Марк Твен Из `Автобиографии` Из `Записных книжек` Избранные письма (том12) - стр 70

Стала ли Россия с начала времен хоть на волос ближе к царству божьему? А Европа и Америка, если принять во внимание всеобщее стяжательство и алчность - этот огромный шаг назад? А любая другая страна? Если с первых дней творенья и по сей день люди стали хоть немного праведнее (я, по своей неистребимой честности, сильно в этом сомневаюсь), то этот прогресс охватывает самое большее десять процентов жителей христианского мира (Россия, Испания и Южная Америка, разумеется, не в счет). Стало быть, мы имеем десять процентов от 320 миллионов населения. Иначе говоря, к праведности и царству божию на земле за все время, пока пролетали "века и века", приблизились 32 миллиона человек, а божество смотрело на это с небес, очень довольное делом рук своих. Как видите, миллиард двести тысяч остаются за флагом. Они все на том же месте, где были испокон веков; ничто не изменилось.

ваши бесчисленные друзья рады и счастливы. Как я понял из телеграммы, машинист вашего поезда отродясь в глаза не видел паровоза. Что ж, я только могу еще раз возблагодарить недремлющее провидение за то, что оно существует, дабы предвидеть возможные последствия и вовремя послать Огденов и Макинтайров на выручку нашим друзьям.

Как сообщается в официальном правительственном отчете, за прошлый год наши железные дороги убили тысячу двести человек, искалечили и ранили шестьдесят тысяч, и это убеждает меня, что в настоящих условиях одному-единственному провидению не под силу должным образом заботиться о нашем железнодорожном транспорте. Но ведь у нас в Америке всегда так - вечно мы страдаем от нехватки рабочих рук, потому что экономим на заработной плате.

Я все еще болен, не то я был бы счастлив познакомиться с прославленными чародеями, которые явились сюда, вооруженные только пером, и при его помощи достигают не меньшего, чем другие - мечом на поле брани. Есть все основания предполагать, что и через тридцать веков историки будут восхищаться этими людьми, которые взялись решить задачу, казавшуюся всему свету невыполнимой, - и решили ее.

Я все еще болен, не то я был бы счастлив познакомиться с этими прославленными чародеями, которые росчерком пера упразднили, свели на нет, уничтожили все, что завоевано было японцами на поле брани, и обратили трагедию грозной воины в превеселую комедию. С вашего позволения я хотел бы почтительно их приветствовать как моих собратьев-юмористов, - я уступаю им первенство, как и подобает человеку, который от природы не обладал скромностью, но понемногу обретает ее, потратив немало усердия и тяжких трудов.

только что получил извещение о вашей золотой свадьбе и теперь пытаюсь собраться с мыслями и понять, что это значит. Непостижимо! В один миг ваша карточка переносит меня назад в такую даль времен, которую можно измерить лишь астрономическими понятиями и геологическими эпохами. Передо мной встает миссис Гордон - пухленькая, молоденькая, хорошенькая; и чета Янгблад с их двумя малышами, и Лора Райт - эта милая чистая девушка, прелестный цветок наших равнин и лесов. Сорок восемь лет прошло с тех пор!

Тогда жизнь была чудесной сказкой, теперь она - трагедия. Когда мне было сорок три, а Джону Хэю сорок один, он сказал мне, что жизнь становится трагедией после сорока лет, и я с ним спорил. Три года тому назад он спросил, стою ли я по-прежнему на своем; я сосчитал могилы моих близких - и не нашелся, что ему ответить.

Я стар; сознаю это умом, но постичь не могу. Не знаю, перестает ли когда-нибудь человек чувствовать себя молодым, можно ли хоть на день - на целый день - почувствовать, что ты больше не молод? Сердечный привет вам обоим и всем нашим друзьям, которые еще живы.

