Марк Твен Из `Автобиографии` Из `Записных книжек` Избранные письма (том12) - стр 69

Но на этот раз мне удивительно повезло, просто как никогда: я все время сразу начинал именно так, как надо. За двадцать пять рабочих дней я написал 37 000 слов; и, думаю, действительно всякий раз начинал как надо, потому что не только мне самому кажутся приемлемыми и вполне приличными эти очерки, но и высшая судебная инстанция (Ливи) решила так же.

Между делом, на досуге, я кое-что писал, но понемножку, не подгоняемый сознанием неотложной необходимости, так как напечатано это будет только после моей смерти. Я буду продолжать эту работу (час в день), а кроме того, рассчитываю этот год потратить на две большие книги (они у меня были брошены на полдороге). Никакие обязательства перед журналом больше надо мною не висят.

Здешняя тишина и уединение, прозрачный чистый воздух, и чудесный вид Флоренции, и красавица долина в раме снежных гор - что может быть лучше для работы. Все это - постоянный источник вдохновения. День сегодня прекрасный; а когда он начнет клониться к вечеру и до тех пор, пока совсем не стемнеет, с каждым часом взору станут открываться все новые картины, и все божественные, или, вернее, - одна другой божественнее. На нашем третьем этаже из Клариной комнаты вид всех красивей; окно в десять футов вышиной, и Клара его держит все время настежь, как раму для этой красоты. Я захожу к ней по нескольку раз в день и в обмен на какое-нибудь лакомствo покупаю право полюбоваться видом. Главная его особенность - далекая снежная вершина, величаво вздымающаяся над темными лесистыми горами окрест; эта громада с крутыми отрогами, то бархатистыми, то сверкающими на солнце, и с густыми лиловыми тенями между ними напоминает Швейцарию, по которой мы бродили в дни юности.

Хотел бы я показать ваше письмо Ливи, но ей придется с неделю подождать. Кажется, я вам писал, что месяц назад она неделю страдала ангиной; с тех пор она очень слаба и, разумеется, все еще не встает, но мы надеемся, что еще через месяц она совсем поправится. Лечит ее профессор Грокко - лучшего врача не найти. И у нее прекрасная опытная сиделка.

Ливи поразительна, как всегда. В тот день, когда я вам писал, - вернее, в тот вечер - у нее начался острый приступ не то подагры, не то ревматизма в левой руке, от плеча до кончиков пальцев, и поднялась температура. Боль терзала ее пятьдесят часов кряду, а то и все шестьдесят, и только сейчас отпустила, и она уже строит планы: собирается осенью в Египет, с тем, чтобы провести там зиму! Нет, она не сдается.

Вас удивит, что я согласился так много писать для периодических изданий, ведь я всегда очень неохотно на это шел – но теперь у меня были для этого серьезныe причины. В последние полтора года, да и сейчас тоже, у нас столько расходов, что Ливи совсем потеряла покой, ночей не спала, и эта бессонница приняла угрожающую форму. Необходимо было ее прекратить, что теперь и сделано.

Да, Джо, она поразительная женщина. Этот приступ ревматизма совсем выбил меня из колен, так что я непрерывно ругался и проклинал все на свете, - он только укрепил ее терпение и несокрушимую силу духа. Вот в чем разница между нами. Не сосчитать, сколько всяческих недугов напало на нее за эти чудовищные полтора года, и я о каждом думаю с ненавистью, - а вот она после каждой болезни вновь весела, полна жизни и энергии как ни в чем не бывало, и опять строит планы путешествия в Египет, и вера н бодрость никогда ей не изменяют, так что я только диву даюсь, на нее глядя.

Вчера в 9 часов 20 минут вечера я вошел в комнату миссис Клеменс, чтобы, как всегда, пожелать ей спокойной ночи, а она была мертва, хотя никто об этом не подозревал. За минуту перед тем она весело разговаривала. Она сидела в постели - уже несколько месяцев она не могла лежать, - Кэти и сиделка поддерживали ее. Они думали, что она в обмороке, и держали у ее губ мундштук кислородной подушки, надеясь привести ее в чувство. Я наклонился к Ливи, заглянул ей в лицо и, кажется, что-то сказал, - меня удивило и встревожило, что она меня не заметила. Потом мы поняли, и сердца наши облились кровью. Как много мы потеряли!

