Двое одиночек, оставшихся на месте, оказались на расстоянии двадцати шагов от нее - следовательно, в сорока шагах друг от друга. Какое-то время четверо о чем-то оживленно переговаривались, тогда как оставшиеся на месте были, казалось, чужды этим переговорам; один, напирая всем телом на трость, ковырял ею влажную землю, а второй своей тростью подбрасывал в воздух головки чертополоха. Два или три раза переговоры прерывались; тогда каждая из двух пар шла к своему оставшемуся на месте приятелю, и сразу же эти одиночки становились главными в своих тройках. И всякий раз можно было заметить, как они показывали жестами, что не разделяют мнения своих спутников или не желают выполнить их просьбы. В конце концов, поскольку переговоры затянулись и, похоже, не давали надежды на взаимоприемлемое решение, молодые люди со шпагами извлекли оружие из-под плащей и вручили своим спутникам для изучения. Шпаги подверглись самому тщательному осмотру. Было очевидно, что обсуждалось, насколько опасны раны, причиненные клинком той или иной формы. Наконец, так и не придя к единому мнению, собеседники подбросили в воздух монету, с тем чтобы случай определил выбор шпаг. Случай сказал свое слово. Ненужные шпаги остались лежать в стороне. Обоим одиночкам сделали знак, и они сблизились, приветствовали друг друга легким кивком и сбросили наземь плащи и куртки. Затем один воткнул трость в землю, а второй кинул свою трость на одежду. Оба сошлись. Один из молодых людей дал каждому дуэлянту в руку эфес шпаги, скрестил концы обеих шпаг и, отступая назад, скомандовал: - Начинайте! В то же мгновение оба противника сделали выпад и шпаги ударились гардами. Дуэлянты тотчас отступили на шаг и стали в позицию ангард. Силы их были примерно равны, но невелики. Через несколько секунд шпага одного почти целиком вошла в тело противника. - Туше! - воскликнул, отпрыгнув назад, тот, кто нанес удар; он опустил шпагу, но не вышел из оборонительной позиции. - Нет, - возразил раненый, - нет! - Как угодно. Произнесший последние слова посмотрел на клинок своей шпаги, почти на треть длины окрашенный алой кровью. - Ничего, ничего, - повторил раненый, делая шаг вперед навстречу врагу. Но при этом движении из раны его брызнула кровь, пальцы, державшие шпагу, разжались, и клинок упал на землю. Раненый тяжело кашлял, он попытался сплюнуть, но на это у него не хватило сил. Только кровавая пена краснела на губах. Два его товарища, готовившиеся стать хирургами, увидев эти признаки серьезного ранения, разом воскликнули: - О дьявол! И действительно, почти тотчас раненый дуэлянт склонил голову на грудь, покачнулся, сделал полуоборот, взмахнул руками и упал, испустив дух. Будущие хирурги бросились к упавшему; один уже открыл футляр с инструментами и схватил ланцет, намереваясь обработать рану. Но второй, успевший засучить рукав, опустил руку со словами: - Бесполезно, он мертв! Услышав это, победитель, стоявший чуть поодаль, страшно побледнел: казалось, он вот-вот умрет сам. Он отбросил шпагу и шагнул к телу противника, но два свидетеля остановили его. - Идем, идем, - настаивал один из них, - это беда, но она непоправима, и жалобы теперь ни к чему. Надо добраться до границы; деньги у тебя есть? - Может быть, семь-восемь экю. Все пошарили в своих карманах. - Вот, держи! - одновременно произнесли четыре голоса. - Спасайся, не теряя ни минуты! Молодой человек вновь надел куртку и накинул плащ. И, пожав руки одним и обняв других в зависимости от дружеской близости с каждым из них, он стремительно зашагал в сторону Апеннин и вскоре растворился в надвигающихся сумерках. Взгляды четырех молодых людей сопровождали его до того мгновения, когда он исчез из виду. - А теперь решим, - сказал один из них, - что будет с Антонио?.. Все посмотрели на труп. - Антонио? - Да. Что мы с ним будем делать? - Перенесем в город, черт возьми! Надеюсь, не оставим же мы его здесь! - Нет, конечно, но что мы скажем? - С этим все очень просто. Скажем, что мы вчетвером гуляли вдоль кладбищенских стен, когда неожиданно увидели Антонио и