Мгновение спустя господин Эжен снова показался на поверхности. На этот раз он держал девушку за волосы; она была без сознания, да и для моего хозяина приспело время выйти на сушу. Он дышал с присвистом, и у него едва доставало сил держаться над водой, ведь утопленница не могла пошевелить ни рукой, ни ногой и была поэтому словно свинцом налитая. Он повернул голову, чтобы взглянуть, какой берег ближе - правый или левый, и заметил меня… "Кантийон, - сказал он, - ко мне!" Я перегнулся через борт и протянул ему весло - не тут-то было! Между нами все еще оставалось более трех футов… "Ко мне", - повторил он… У меня душа с телом расставалась. "Кантийон!" Волна захлестнула его, а я замер с открытым ртом, устремив глаза в одну точку; он опять всплыл, и у меня словно гора свалилась с плеч; я снова протянул весло; он слегка приблизился ко мне… "Держитесь, хозяин, держитесь!" - крикнул я. Он уже не мог отвечать. "Бросьте вы ее, - взмолился я, - спасайтесь сами". - "Нет, - выдавил он из себя, - я…" Тут вода влилась ему в рот. Ах, сударь, на голове у меня не было ни одного сухого волоса: так я взмок. Я наполовину вылез из лодки, чтобы дотянуться до него веслом; мне казалось, что все вертится вокруг меня. Мост, здание муниципальной гвардии, Тюильри - все плясало, и, однако, я не сводил взора с головы моего хозяина, которая мало-помалу погружалась в реку, на его глаза, еще видневшиеся над поверхностью, которые казались мне вдвое больше, чем обычно; затем осталась только его макушка, но вот и она погрузилась, как все остальное. Только рука со скрюченными пальцами еще торчала из воды. Я сделал последнее усилие и протянул весло. "Ну же, поднатужься!" - сказал я себе и вложил весло в его руку… Ух!.. Кантийон вытер себе лоб. Я перевел дыхание. - Правду говорят, - продолжал он, - что утопающий хватается за соломинку. Господин Эжен так судорожно вцепился в весло, что от его ногтей на дереве остались отметины. Я оперся концом весла о борт лодки, она накренилась, и господин Эжен показался над водой. Я дрожал как в лихорадке и все боялся выпустить из рук это чертово весло. Я грудью навалился на него, низко пригнул голову и стал осторожно подтягивать весло, удерживая его своим телом. Голова моего хозяина была откинута назад, словно у человека, потерявшего сознание. Я продолжал тащить весло вместе с его грузом. Наконец, протянув руку, я ухватил господина Эжена за запястье. Ладно! Дело было в шляпе, и я сжал его руку, как в тисках. Неделю спустя у господина Эжена еще был в этом месте синяк. Девчонки он не бросил; я втащил его на борт, и он плюхнулся в лодку вместе с ней. Они остались лежать рядышком, беспомощные, жалкие… Я кричал, окликал своего хозяина - какое там! Я попытался разжать ему руки, чтобы похлопать его по ладоням, но он так крепко стиснул кулаки, словно намеревался расколоть орех, - можно было вконец известись от отчаяния. Я снова схватил весло и попробовал добраться до берега. Я не мастак грести, даже если сижу на двух веслах, ну а с одним веслом получалось невесть что: я хотел повернуть лодку в одну сторону, она шла в другую, а течение уносило меня все дальше и дальше от пристани. Убедившись, что я прямехонько плыву к устью, я рассудил, что незачем делать глупости - надо позвать на помощь. И принялся кричать что есть мочи. Меня услыхали мастаки из домика, где приводят в чувство утопленников. Они тут же спустили на воду свою лодку, в два счета настигли меня и взяли на буксир. Пять минут спустя мой хозяин и девушка лежали на подстилке рядышком, как селедки в банке. На вопрос, не утопленник ли я, пришлось ответить отрицательно, но все же я выразил желание глотнуть чего-нибудь спиртного; в самом деле, мне необходимо было подкрепиться: ноги у меня были как ватные. Мой хозяин первый открыл глаза. Он бросился мне на шею… Я рыдал, смеялся, утирал слезы… Бог ты мой, до чего бывает глуп человек!.. Господин Эжен повернул голову и заметил девушку, которую как раз приводили в чувство. "Плачу тысячу франков, друзья, - сказал он, - если девушка очнется. А ты, Кантийон, мой друг, мой отважный