Ради всего святого, милый Джо, выбирайтесь поскорей из этой помойки - партийного политиканства. По крайней мере, не оскверняйте ею свой язык. У нас только два человека умели произносить речи в защиту своих партий, не теряя при этом чести и достоинства. Один из них уже умер. Может быть, таких было четверо. Мне жаль Джона Хэя, - жаль и стыдно за него. Но я знаю, он ничего не мог поделать. Он сам влез в омут и должен был тянуть воз. Уж конечно у него, как и у вас, совсем не было желания морочить и сбивать с толку сборище доверчивых дурней. Уж конечно, ему, как и вам, не доставляло удовольствия извращать историю, скрывать правду, содействовать распространению безнравственности и взывать к самым низменным свойствам человеческой натуры; но он принадлежал не себе, а своей партии - и потому вынужден был все это проделывать.

Любопытно, очень любопытно: партийная политика поистине творит чудеса, неузнаваемо меняет образ мыслей человека и его нравственный облик. Вспомните Мак-Кинли, Рузвельта и самого себя: в личной жизни каждый из вас безупречен, достоин всяческого уважения, честен, справедлив, добр, великодушен, никогда не унизится до мошенничества и вероломства, не позволит себе заглушать голос истины, ложно толковать факты, присваивать чужие заслуги, прощать преступления, восхвалять подлость; а в общественной, политической деятельности – все наоборот!

Мак-Кинли стоял за серебряный стандарт – вы это скрывали. Рузвельт стоял за серебряный стандарт – вы это скрывали. Паркер выступил за серебряный стандарт – вы кричите об этом на всех перекрестках. И при этом содрогаетесь от ужаса и сурово вопрошаете: "Тогда на него нельзя было положиться - возможно ли это теперь?"

Вы делаете вид, будто пенсионный фонд за год израсходован по назначению, и при этом скрываете то обстоятельство, что основная масса денег попала в руки людей, которые их отнюдь не заслужили. Вы намекаете, будто все, кто кормится за счет этого предназначенного для подкупов фонда, - республиканцы. Неосторожное признание: ведь добрая половина их, прежде чем их купили, безусловно, состояла в демократической партии.

Вы по существу восхваляете приказ 78. Правда, вы не кричите об этом громко и не вдаетесь в подробности. Вы понижаете голос до шепота, перескакиваете с пятого на десятое и спешите переменить тему, - а все же то немногое, что вы сказали по этому поводу, есть похвала преступлению.

Это значит (если это вообще что-либо значит), что по милости демократов мы сдаем свои позиции, отказываемся от всех отдаленных владений, над которыми развевалось наше знамя. От всех ли? Не только от тех, которые воровским образом присвоили мистер Мак- Кинли и мистер Рузвельт, но и от тех, которые приобретены честным путем? Верили ли вы в то, что говорили, Джо, когда делали это опрометчивое заявление? И однако вы его сделали, и вот ваши слова передо мной, напечатанные черным по белому, и их уже не возьмешь обратно. Спрашивается, какие нравственные законы пострадали бы, если бы мы возвращали украденное? Но...

Честное слово, Джо, вы проявляете такую ловкость в этой игре, словно обучались ей всю жизнь. Ваша предвыборная речь с начала и до конца построена по старым лучшим образцам. Ни один абзац, более того - ни одна фраза, на мой взгляд, не выдерживает критики с точки зрения фактической или нравственной.

Но скоро вы с этим покончите. Вы и не хотели в это впутываться - это, слава богу, достаточно ясно! - но не могли выпутаться. Через несколько дней вы с этим покончите, и тогда вам можно будет, подвергнувшись окуриванию, вновь заняться своим прямым делом, вернуться к чистой и здоровой жизни и опять стать самим собой - человеком, который счастлив - и при этом приносит пользу.