Этторе: они сражались друг с другом. Мы помчались к ним, но не успели добежать, как Антонио упал замертво, а Этторе убежал. Но только мы скажем, что побежал он к Модене, а не к Апеннинам. Отсутствие Этторе подтвердит правдивость наших слов. - Хорошо! Когда эта версия была единодушно одобрена, молодые люди спрятали в кустарнике вторую пару шпаг, завернули покойника в его плащ и понесли к городу. У городских ворот они изложили придуманное заранее объяснение происшедшего. Затем наняли четырех facchini 4, положили Антонио на носилки и отнесли его в дом, где он жил. В конечном счете добрая половина этого несчастья не коснулась молодых людей: Антонио был венецианец, его семья жила не в Болонье, и скорбную новость должно было сообщить ей письмо; написать его пришлось одному из молодых людей, тоже венецианцу, знавшему родных Антонио. Этого молодого человека вы уже видели среди тех троих, кто вышел из города через Флорентийские ворота. Звали его Беппо ди Скамоцца. Второй был из Веллетри, и звали его Гаэтано Романоли; третьим же был тот, кто пал на поле битвы. О погибшем мы уже сказали все, что намеревались. Последуем за живыми до маленькой комнаты, их жилища на четвертом этаже доходного дома, прибыльного для хозяина благодаря студентам, снимающим здесь квартиры. Колокола церкви святого Доминика прозвонили семь вечера, когда два приятеля, бросив свои плащи на общее ложе, уселись друг против друга за столом, на котором горела лампа в три рожка, одна из тех, что служат еще и в наши дни для освещения домов в Италии, а во времена этой истории имели куда более широкое распространение, нежели сегодня. В комнате горел единственный рожок, бросая на стены неверный свет. Пора сказать два-три слова об этих двух молодых людях, ибо они окажутся в центре нашего повествования. Напомним, что одного звали Беппо ди Скамоцца и был он родом из Венеции, а второго звали Гаэтано Романоли, и родом был он из Романьи. Бегаю только-только исполнилось двадцать два года. Он был побочным сыном знатного синьора, который обеспечил его небольшим состоянием, приносящим шесть-восемь тысяч ливров дохода, и предоставил ему полную возможность жить свободным и одиноким. Гаэтано же принадлежал к семейству почтенных негоциантов, владевшему торговым домом в Риме и виллой в Веллетри. Вот на этой-то вилле и родился Гаэтано. Различное положение двух молодых людей в мире, куда их забросил случай, сильно повлияло на характер и, я бы сказал, на внешность каждого из них. Выражение лица меняет само лицо. Что такое мимика? Внешнее выражение глубинных чувств. Представьте себе: при рождении у двух близнецов совершенно одинаковые личики; вы вводите этих двух детей в жизнь, причем одного с ее печальной стороны, другого - с радостной, одного окружая несчастьями, другого - счастьем, и через двадцать пять лет на этих двух некогда одинаковых лицах вы увидите весьма различное выражение. Беппо, одинокий, лишенный семьи, воспитанный чужими людьми, был в жизни почти изгнанником. С самого детства ел он хлеб, присыпанный той горькой солью, о которой говорит Данте; он был высок, тонок, бледен, меланхоличен; его длинные - в соответствии с модой эпохи - волосы черными кудрями ниспадали на плечи; элегантному наряду, доступному при его небольшом состоянии, он предпочитал одежды в темных тонах и без всякой вышивки; правда, покрой искупал их простоту, и под вовсе не великолепной тканью в Беппо ди Скамоцца за целое льё чувствовался вельможа. Что касается Гаэтано Романоли, то это был веселый двадцатилетний студент, изучавший право и намеревавшийся стать адвокатом, с тем чтобы, упрочив свое положение в обществе, обеспечить благосостояние обожаемой сестры Беттины, уступив ей родительский торговый дом. Воспитанный в родной семье, окруженный всеми теми повседневными заботами, каких были лишены детство и юность Беппо, Гаэтано всегда смотрел на бытие радостными глазами - он улыбался жизни, а жизнь улыбалась ему. Этот был красивый молодой человек: загорелое, полное юношеской свежести лицо, прямой нос, живые глаза, белые