спаситель (я, все еще плакал), подай нам кабриолет". "А ведь и правда! - вскричал я. - Про Коко-то мы забыли!" Можете мне поверить, что я бросился бежать со всех ног. Добираюсь до того самого места… Ни кабриолета, ни лошади, - ее и след простыл. На следующий день полиция отыскала Коко: какой-то любитель лошадей присвоил себе нашего конягу. Возвращаюсь к хозяину и говорю: "Никого и ничего". "В таком случае возьми извозчика", - отвечает он. "А что с девушкой?" "Она чуть пошевелила ножкой". "Великолепно!" - восклицаю я. Привожу извозчика. За это время девушка окончательно пришла в себя, но говорить еще не могла. Несем ее в карету. "Извозчик, - приказывает г-н Эжен, - на Бакскую улицу, дом тридцать один, да поживее". - Эй, хозяин, приехали! Дом пятьдесят восемь, здесь живет мадемуазель Марс. - Разве твоя история кончена? - Кончена? Какое там!.. Я и четверти ее не рассказал, так, самую малость, все еще впереди. Его история и в самом деле не была лишена интереса. Мне надо было высказать только одно пожелание нашей великолепной актрисе: видеть ее на сцене в 1831 году такой же божественной, какой она была в 1830-м. Десять минут спустя я уже был в кабриолете. - Продолжай свой рассказ. - Скажите прежде, куда вас везти? - Безразлично, поезжай, куда хочешь. Так ты говорил… - Да, моя история! Мы остановились на словах: "Извозчик, на Бакскую улицу, да поживее". На мосту наша девушка вторично лишилась чувств. Хозяин высадил меня на набережной, велев позвать его домашнего врача. Выполнив приказание, я нашел мадемуазель Марию… Я говорил вам, что ее звали Марией? - Нет. - Так, вот, это имя и было дано ей при крещении. Я нашел мадемуазель Марию в кровати, а у ее изголовья уже дежурила сиделка. Не могу выразить, до чего наша девушка была хороша: лицо бледное, глаза закрыты, руки сложены крестом на груди. Она походила на божью матерь, в, честь которой была наречена, к тому же бедняжка была беременна. - Так вот почему она бросилась в воду, - заметил я. - То же самое сказал и мой хозяин врачу, когда тот объявил ему эту новость. Ведь мы-то ничего не заметили. Врач дал ей понюхать какой-то флакончик; вовек не забуду этого флакончика. Представьте себе, его оставили на комоде, а я, дурак этакий, подумал: наверно, аромат у него замечательный, раз он привел девушку в чувство. Слоняюсь я возле комода как будто ни в чем не бывало и, улучив момент, когда никто на меня не смотрит, вынимаю из флакона обе пробки и подношу к носу. Вот так понюшка! Мне показалось, что я втянул в нос сотню иголок. Ладно, думаю, больше меня на этом не поймаешь. Слезы так и хлынули у меня из глаз. Увидев это, г-н Эжен сказал: "Утешься, мой друг, доктор отвечает за ее жизнь". А я твержу про себя: "Может, он доктор и первоклассный, но если я заболею, нипочем за ним не пошлю". Между тем мадемуазель Мария пришла в себя и, оглядев комнату, прошептала: "Как странно… Где я? Ничего не узнаю…" "Естественно, - отвечаю я, - по той простой причине, что вы никогда здесь не были". "Помолчи, Кантийон", - говорит мне хозяин и тут же обращается к девушке; а он-то умел разговаривать с женщинами. "Успокойтесь, сударыня, - говорит он, - я буду ухаживать за вами с преданностью брата, а когда вы поправитесь настолько, что вас можно будет отправить домой, я немедленно перевезу вас отсюда". "Так значит, я больна? - удивленно спрашивает она, затем, собравшись с мыслями, восклицает: - Да, да, вспомнила, я хотела! (Тут у нее вырвался стон.) И это, очевидно, вы, сударь, спасли мне жизнь. О, если бы вы знали, какую гибельную услугу вы оказали мне! Какое горестное будущее уготовило ваше самопожертвование незнакомой вам женщине". Теребя свой нос, который по-прежнему горел огнем, я внимательно слушал их разговор, не пропуская ни единого слова, и потому пересказываю вам все в точности, как оно было. Мой хозяин утешал девушку на все лады, но она только твердила: "Ах, если бы вы знали!" Видно, ему надоело слушать одно и то же, потому что, наклонясь к ее уху, он сказал: "Я все знаю". "Вы?" - переспросила она. "Да! Вы любили, а вас предали, бросили". "Да, предали, - подтвердила