меланхолию – это усталость. Бывают моменты, когда я сыт всем этим, сыт по горло, и я охотно улегся бы лицом к стене, чтобы не слышать больше никаких разговоров, в особенности разговоров обо мне".

    Его интимная жизнь усугубляла его мрачность, но, кроме того, он сомневался и в своем искусстве. Некоторые из его младших собратьев преследовали его ядовитой ненавистью, в которой была и доля зависти.

    В кулуарах Французского театра, поставившего недавно "Парижанку", Анри Бек, "коренастый, с жестким взглядом из-под густой соломы бровей, с усами щеткой и кривой усмешкой", читал эпиграммы, пересыпая их звучными: "А? Каково?"

    Дюма ответил на это:

    Однако, если Бек находил горькую сладость в таких шутках, то Дюма, уставший от всего, считал их жалкими и пустыми. Он слишком хорошо знал, что восходит звезда Бека и Ибсена. Он знал, что молодые критики теперь с презрением говорят о "хорошо сделанной пьесе", слишком хорошо сделанной. Успех его прежних пьес – "Свадебного гостя", в котором Барте играла вместо Декле и талантливо выплевывала знаменитое "Фу!"; "Друга женщин", где она воплощала Джейн де Симроз, умело соединяя нежность и дерзость, – не вернул ему веры в себя. Старая пьеса – не новая. Он написал одно действие пьесы "Новые сословия", о котором говорил: "Это будет мой Фигаро" – и четыре действия "Фиванской дороги", где их должно было быть пять, – но так и не закончил ни одной из этих пьес.

    Дюма-сын – Полю Бурже: "Я снова взялся за „Фиванскую дорогу“, но я не вижу развязки и очень боюсь, что никогда ее не увижу. Нет больше ни энтузиазма, ни увлеченности. Я хорошо знаю, что хочу сказать, но я без конца повторяю себе: „К чему говорить что бы то ни было?“ Все дело в том, что я слишком давно знаю род человеческий…"

    В действительности он проецировал на человечество свою собственную неудовлетворенность и считал весь мир дурным оттого, что, несмотря на весь свой жизненный и творческий успех, очень много страдал. Он мог бы отнести к себе реплику одного из своих персонажей: "Вы, несомненно, человек очень сильный. – Да, но очень несчастный".

    Был ли он сам очень сильным человеком? Леопольду Лакуру, который в 1894 году спрашивал его о "Фиванской дороге" – ее с таким нетерпением ждали в Комеди Франсез, – он ответил:

    "Окончу ли я когда-нибудь эту пьесу? Я все больше и больше сомневаюсь в этом. В нее надо вложить так много, слишком много! Для театрального писателя, который стремится не только развлечь зрителя, но и заставить его думать, ибо сам он думал, жизненный опыт, со всеми размышлениями, которые он влечет за собой, понемногу становится чересчур требовательным советчиком. Ведь у него уже нет той бесстрашной уверенности в себе, которая двадцатью годами раньше, возможно, позволила бы ему удовлетворить эти высокие требования. И кроме того, я никогда не был гордецом, заверяю Вас в этом, вопреки легенде, которая пришлась по вкусу слишком многим людям, чтобы с нею можно было покончить. Но все-таки, даже не будучи слишком самоуверенным, я мог бы строить себе иллюзии насчет действительной ценности моих произведений, мог бы надеяться, что, умирая, не все их унесу с собой, я мог бы заблуждаться по причине – боже мой! – да, по причине моего успеха, а в особенности из-за того уважения, которое выказывали мне светлые и могучие умы, как, например, Тэн. Однако я вижу, как меняется вкус публики, как одна часть молодежи переходит на сторону Бека и его учеников, другая приветствует Ибсена. Я присутствую при том, как приходят в упадок определенные формы искусства. Мой театр, весь мой театр погибнет…"

    Его отец тоже говорил подобные вещи в последние месяцы жизни, но рядом с Дюма-отцом, утешая его, находился сын, который им восхищался. Леопольд Лакур был растроган слабой и печальной улыбкой, которое сопровождались эти признания. Он сказал старому мэтру, что "Даму с камелиями", "Полусвет" будут играть всегда. Разве Сара Бернар не возобновила с успехом "Жену Клавдия"? Разве некий критик не писал: "Дюма был Ибсеном до Ибсена"? Грустная улыбка появилась снова.