... продолжаю диктовать - не спеша, в свое удовольствие. Время от времени делаю передышку. Подсчитал, что с перерывами, начиная с 9 января, занимаюсь этим 155 дней, около двух часов в день. Точнее, и диктовал 75 часов в течение 80 дней, а 75 дней лодырничал. За месяц, что я здесь, прибавилось еще 60 тысяч слов: а это значит, что я за этот месяц диктовал 20 дней. иначе говоря - 40 часов, в среднем 1500 слов в час. Это немало, и я доволен.

"Наследство" - это вещи, залежавшиеся у меня в столе с давних лет, потому что либо я сам, либо издатели не peшались их печатать. Например, завалялась у меня книжица, которую я читал вам в Хартфорде лет тридцать тому назад и о которой вы тогда сказали: "Печатайте и попроситe декана Стэнли написать предисловие, он не откажет". Это "Путешествие капитана Стормфилда в paй". Читается неплохо, и я не стал менять ни слова, - ведь оно но увидит света, пока я жив.

Завтра собираюсь продиктовать главу, за которую моих наследников и правопреемников сожгут живьем, если они осмелятся предать ее гласности раньше 2006 года, - но, полагаю, они этого не сделают. Если я протяну еще года три-четыре, таких глав будет целая куча. Когда выйдет в свет издание 2006 года, будет большой переполох. Я со всеми покойными друзьями буду где-нибудь поблизости и с интересом на это погляжу. Приглашаю вас тоже.

ваша книга доставила мне несколько дней истинного удовольствия; к тому же я вам очень признателен, так как вы избавляете меня от труда высказывать кое-какие давно лелеемые мною взгляды, размышления и обиды, ибо очень ясно, горячо и сердито делаете это за меня.

Вот что всегда ставит меня в тупик: унаследовав разум от наших пресмыкающихся предков, мы тысячекратно умножили это наследие; но в нравственном отношении мы в тысячу крат бедней их. Странная штука эта эволюция, мне она кажется необъяснимой и противоестественной. На первых порах мы наделены были высокой, безупречной нравственностью наших предков, иначе и быть не могло; теперь же мы нищие: у нас нет подлинных нравственных принципов, а только искусственные - созданные и сохраняемые насильственным подавлением природных и дьявольских инстинктов. И, однако, мы настолько глупы, что чванимся этим. Что и говорить, мы, люди, - очень забавное изобретение.

суть в том, что когда библиотекари изгоняют мою книгу и оставляют на полках, под рукой у беззащитной юности и почтенной старости, полное, без купюр, издание библии, они сами не понимают, как забавно это выходит, и я не возмущаюсь, а смеюсь. Но даже возмутись я, слова, сказанные профессором Фелпсом, исцелили бы мою обиду. Никто не придает значения капризам Чарлтонской библиотеки, но когда говорит такой человек, как профессор Фелпс, к нему прислушиваются. Надеюсь когда-нибудь встретиться с ним и поблагодарить его за мужество, с каким он сказал все это во всеуслышание. Ведь обычно возвышенные мысли люди оставляют при себе, а вслух высказываются робко и бесцветно.

Хоть я сегодня в самом рабочем настроении, а это для меня последнее время редкость, все же я должен урвать минутку-другую и сам написать вам, так как прочитал красноречивый отчет в "Рекорд Геральд" и радостно взволнован до глубины души. Эти строки так живо напомнили мне мою любовь и гордость - Детский театр Ист-Сайда в Нью-Йорке. И они подкрепляют и заново утверждают то, что я так часто и настойчиво повторял в разных своих выступлениях: что детский театр – ценнейшее дополнение к любому воспитательному учреждению для подростков и без него несовершенна самая прекрасная школа.

Человеческий разум еще не изобрел наставника, который лучше, верней учил бы нравственности и хорошему поведению, потому что его уроки заключаются не в утомительных книгах и не в унылых проповедях, а в живом, увлекательном действии, и они западают прямо в сердце, а это для них наилучшее место. Книжная мораль в своем призрачном, бесплотном странствии часто доходит только до рассудка, да и то не всегда; когда же нравственные уроки отправляются в путь со сцены детского театра, они не застревают на полдороге, но доходят по назначению.