она, - подло предали, безжалостно бросили". "Так вот, - сказал г-н Эжен, - поверьте мне ваши горести. Знайте, мною движет не любопытство, а желание быть вам полезным. Мне кажется, я уж не совсем чужой для вас". "О нет, нет! - воскликнула она. - Ведь тот, кто готов, как вы, рискнуть жизнью ради другого - великодушный человек. Уверена, вы-то не бросили бы несчастную женщину, оставив ей в удел либо вечный позор, либо быструю смерть. Да, да, я все вам расскажу". Тут я подумал: "Ладно, начало положено, выслушаем историю до конца". "Но прежде всего, - заметила девушка, - позвольте мне написать отцу, ведь я оставила ему прощальное письмо, сообщила о своем решении, и он думает, что меня уже нет в живых. Вы позволите ему, не правда ли, приехать сюда? О, только бы в порыве отчаяния он не отважился на какой-нибудь безрассудный шаг. Позвольте ему приехать незамедлительно. Чувствую, что только с ним я смогу поплакать, а слезы принесут мне облегчение!" "Напишите, конечно, напишите, - сказал мой хозяин, пододвигая ей перо и чернильницу. - Кто посмеет отсрочить хотя бы на миг священное свидание дочери с отцом, мнивших, что они разлучены навеки? Пишите, я первый прошу вас об этом. Не теряйте ни минуты. Как должен страдать в эту минуту несчастный ваш батюшка!" Пока мой хозяин разглагольствовал, она настрочила записку хорошеньким, бисерным почерком и, подписавшись, спросила адрес дома, где находится. "Бакская улица, дом тридцать один", - пояснил я. "Бакская улица, дом тридцать один!" - повторила она. И - хлоп! - чернильница опрокинулась на простыню. Помолчав, девушка заметила с грустью: "Верно, само провидение привело меня сюда". "Провидение или не провидение тому виной, а потребуется целая бутыль жавеля, чтобы вывести это пятно", - пробормотал я. Господин Эжен казался озадаченным. "Я вижу - вы удивлены, - проговорила она. - Но, узнав мою историю, вы поймете, какое впечатление произвел на меня адрес, названный вашим слугой". И она вручила ему письмо для своего отца. "Кантийон, отнеси это письмо". Я бросаю взгляд на адрес: улица Фоссе-Сен-Виктор. "Конец не близкий", - говорю. "Не важно, найми кабриолет и возвращайся обратно через полчаса". Я выбежал на улицу как встрепанный; мимо проезжал кабриолет, я вскочил в него. "Сто су, приятель, чтобы отвезти меня на улицу Фоссе-Сен-Виктор и вернуться обратно!" Хотелось бы мне самому хоть изредка иметь таких щедрых седоков… Останавливаемся у подъезда невзрачного дома. Стучу, стучу, наконец привратница, брюзжа, отворяет дверь. "Брюзжи себе", - бормочу я и спрашиваю: "На каком этаже живет господин Дюмон?" "Боже мой, уж не с вестями ли вы от его дочки?" "Да, и с отличными", - отвечаю я. "На шестом этаже, в конце лестницы". Я поднимаюсь, перескакиваю через две ступеньки; одна дверь приоткрыта; смотрю и вижу старика военного, который безмолвно плачет, целуя какое-то письмо, и заряжает при этом два пистолета. "Должно быть, отец девушки, - думаю, - или я очень ошибаюсь". Толкаю дверь. "Я приехал к вам от мадемуазель Марии", - говорю ему. Он оборачивается, становится бледным, как мертвец, и переспрашивает: "От моей дочери?" "Да, от мадемуазель Марии, вашей дочери. Ведь вы - господин Дюмон и были капитаном при прежнем режиме?" Он утвердительно кивает. "Вот, возьмите письмо". Он берет письмо. Скажу, не преувеличивая, сударь, что волосы дыбом стояли у него на голове, а со лба падали такие же крупные капли, как из глаз. "Она жива! - воскликнул он. - И спас ее твой барин! Сию минуту, сию же минуту вези меня к ней! Вот возьми, мой друг, возьми!" Он шарит в ящике небольшого секретера, вынимает оттуда три или четыре пятифранковые монеты, которые словно играли там в прятки, и сует мне их в руку. Я беру деньги, чтобы не обижать его. Осматриваю помещение и думаю: "Не больно ты богат". Поворачиваюсь на каблуках, кладу все двадцать франков позади бюста некоего полководца и говорю отставному военному: "Премного благодарен, господин капитан". "Ты готов?" "Жду только вас". И он ринулся вниз по лестнице, да так быстро, как если бы съезжал по перилам. Я