зубы, открывавшиеся в искренней дружеской улыбке. Каким образом могли эти столь противоположные натуры так сильно привязаться друг к другу? Каким образом дружба меланхоличного Беппо и жизнерадостного Гаэтано оказалась столь крепкой, что вошла в поговорку? Каким образом они так легко уживались в одной комнате, за одним столом и, по старинной традиции воинского братства, в одной кровати? Эта одна из тех тайн взаимного притяжения, которые объясняются только обоюдной симпатией контрастов, распространенной куда больше, чем это думают, и нередко соединяющей силу и слабость, печаль и радость, мягкость и резкость. Какую-то минуту оба молодых человека, стоя друг против друга, пребывали в задумчивости. Затем, первым подняв голову, Беппо спросил: - О чем ты думаешь? - Увы! - ответил Гаэтано. - Меня не покидает одна страшная мысль: то, что случилось сегодня вечером с бедным Антонио, могло бы случиться с одним из нас и мы разлучились бы навеки. - Странно, - откликнулся Беппо, - но мне не дает покоя эта же мысль. - И тогда разрушилась бы самая заветная моя мечта, - продолжил Гаэтано, протягивая руку другу. - О какой мечте ты говоришь? - Я не раз тебе говорил о ней: она должна сделать нас не только друзьями, но и братьями. - О да, - меланхолически отозвался Беппо, - Беттина! - Знал бы ты, Беппо, как она хороша! И если бы ты знал, как она тебя любит… - Сумасшедший! Каким это образом она могла бы меня полюбить? Ведь она меня никогда не видела! - Разве она не видела тебя моими глазами? Разве она не знает тебя по моим письмам? Беппо пожал плечами. - Послушай, - сказал Гаэтано, - я готов заключить с тобой пари. - Какое? - Она никогда тебя не видела, это правда. - И что из этого? - Так вот, я иду на пари, что, если по воле случая Беттина встретит тебя, она тебя узнает. - Согласен на твое пари! Впрочем, зачем строить все эти прекрасные планы? Ты хорошо знаешь, что твой отец выдаст Беттину замуж только за торговца! - Ты намного лучше любого торговца: ты дворянин. - Хорош дворянин с левой перевязью на гербовом щите, - сказал Беппо, покачав головой. - Нет, дорогой Гаэтано, - поверь мне, лелеять надо только те мечты, что можно осуществить. - Какие же? - Прежде всего, мечту никогда не расставаться. О, будь спокоен, эта мечта ни в чем не повредит твоей жизни, если только продлится наша дружба. Я могу повсюду следовать за тобой; у меня нет семьи, едва ли у меня есть родина. Что значат для меня те люди, с кем я общаюсь, и места, где я живу? Если ты перестанешь меня любить, если я окажусь тебе в тягость, ты мне об этом скажешь. И тогда мы расстанемся, поскольку сердца наши не будут больше биться вместе. - Ах вот оно что! Но где ты только, черт возьми, находишь все те печали, о которых говоришь? - воскликнул Гаэтано. - Друг мой, поверь, только одно может разлучить нас, если ты считаешь так же, как я. - Что же это? - Смерть! - Друг мой, если ты считаешь так же, как я, - ответил Беппо, - даже сама смерть не сможет нас разлучить. - Объясни. - Веришь ли ты, что какая-то часть нашего существа переживет нас? - Религия нам это обещает, и сердце нам это говорит. - Действительно ли ты веришь в бессмертие души? - Я верю в него. - Тогда, дорогой мой, нам остается связать себя клятвой, одной их тех клятв, каким повинуются и душа и тело, и, если один из нас умрет, расстанутся только наши тела, а души будут верны своей дружбе, поскольку любят друг друга только души. - Как ты думаешь, не святотатство ли то, что ты мне предлагаешь? - спросил Гаэтано. - Не думаю, что мы оскорбили Всевышнего, стремясь избавить от смерти чувство самое чистое, какое только может быть у человека, - дружбу! - Пусть будет так, Беппо, - согласился Гаэтано, протягивая руку другу, - и в этом мире, и в загробном! - Подожди, - сказал Беппо. Он поднялся, взял распятие, висевшее в изголовье кровати, и положил его на стол. Потом, простирая руки над священным изображением, произнес: - Кровью Господа нашего клянусь моему брату Гаэтано Романоли: если я умру первым - угаснет мое дыхание и прекратится моя жизнь, - на каком бы