Детский театр – единственный учитель нравственности, поведения и возвышенных идеалов, который никогда не наскучит ученику, - напротив, ученик всегда жалеет, что урок так скоро кончился. А уж что до истории, ни один учитель нее сравнится с театром: никто другой не властен, как он, воскресить давно умерших героев, никто другой не заставит их отряхнуть пыль веков и двигаться, говорить, дышать, жить перед зрителями и слушателями; он один в силах превратить изучение давно прошедших времен и деяний прославленных мертвецов в удовольствие, увлекательнейшее занятие; он один расцвечивает уроки истории вечно яркими, невыцветающими красками.

Я убежден, что детский театр – одно из самых великих изобретений двадцатого века и что его огромная воспитательная ценность, пока едва замечаемая и лишь смутно понимаемая, вскоре найдет всеобщее признание. По прочитанной мною статье я вижу: то, что уже знакомо нам по нашему Детскому театру, где я – президент, и очень горжусь этой честью) происходит и в Хоулендской школе. В частности:

2) Больше того, дети несу свое увлечение домой, заражают им родных – даже отцов и матерей, бабушек и дедушек; вся семья увлекается историей, с жадным интересом изучает нравы, обычаи, костюмы далекого прошлого. Начинают даже изучать костюмы по иллюстрациям к старинным книгам, интересуются даже тем, как и из какой материи шили эти костюмы. Сотни наших детей заучивают пьесу на слух, без книги, только делая заметки; а потом расходятся по домам, и каждый играет пьесу – всю целиком! – перед родными. И родные рады и горды: рады слушать все объяснения, рады узнавать что-то новое, подняться над своей скучной, будничной трудовой жизнью. Наш Детский театр просвещает 7000 детей – и их семьи тоже. Когда мы ставим Шекспира, они принимаются усердно изучать пьесу, чтобы в полной мере насладиться ею, когда увидят ее на сцене.

3) У вас в Хоулендской школе дети сами готовят постановку, мастерят декорации и т.д. То же и у нас. Наша молодежь делает все, что нужно для театра, своими руками: рисуют эскизы и раскрашивают декорации, проводят газ и электричество, рисуют и затем шьют по эскизам костюмы, - словом, делают буквально всё без исключения; и оркестр и его дирижер – тоже наши же школьники.

"Естественно возникает вопрос: что дала эта драма тем, кто с таким воодушевлением ее исполнил? Эта трогательная пьеса оживила для детей год из нашего прошлого, как не могла бы его оживить ни хронология, ни простое изложение исторических событий; она развила фантазию участников, придала воображению силу и чистоту; уроки, отведенные школьным сочинениям, перестали быть нудной обязанностью, ибо если наскучат все другие темы, та, которая так или иначе связана с исполненной юными артистами драмой, всегда будет увлекать, и перья торопливо побегут по бумаге".

Это совершенно верно. Детям интересно уже не только то, что входит в рамки сыгранной драмы, но и весь исторический период, к которому она относится, их увлекают и те события, о которых в ней не упомянуто, имеющие к ней хотя бы отдаленное отношение, - и этот интерес не померкнет с годами, по навсегда останется живым, отрадным, вдохновляющим. Исторические же факты, извлеченные по обязанности, с потом и слезами, из сухого, бездушного учебника... но хватит, всякий, кто сам это испытал, знает, что это такое...

...я пишу "Письма с Земли", и если вы к нам приедете - как, по-вашему, что я сделаю? Вручу вам рукопись, отметив места, которые следует пропустить не читая? Отнюдь. Нет у меня к вам такого доверия. Я сам прочту вам свои послания. Эта книга никогда не будет напечатана, да это и невозможно, - было бы уголовным преступлением осквернить почту ее пересылкой, ибо в ней содержится много выдержек из священного писания, причем таких, которые неприлично читать вслух, разве только с церковной кафедры или на семейной молитве. Пейн от нее в восторге, но Пейн, по-моему, на днях попадет в ад.