P. S. 4 ноября. - Пора бы мне усвоить и запомнить, что нечестно и несправедливо винить род людской в каких бы то ни было его действиях и поступках. Ведь человек не сам себя создал, не он сотворил себя таким, каков он есть, он - просто механизм, орудие, действующее под влиянием внешних сил; они ему никак не подвластны, он не может выбрать или отвергнуть какую-либо из этих сил, он действует чисто автоматически и так же мало может распоряжаться и повелевать своим разумом, как и своим желудком, который получает пищу извне и справляется с нею по своему усмотрению, не внемля ни подсказкам, ни тем более приказам своего владельца; поэтому, что бы ни сделала машина, включая так называемые подлости и преступления,- все это сделано но кем иным, как ее создателем, и он один за все в ответе. Пора бы мне научиться не критиковать род людской и не смеяться над ним, но жалеть его; я бы и научился, если бы не так сильно было влияние старых привычек на механизм моего "я". С превеликой досадой ловлю я себя на том, что восхваляю Рузвельта как незапятнанную личность и осуждаю запятнавшего себя президента Рузвельта, хотя и знаю твердо, что никакие его мысли, слова и поступки не заслуживают ни хвалы, ни осуждения, ибо он лишь беспомощная и безответственная кофейная мельница, приводимая в движение рукою господа бога.

я знал, что где-то в глубине души моей таится совершенно определенное чувство к президенту, и только не мог найти слова, чтобы его определить. Вот они точка в точку - их сказал Леонард Джером: "Двадцать лет я любил Рузвельта - человека и ненавидел Рузвельта - политика и государственного деятеля".

Отлично сказано. Сколько я ни встречал за двадцать пять лет Рузвельта - человека, всякий раз я пожимал ему руку с самым теплым, сердечным чувством; по, как правило, при каждой встрече с Рузвельтом - политиком и государственным деятелем я убеждался, что он лишен каких-либо нравственных устоев и не заслуживает уважения. Совершенно очевидно, что, коль скоро дело касается его собственных политических интересов или интересов его партии, у него нет и подобия совести; под влиянием этих интересов он оказывается наивно равнодушен, а то и просто глух к суровому голосу долга; если на дороге у него станет наша конституция, он в любую минуту отшвырнет ее пинком; и едва он учует голос избирателя, он не только с охотой, но с жадным нетерпением поспешит купить его по любой неслыханно высокой цене и оплатит счет - не из собственного кармана или кармана своей партии, но за счет народа, при помощи самого хладнокровного грабежа. Пример тому - приказ 78 и присвоение фондов индийского треста.

Но Рузвельту простительно - я вынужден это признать и (должен бы) примириться. Все мы сумасшедшие, каждый на свой лад, а безумие снимает ответственность. Теодор как человек мыслит вполне здраво; по справедливости, мы не должны забывать, что как политик и государственный деятель Теодор безумен и за себя не отвечает.

Не отмахивайтесь от этих существенных обстоятельств, но вдумайтесь в них, и пусть это поможет вам возвыситься, стать просвещеннее и лучше. Вы поучали меня, когда я был желторотым юнцом, позвольте же теперь мне, уже старику, вернуть долг, черпая из сокровищ мудрости, выплавленной из золотоносной руды опыта.

Вот почему я с удовлетворением думаю о том, что я лучше и умнее вас, Джо. Вы теперь, видимо, мыслите "массами": "в массе своей" фермеры и сенаторы Соединенных Штатов – "люди честные". Когда речь идет о купле-продаже за деньги? Кто же в этом сомневается? Но разве это единственное мерило честности? Разве не существует еще десяток видов честности, которые нельзя измерить при помощи разменной монеты? Измена есть измена, она существует во многих видах, и измена за деньги - только один из них. Когда человек нарушает верность бесспорному своему долгу, он попросту откровенно бесчестен и сам это знает; знает и его это втайне мучит, и он отнюдь не гордится собой. Если мерить этой мерой - а кто же в ней усомнится? - ни в штате Коннектикут, ни в сенате, да и вообще нигде не найдется ни одного честного человека. На сей раз я не делаю исключения и для себя самого.