кричу ему: "Послушайте, послушайте, служивый, на вашей винтовой лестнице ни черта не видно!" Какое там! Он был уже внизу. Ладно. Сидим мы в кабриолете, и я говорю ему: "Не сочтите за нескромность, господин капитан, но позвольте вас спросить, что вы собирались делать с заряженными пистолетами?" Он отвечает, сдвинув брови: "Один пистолет предназначен некоему негодяю, да простит его Бог, а я простить не могу". Я говорю сам себе: "Понятно, он имеет в виду отца ребенка". "А другой - мне". "Хорошо, что все обошлось иначе", - отвечаю я. "Дело еще не кончено, - заявляет он. Но скажи мне, каким образом твой барин, этот превосходный молодой человек, спас мою несчастную Марию?" Тут я все рассказал ему. Слушая меня, он рыдал, как ребенок… Сердце разрывалось на части при виде того, как плачет старый солдат, извозчик и тот сказал ему: "Сударь, как это ни глупо, а слезы застилают мне глаза, и я с трудом правлю лошадью. Если бы бедное животное не было умнее нас троих, оно прямиком отвезло бы нас в морг". "В морг! - воскликнул капитан, вздрогнув. - В морг! Подумать только, что я не чаял найти мою несчастную Марию, мою любимую дочку, в ином месте; я уже воображал ее себе, бездыханную, на черном и мокром мраморе! О, скажи мне его имя, имя твоего барина: мне хочется благословить его и поминать вместе с другим дорогим мне именем". "С именем того человека, чей бюст стоит у вас в комнате?" "О, Мария! Ведь правда, что она вне опасности? Врач отвечает за ее жизнь?" "Не говорите мне об этом враче: дурак он, недоумок!" "Как? Разве состояние моей дочери внушает опасение?" "Да нет же, нет! Это относится ко мне, к моему носу". Пока мы беседовали, экипаж катил себе по улицам, и вдруг извозчик крикнул: "Приехали!" "Помогите мне, друг мой, - попросил капитан, - ноги что-то не слушаются меня. Где живет твой барин?" "Вот тут, на третьем этаже, там, где горит свет и какая-то тень виднеется за занавеской". "Идем же, идем!" Несчастный человек! Он был белее полотна. Я взял старика под руку и почувствовал, как сильно бьется его сердце. "А что, если я найду ее бездыханной?" - проговорил он, смотря на меня безумным взглядом. В тот же миг двумя этажами выше распахнулась дверь квартиры г-на Эжена, и мы услышали женский голос: "Отец! отец!" "Это она, это ее голос!" - вскричал капитан. И старик, который за секунду перед тем дрожал всем телом, взлетел по лестнице, словно юноша, вбежал в спальню, ни с кем не здороваясь, и, плача, бросился к кровати дочери. "Мария, дорогое дитя, любимая девочка моя!" - твердил он. Когда я вошел, трудно было не растрогаться, видя их в объятиях друг друга. Старик прижимался своей львиной головой с большущими усами к личику дочери, сиделка плакала, г-н Эжен плакал, я тоже заплакал, словом, настоящий потоп. Хозяин говорит сиделке и мне: "Надо оставить их вдвоем". Мы выходим все трое. Г-н Эжен берет меня за руку и говорит: "Подожди Альфреда де Линара - он скоро вернется с бала - и попроси его зайти ко мне". Я занимаю наблюдательный пост на лестнице и думаю: "Ну, приятель, ты за все получишь сполна". По прошествии четверти часа слышу "траля-ля, траля-ля!" Это он поднимается по лестнице, что-то напевая. Я вежливо обращаюсь к нему: "Мой барин просит вас на два слова". "Разве твой барин не может подождать до завтра?" - возражает он насмешливо. "Видно, не может, раз он просит вас зайти немедленно". "Хорошо. Где он?" "Я здесь, - говорит г-н Эжен, услышавший наш разговор. - Не будете ли вы так добры, сударь, войти в эту комнату?" И он указывает на дверь комнаты, где находится мадемуазель Мария. Я ничего не мог понять. Я отворяю дверь. Капитан направляется в соседнюю комнату, делая мне знак не вводить гостя, пока он не спрячется. Как только старик скрылся, я говорю: "Входите, господа". Мой хозяин вталкивает г-на Альфреда в спальню, затворяет за ним дверь, и мы остаемся в коридоре. Я слышу дрожащий голос: "Альфред!" - и другой удивленный голос, вопрошающий: "Как, Мария, вы здесь?" "Господин Альфред - отец ребенка?" - спрашиваю я у хозяина. "Да, - отвечает он. - Давай постоим здесь и послушаем". |