месте ни упало мое тело, душа моя вернется на землю, чтобы найти его и сказать ему все, что только дозволено сказать о великом таинстве, именуемом смертью… И эту клятву, - добавил Беппо, подымая к небу взгляд, полный веры и благочестия, - я даю в убеждении, что она ни в чем не оскорбит догматы католической религии, апостолической и римской, в которой я рожден и в которой надеюсь умереть. Гаэтано в свою очередь простер руку над распятием и повторил ту же клятву в тех же самых словах. В миг, когда он произносил последнее слово клятвы, составленной Беппо, в дверь постучали. Молодые люди обнялись, затем в один голос сказали: - Входите! III. ДВА СТУДЕНТА ИЗ БОЛОНЬИ
Вошел человек с письмом в руке. То был слуга начальника легкой почты. Курьер из Рима прибыл в Болонью вечером, а письма, по обыкновению, разносили только утром. Но почтовый служащий, заранее раскладывая письма по ячейкам, где они должны были ожидать тех, кому предназначены, заметил одно, отправленное на его имя; он вскрыл письмо и нашел в нем другое, где его умоляли без промедления передать это послание Гаэтано Романоли, студенту Болонского университета. Этот молодой человек был знаком почтовому служащему, и тот поспешил передать адресату послание, по всей видимости весьма срочное. Гаэтано взял его из рук посыльного, отблагодарив того монетой; затем, пошатываясь, подошел к лампе. - Что с тобой? - встревожился Беппо. - Ты побледнел! - Письмо от сестры, - пробормотал Гаэтано, вытирая пот, бисером блестевший на лбу. - И что же? Есть там от чего бледнеть, от чего дрожать? - Дома случилась беда, - ответил Гаэтано. - Почему ты так думаешь? - Я так хорошо знаю Беттину, - объяснил Гаэтано, - что мне достаточно всмотреться в ее почерк, чтобы угадать, под воздействием какого чувства она писала. Мне не нужно даже вскрывать письмо, чтобы узнать, была ли она тогда грустной, радостной или спокойной: написанный ее рукою адрес скажет мне все. - А о чем говорит тебе адрес на этот раз? - вновь спросил Бегаю, бросив встревоженный взгляд на письмо. - На этот раз адрес говорит, что Беттина писала мне в слезах. Взгляни-ка на первые две буквы моей фамилии - их оборвало рыдание. - Ну, ты ошибаешься, - возразил Беппо. - Читай сам, - ответил Гаэтано, протягивая другу письмо, сел и со вздохом уронил голову в ладони. Беппо вскрыл письмо; как только он прочел первые строки, рука его задрожала и он устремил опечаленный взгляд на Гаэтано. Он увидел, что его друг плачет, не отрывая ладоней от лица. - Мужайся, друг, - мягко сказал Беппо, положив руку ему на плечо. Гаэтано поднял голову. По его щекам текли слезы. - Я буду мужествен, - произнес он. - Что случилось? - Твой отец очень плох и хочет видеть тебя перед смертью. - Так он еще жив? - воскликнул Гаэтано, и словно молния радости промелькнула в его голосе. - Жив. - Ты меня не обманываешь? - Читай сам. Гаэтано взял письмо и стал читать. - Когда мы отправляемся? - спросил Беппо. - То есть ты спрашиваешь, мой друг, когда отправляюсь я: ты ведь остаешься. - Зачем мне оставаться, если ты уезжаешь? - Ты остаешься, потому что через три дня у тебя экзамен на степень доктора, потому что диссертация твоя уже отпечатана, потому что уведомления о твоей защите уже посланы профессорам. - Ну и что? Все это мы отложим до нашего возвращения. - Нет, поскольку, если Господу будет угодно, ты, Беп-по, уже не возвратишься сюда. - Значит, ты хочешь, чтобы я позволил тебе уехать одному? - Как только ты защитишь диссертацию, ты поедешь вслед за мной и присоединишься ко мне. Если нам выпадет счастье спасать моего бедного отца, ты поможешь нам его спасти и он после выздоровления будет считать тебя членом нашей семьи; если он умрет, ты станешь членом семьи. Посмотри-ка! Разве в конце письма Беттина не передает тысячу нежных приветов нашему дорогому брату Беппо?! - Я поступлю, Гаэтано, так, как ты хочешь. И все же подумай! - Я уже подумал. Что касается меня, я отправляюсь тотчас, а вот ты поедешь через три дня. Только помоги мне найти карету, чтобы нам побыть вместе как можно дольше. | 