Виню ли я вас и всех людей вообще? Ничуть не бывало, поверьте. Я ведь знаю пределы человеческих возможностей, а потому мой долг - приятный долг - быть справедливым к человечеству. Каждый отдельный человек честен в одном или нескольких отношениях, но нет ни одного, кто был бы честен во всех отношениях, как того требует... что требует? Да его собственное понятие о честности! Ведь помимо этого, на мой взгляд, у человека нет никаких иных обязательств.

Честен ли я? Даю вам слово, что нет (но это между нами). Вот уже семь лет я держу под спудом книгу, которую совесть велит мне опубликовать. Я знаю, опубликовать эту книгу - мой долг. Во многих других случаях я свой нелегкий долг исполняю, но этот исполнить не в силах. Да, я и сам бесчестен. Не во многих отношениях, по в некоторых. В сорок одном примерно. Безусловно, в одном или нескольких отношениях все мы люди честные - все до единого, - хотя у меня есть основания полагать, что я единственный человек на свете, чей список грехов столь короток. Порою мне даже как-то неуютно в этом возвышенном одиночестве.

Нет, о нет, я не забываю о "неуклонном прогрессе", о том, что "век от веку близится наступление всеобщей праведности и царства божьего на земле". "Век от веку" - поистине головокружительная быстрота. Я (и наш старый мир) не доживем до этого, но не беда- оно придет, оно без сомнения настанет, это долгожданное время. И напрасно вы то и дело иронически извиняетесь за господа бога. Если царство божие на земле должно наступить, стало быть, он этого желает, - и не очень великодушно с вашей стороны ехидничать, что это делается не слишком быстро, меня даже коробят такие шуточки. Между тем несправедливо с моей стороны было бы отрицать, что эти насмешки заслуженны. Если божество чего-либо желает, трудится над этим век за веком - и все еще не видно, чтобы хоть на волос приблизилось завершение его трудов, то мы... нет, мы не смеемся, но лишь потому, что не смеем. Источник "праведности" - наше сердце? Да. А руководит и управляет им наш разум? Да. Так вот, история и предания свидетельствуют, что сердце наше осталось точно таким же, каким было на заре человечества,-оно ничуть не изменилось. Его добрые и злые порывы н их последствия все одни и те же - в библейские времена, в древнем Египте, в древней Греции, в средние века и в двадцатом веке. Ничто не изменилось.

И разум наш тоже не изменился. Он все такой же, как был. На свете есть несколько по-настоящему умных людей и великое множество глупцов. Так было в библейские времена и во все иные времена - в древней Греции и Риме, и в средние века, то же и в двадцатом веке. У дикарей, к какому бы они племени ни принадлежали, средний человек смыслит ровно столько же, сколько средний человек у нас или в любой другой стране. Когда-нибудь, если хотите, я вам это докажу. И среди них тоже есть выдающиеся умы. Могу доказать вам и это, если хотите.

Ну-с, в девятнадцатом веке достигнут прогресс - впервые после "веков и веков", - громадный прогресс. В каком смысле? В области материальной. Чудесные достижения делают жизнь многих людей приятней и удобней, а жизнь многих других - еще тяжелей. Но достигли ли мы большей праведности? Можно ли тут обнаружить хоть малый прогресс? По-моему, невозможно. Материальные ценности изобретаются не ради праведности; по-моему, никак не докажешь, что благодаря им мир стал праведнее, чем прежде. В Европе и Америке (по милости материального прогресса) сильно переменились идеалы и стремления, - но восхищают ли вас эти перемены? Всюду в Европе и Америке идет лихорадочная погоня за деньгами. Деньги - вот высший идеал, все остальное для огромного большинства людей и в Европе и в Америке стоит где-то на десятом месте. Алчность и корысть существовали во все времена, но никогда за всю историю человечества они не доходили до такого дикого безумия, как в наши дни. Это безумие paзлагает людей и в Европе и в Америке, делает их жестокими, подлыми, бессердечными, бесчестными угнетателями.

Марк Твен Из `Автобиографии`. Из `Записных книжек`. Избранные письма. (том12)