Вам не пришлось полюбоваться осенью во всей ее красе? Вот это обидно. Жаль, что вы не побывали у нас. Никакими словами не описать, что это было! Небо и ад, закат, радуга и северное сияние - все слилось в божественную гармонию красок, на которую нельзя было смотреть без слез. Сейчас все это ослепительное, ликующее великолепие возвратилось на небо, в ад и на Северный полюс, но все равно, если б вы могли вот сейчас выглянуть из окна моей спальни, вы просто задохнулись бы, а вновь обретя дар речи, сказали бы: "Не может быть, это только сон!" Так согласно сливаются в едином хоре, так перешептываются, так льнут друг к другу нежные, теплые краски, такие тут ласки, и лобзанья, и прелестный румянец, когда прорвется солнечный луч и захватит врасплох эти изящные плевелы, - вы помните мой плевеловый сад? - а потом... потом дальние горы, дремлющие в неясной синей дымке... нет, рассказать об этом невозможно, вам бы надо видеть это своими глазами.

Хотел бы я, чтобы можно было выйти на эстраду и читать "Письма" вслух. А я мог бы, если бы только устроить, чтобы это не попало в газеты. В Бостоне есть благотворительная школа на 400 девочек, и за то, чтобы с ними поговорить, я охотно отдал бы свои уши, будь у меня запасные, но... словом, я не могу поехать к ним, так что толку об этом горевать.

Сегодня утром Джин отправилась в город; и Пейн тоже, и дворецкий, и Кэти, и прачка. Кухарка, горничная, мальчик, поденщик и кучер Джин остались дома, но от этого только сильней чувствуется одиночество, так как они где-то поблизости, но не попадаются на глаза. Впрочем, Харперы прислали ко мне Ли играть на бильярде, так что я все это переживу.

Ox, Клара, Клара, милая, я так рад, что для нее все кончено и она избавилась от всего этого - избавилась! Я не поддаюсь унынию и, наверно, уже никогда больше не поддамся. Понимаешь, я был в таком отчаянии, когда понял, что ты уехала так далеко и теперь у нее нет другой защиты и опоры, кроме меня, а я могу умереть в любую минуту, и тогда... что бы сталось с нею тогда! Ведь ты знаешь, она была своевольна и не дала бы собою командовать.

Ты не представляешь, какая она была милая в последние два-три дня - какая чуткая, и добрая, и нежная, и благородная, и как она была весела, благодарение богу, и как блестяще умна. Никогда прежде я не знал Джин. В последние дни я это понял.

Краткая летопись жизни и творчества Марка Твена

1853-1857 Восемнадцатилетний Твен покидает Ганнибал и четыре года странствует по стране: сперва он едет в Сент-Луис, затем в восточные штаты и в Вашингтон. Работает наборщиком в Сент-Луисе, в Нью-Йорке и Филадельфии, затем в Кеокуке (штат Айова) и Цинциннати (штат Огайо); в Нью-Йорке Твен систематически посещает городскую библиотеку. В Цинциннати рабочий-шотландец Макфарлейн прививает ему интерес к исторической и естественно-научной литературе. Печатает корреспонденции в газете своего брата Ориона. В апреле 1857 г. задумывает поездку в Южную Америку, но по пути в Новый Орлеан знакомится с лоцманом Хорэсом Биксби и поступает к нему учеником.

1857-1861 Лоцманство на Миссисипи. Твен - лоцманский ученик (1857-1858). Гибель при пароходной катастрофе младшего брата Твена - Генри Клеменса (июнь 1858). Получает лоцманское свидетельство (апрель 1859). Твен - лоцман (до апреля 1861). Сотрудничает под псевдонимом в нью-орлеанских изданиях "Полумесяц" и "Тру-Дельта".

Марк Твен Из `Автобиографии`. Из `Записных книжек`. Избранные письма. (том12)

Краткая летопись жизни и творчества Марка Твена